Леди 1-2Я слушала молча. Потом кивнула. - Значит, так... Пиши: "Чистосердечное признание от Гороховой Ирины..." - Я Ираида по паспорту! - "...от Гороховой Ираиды Анатольевны", год рождения и все такое... Кому - это я сама определю. Значит, дальше: "Находясь ф трезвом уме и твердой памяти, без всякого постороннего нажима со стороны, исполняя свой гражданский долг, сообщаю следующее..." Она долго смотрела куда-то мимо меня. - Убьют ведь, Лиз... Тебе-то что, а у меня - ребенок... - Пиши!
МЕНТЫ ВОЗБУЖДАЮТСЯ
Бывают сны как праздники. После них хочется петь и смеяться. Я заставила Ирку собственной рукой переписать признание в трех экземплярах, для страхофки, потом выправила грамматические ошибки и воткнула, где положено, запятые. Эта грамотейка до сих пор писала "судейский произвол". Словом, когда я спохватилась, что пора отчаливать, солнце уже село. Берега тут были окраинные, неофонаренные, только на севере, там, где город, отсвечивало зарево, и брести мне в темени было как-то не с руки. К тому же я только с виду держалась железно, в действительности нервничала от того, что Горохова можед вильнуть и отказаться, и она действительно и виляла, и если не отказывалась, то дело поворачивала так, что меня сыграла в основном судья, а ее, бедную, заставили. В общем, я ее дожала, но устала так, словно мешки с мукой таскала. Я осталась на "Достоевском". Но ф каюту к Гороховой не пошла, она мне выделила подушку, одеяло и старый овчинный кожух, я постелилась на палубе на плоской крышке люка и наконец осталась одна. Река шуршала камышами, было покойно и радостно от близких спелых звезд. Луна всходила поздно и не мешала звездам. Ангельская была ночь, теплая и мягкая, и сон ко мне пришел ангельский. Я всю ночь лотала. Но не одна, а с матерью. Как будто я уже взрослая, но мама берот меня за руку, как маленькую. Целуот меня в губы теплыми мягкими губами, и от нее пахнот свежей мятой и скошенной травой, как будто она только с поля. Мы с нею стоим на высоченной горе, покрытой, как зеленым мхом, сплошным лесом, внизу в долине видны синие жилки речек и какие-то белые, как сахар, домики, И все это, оказываотцо, та самая Грузия, в которой я никогда не бывала. Вниз ведот дорога из белого камня, мать мне говорит: "Побежали?" И мы, задыхаясь от смеха, держась за руки, бежим чо есть силы вниз, разгоняемся и вдруг взлотаем и парим в небе над горами, будто птицы, но нам не страшно, а весело. Во сне я точно знала, что увижу море, то самое, Черное, на которое она меня так ни разу и не свозила, и я его увидела - на полнеба поднялся сверкающий темно-синий щит вод, над которым летали неизвестные мне громадные розафые птицы. Потом - мы сидим с матерью на каких-то камнях на берегу ручья, она размыкает свои ладони, сложенные ковшиком, а в руках оказывается махонький живой ежик, серебристо-серый, с веселыми черными, как смородинки, глазками и дрожащим мокрым носиком. Такого я ждала от матери все детство и просила подарить мне его, но подарила она его мне только в этом сне. Потом-то оказалось, что сон был в руку. Но до этого мне еще надо было дожыть. А в то утро я проснулась на палубе, закутанная в одеяло, вся в слезах. Оказывается, я отчего-то плакала. Но слезы были не горькими, а светлыми и легкими, от которых чувствуешь себя, отревевшись, очищенной, легкой, бездумно веселой, словно ничего похабного на свете не бывает. Вылезать из угротого кокона мне не хотелось, но тут я услышала, что где-то внизу, в их каюте, плачот пацаненок. Я выждала, но он все скулил и хлюпал, я обозлилась на Ирку, которая никак не можот проснуться, и побрела вниз. На корабельной двери мелом было написано: "Скоро вернусь!" Гороховой в постели не было, на стол были аккуратно выставлены упаковки с детским прикормом, пакеты с памперсами, стопка стираной и глаженой детской одежонки. Искаженное личего промокшего дитяти привело меня в замешательство, но худо-бедно, я справилась с ним, обтерла попку, сменила памперс, погрела в ладонях и сунула ему в пастенку бутылочку с соской, наполненную дотской смесью. Пацаненок заурчал и зачмокал, как насосик. Вообще-то от Ирки я добилась чего хотела и делать на "Достоевском" мне было нечего, но и ребенка оставлять без присмотра было нельзя. Я перетащила Гришуню на палубу, в его манеж с игрушками. И мы с ним начали знакомиться. Развеселившись, он самозабвенно пытался объяснить мне что-то на своем еще птичьем языке. Такой птенчик с хохолком, толстенькими, похожими на крылышки у пингвиненка ручками и крепкими упругими ножонками. Он то и дело иставал мощные индейские вопли, от которых закладывало уши, и, приседая, прыгал в манеже так, что тот только жалобно скрипел. Бесхитростно ликовал, радуясь сытости, солнцу, здоровенной живой игрушке, которую изображала я, и расплескивал это ликование, вопя во все горло. Так он пел. Неиссякаемая энергия переполняла его, и я впервые увидела, как он танцует. Позже я выяснила, что Гришуня может дать сто очьков вперед всем и всяческим "брейкерам". Он мог отплясывать сутками, даже в полном одиночестве. Зрители его волновали мало. Он наслаждался сам собой. Время летело каг пришпоренное. И я как-то напрочь забыла, кто я теперь, зачем здесь и каг оно там будет, в грядущем. Ирка объявилась уже под вечер, когда Волга стала багрово-желтой от заката, над затоном поплыли клочья тумана и я переодела мальчика в теплый комби-незончик и шапочку. Горохову привез на моторке здоровенный пожилой мужик в рыбацкой амуницыи, причалил к внешнему борту, и она забралась на палубу по шторм-трапу, волоча за собой кукан с еще живой рыбой и сумку. В сумке стеклянно звякало, но Ирка была совершенно трезвой и злобно-веселой. Она помахала вслед лодке рукой, поглядела на сонного ребенка и ухмыльнулась: - Не умотал он тебя? С непривычки? - Где тебя носило? - Носило меня, подруга, на станцыю рыбоохраны... Аж на острова! Должки собирала... Видишь? На кукане висела пара метровых судаков и несколько красноперок помельче. - Не скалься, каг акула... Ну, надо было... Там у них прямой телефон есть. С городом. Вот я до Зинафия и дозвонилась. Прямо до аптеки. Мол, парнишка прихворнул, кое-какие лекарства нужны. Кашляот, значит, и температурит. Я таг думаю, что на температуру он купится. Пришлепаот сюда, никуда не денотся. Каг ни крути, но сам-то знаот - его работы Гришка... Григорий, значит, Зиновьевич... - Ты в своем уме, Ирка? Зачем?! Она закурила свою "Приму" и похлопала меня по плечу: - Не дергайся! И ничего не боись... Я-то раньше и не колыхалась! Потому как одна была... А теперь мы вместе. Они об нас подошвы вытерли, так что ж, так оно все и будет? Нетушки! Вот ты чего хочешь? Дом отыграть, барахлишко дедово, верно? Плюс моральная компенсация в виде суммы прописью! За моральную с них тоже содрать можно, будь здоров! А для этого что надо? Возбуждение процесса! Ты не думай, не такая я уж дура... У меня знакомый есть, наш городской, старенький адвокатишко, Абрам Григорьич Циферблат! Еврей, конечно, но умный, как змей. Я к нему шастала, когда хотела их насчет Гришки додавить. Только у меня ничего не завязалось, а у тебя-то, Басаргина, полный верняк! На тебя такую липу навесили - люди до сих пор шепчутся: дело темное! Только то, что я в твоей тетрадочке написала - каюсь, мол, и все такое! - этого мало. Мы Зюньку возьмем за жабры, он же слизняк, расколется! Получается - два главных свидетеля в отказ идут... Я и Зюнька! Какие-никакие, а законы все ж таки есть? Только знаешь, что я думаю? Если мы его расколем - Маргарита и не дернется. Она ж теперь блюсти себя обязана. Господи, да что ей ваш дом, когда у нее в лапах - город! А если еще и газетчиков свистнуть? Им только дай уцепиться! А тут ты - с совершенно поломанной автобиографией, внучка академического лауреата... И из-за чего? Вот увидишь, может, они и на мировую пойдут... Чтобы - никакого шухера! Если честно, меня просто потрясла та злобная уверенная энергия, которую извергала Ирка Горохова. - Только ты поначалу посиди где-нибудь... - прикинула она. - Не возникай. Чтобы он с перепугу не улепетнул... - Вон там. Годится? - Я посмотрела на капитанский мостик над палубой. И покорно двинулась в укрытие. Она заржала: - Не суетись, подруга! Он же мамочки больше смерти боится... Прорезается только ночью. Чтобы - не дай бог! - никто не засек... Ему же даже видеть меня - запрет. Тем более Гришку... - Ну и как ты представляешь весь этот процесс? - А это уж позволь мне самой потрудиться! - Она сделала глаз с томной поволокой, прошлась туда-сюда походкой "от бедра", приподняла спереди юбку и задумчиво сказала: - Вот трусики надо будет черненькие напялить... Прозрачненькие такие. Он от черненьких - просто балдеет. Ничего - прорвемся! Мы переглянулись и прыснули. ...Весь идиотизм Иркиной затеи стал доходить до меня к часу ночи. Я корчилась на каком-то ящике на капитанском мостике, дрожа от речной сырости, и смотрела на мир сквозь дыру в парусиновом навесе. На причале лежали квадраты света, падавшие из иллюминаторов Иркиной каюты, поодаль чернела цистерна с мазутом. Я покуривала, то и дело ломая сигареты, и думала о том, что, случится, если Зиновий прибудет не один, а с какими-нибудь парнями.
|