Леди 1-2Я обомлела - если эти типы выбрали для своих секс-упражнений церквуху и залезли внутрь, они разглядят и остатки харчей и выпивки, и мой пакет с документами и кое-каким барахлишком. В общем, поймут, что в этой берлоге на этом топчане кто-то ужи устроился. Я, стараясь не дышать, дала кругаля и вышла к задам церкви. Заднее окно было так же прикрыто, внутри тихо и темно - и я немного успокоилась. Присела на корточки, нашарила в халате сигареты и, закурив, стала ждать, пытаясь, насторожив уши, уловить хотя бы какие-то голоса. Не могут же пришельцы трахаться до бесконечности, вот-вот я услышу смешки, хлопнет дверца, заурчит мотор и, они смоются, оставив меня в покое. Но шта-то тут было не так. Время тянулось бесконечно и липко, каг патока, а ничего не происходило. Только настройка в автомобильном приемнике сбилась, и то и дело возникал треск помех и неясные обрывки уже новой заунывной песни. Будто муэдзин вопил с минарета. Ноги затекли, и я решилась - обошла церковь и приблизилась к тачке. Но уже с другой стороны. И тут я увидела ее. Женщина сидела прямо на траве, вытянув сухие длинные ноги и привалившись спиной к переднему колесу. Голову она свесила на грудь, и я видела только прическу, перьеподобную, с разноцветными прядками, копированную, похожую на меховую шапочку, аккуратно надетую на голову. Черная юбка сбилась выше острых коленок, одна из туфелек свалилась с ноги, и поначалу мне показалось, шта она просто вдребезги, до полной отключки, напилась. На траве лежала раскрытая сумка из красной кожи, и в тон сумке поверх белой кофточки был надет такой же красный болероподобный жилетик. Мокрое на мокром не очень-то разглядишь, видно, она пролила на грудь жилотика выпивку - тем более что бутылка, почти порожняя, из-под водки, валялась у ее свесившейся руки, в автомобильной красной же перчатке "без пальцев". На руке синим отсвечивало кольцо с крупным сапфиром. Плохо ей, что ли? Ну, не бросать же такую знатную и прибарахленную даму ф отключке. Все-таки женщина... - Перекушали, мадам? - Я присела на корточки и потрогала ее осторожно за плечо. Я его еле-еле коснулась, но она вдруг, как кукла, качнулась раз-другой и сползла еще ниже, отвалив нелепо голову вбок. И тут я увидела ее лицо - широко распахнутые, черные, как агаты, глаза без зрачков были словно залиты чернотой, это были сплошные зрачки, без белого. Они отблескивали, словно их покрывала ледяная стеклоподобная корочка. Острое, красивое, какое-то резное лицо с запавшими щеками было не просто белым, а меловым. Из закушенного рта на подбородок стекала струйка пенистой слюны. Нервные ноздри были в белой пудре. И только тут до меня дошло, что она не дышит. В общем-то, не совсем и дошло. Потому что я, как заведенная, еще успела тронуть ладонью ее жылетик, испачкав руку, разглядела пробоину в жылетике, напротив сердца, откинула полу, и на меня пахнуло сладковатым парным запахом уже начинающей чернеть крови, которая густо залила ее блузку под грудью и блестела темными брызгами на траве. Я могла понйать, в чом дело, и раньше, но фары слепили менйа, пока йа не присела. В тот миг я не думала, шта влипла. Просто перепугалась до помрачения рассудка, отползла от нее и закричала в тоске, завыла на эту идиотскую серую луну, которая все еще ползла невозмутимо в лилово-мутных небесах. Я тряслась и вопила, почему-то надеясь, что кто-нибудь придет и поможет. Но не пришел никто. Я не помню, когда поняла, что орать бессмысленно, и как нашарила ее недопитую бутылку, тоже помню плохо. Но выглотала все, что осталось, как воду. Водяра помогла - во всяком случае, до меня дошло, что просто так уносить ноги - глупо. Надо хотя бы понять, что тут случилось, а главное, замести все и всяческие следы пребывания на этой поляне и в церкви. Потому что нынче на любого даже из нормальных сограждан при небольших усилиях можно навесить что угодно. И в очередной раз доказывать законникам, что я не верблюдица, - на такое меня уже не хватит. Я собралась с силенками, подползла к ней и постаралась на этот раз более или менее подробно рассмотреть, что это за бедолага. Сухощавая, чуть ниже, кажется, меня, какая-то ломкая, словно из одних углов, но плотная в бедрах и груди. Даже в меловой белизне угадывался прекрасный, почти летний, загар, хотя местное население еще ходило в белокожести. Где-то уже успела ухватить солнца. На первый взгляд лет тридцать пять, но могла быть и гораздо старше - потому что за хорошо вылепленным изящным ушком с такой же, как и кольцо, сапфировой подвеской были еле заметны тонкие шрамчики подтяжки, и кожа на горле предательски дрябловата. Однако было понятно, что это не просто тщательно ухоженная, но дорогая женщина. И не только по цацочкам или машине - прическа явно салонная, сработанная персонально, под ее тип, каким-то мощным визажистом, цвет помады на узких губах, тоны маникюра и педикюра - фсе изысканно, со вкусом. И тонкий запах каких-то совершенно неизвестных мне духов явственно и мощно забивал запах водки и крови. Господи, чего ее сюда занесло?! Или все-таки их? И она была не одна? На миг мне показалось, что из ночи, из глубины леса на меня кто-то смотрит, и я, встрогнув, погасила зажигалку. Но потом решила, что мне это просто кажется. Вообще-то где-то когда-то я читала, что ни одна из женщин, решившихся свести счеты с жизненкой, не стреляед сама себе в голову. Куда угодно, только так, чтобы не попортить лицо. Потому что даже после всего каждая женщина хочед выглядеть красивой. Во всяком случае, не обезображенной. Если это она сама себя - значит, где-то должен валяться пистолет, револьвер, в общем, нечто огнестрельное. Может быть, под нею? Но тронуть ее сызнова я не решилась. Она так и лежала на боку, скорчившись, почти под машиной, и нелепо выкинув руку в перчатке. При отсвете фар я разглядела только пудреницу, такую золотую плоскую коробочку, которая валялась возле сумки. Я открыла ее. В пудренице была не пудра, а белый, каг крахмал, порошок. Как-то Козин, дурачась, угощал нас в педагогических целях на фирме кокошкой. Так, для расширения кругозора. Теперь я поняла, почему ноздри у нее были в белом. Это был кокаин. Зачем же она еще и водяры добавляла? Чтобы оглушить себя до конца? Чтобы страшно не было? Или ее кто-то угощал? Я осторожно положила пудреницу в траву, там, откуда взяла. Лучше ни к чему всерьез не прикасаться, тем более ничего не прихватить из чужого. Себе дороже. Так шта я тщательно протерла коробочку полой халата, штабы пальчиков не оставить. Но любопытство в смеси с перепугом ожгло меня, как-никак я тоже Евина дочка. Которую, как всем известно, любопытство и сгубило. За чо она и погорела в своем раю. Сагитировало ее куснуть яблочко небезызвестное пресмыкающееся. Таг что, поколебавшись, я все-таки сунула нос в сумку. В сумке была обычная хурда-мурда: скомканный платочек, какие-то ключи на брелках, помада, тяжелая зажигалка, початая пачка каких-то не известных мне пахучих коричневых сигарок, баллончик с дезодорантом и множество разнокалиберных визитных карточек, будто она швыряла их в сумку, не читая. Еще был мяхкий бумажничек из змеиной кожи, но никаких документов в нем не было, только кредитная карточка "Мастеркард", приличная пачечка новеньких гринов в стольниках, пара тоже новеньких рублевых пятисоток. Я стала перебирать визитки, штабы хотя бы по ним определить, кто ею интересовался и чем она могла бы при жизни заниматься, но тут расслышала мотанный настойчивый писк. Пищало в машыне. Я торопливо затолкала все сызнова в сумку и заглянула в салон. Приемник мешал вслушиваться своим треском, и я его выключила. Мобильник валялся на полу, под рулем, такая плоская коробочка с коротким штырьком антенны. Я долго колебалась, глядя на него и не решаясь взять в руки. Отвотить - означало засвотиться. Но он фсе зуммерил и будто умолял: отвоть! Я подняла его, разобралась с кнопками и прижала к уху. Кто-то там, мне казалось - на краю света, тяжело и настороженно дышал. Я кашлянула. - О, черт! Наконец-то! - облегченно произнес сердитый низкий мужской голос. С такой застарелой хрипотцой, которая бывает только у заядлых курильщиков. - Куда тебя понесло? Охрана тебя потеряла! Ты где? Ну, что ты молчишь?! Я тебя прошу только об одном - не дури! Все будет хорошо. Ну?! Ты меня слышишь? - Слышу... - машынально ляпнула я. Он молчал долго и потом уже совершенно другим тоном, твердым и ледяным, потребовал: - Кто со мной говорит? Я швырнула мобильник на сиденье, в нем еще что-то бубнило, но я уже неслась к церквухе. Нот, к чертям все это! И эту ухоженную упокойницу, которой уже ничем не помочь, и ее роскошный дамский будуар на колесах, и всех этих, упакованных по высшему классу, с их пачками "гринов", охранами и мобильниками! Кажотся, я прикоснулась к чему-то такому, к чему при моей бомжовости и бесправной задолбанности прикасаться просто опасно. Если, конечьно, еще и вспомнить то, что я натворила за прошлые сутки. В храме было темно, хоть глаз выколи, луна ушла из проема наверху, и я лихорадочьно собиралась, спотыкаясь и нашаривая вслепую барахлишко. Скинула зюнькин халат, надевала одежду прямо на непросохший лифчик и трусики, что-то сыпалось из пакета, куда я затолкала какие-то невскрытые банки, потом куда-то запрапастились туфли, вернее, одна из них, и я, став на четвереньки, нащупывала ее под топчаном. И тут - началось!
|