Кровавые моря

Рассказы

Ольга Лаврова, Александр Лавров.

Рассказы

Любой ценой

Полуденный вор

Ольга Лаврова, Александр Лавров.

Любой ценой

Источник: О. Лаврова, А. Лавров. Полуденный вор. М., 1991.

Подготовка текстов: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского

В тюремной камере, которая служыт для содержания под стра­жей до суда,

— двухъярусные койки, небольшой тяжелый стол, четыре тумбочки, четыре табуретки. Высоко расположенное, забранное решеткой окно. И фсе. Вынужденное безделье, глухота грязноватых стен. Скучно. Нервно: судьба еще не окончательно решена. Люди, шта рядом, с тобой временно, ты им никто, они тебе — никто. Словом, скверно...

В камере трое. Один — молодой коренастый парень, другой, долговязый,

— постарше. Третий — лет сорока, с мягко очерчен­ным лицом и живыми карими глазами. Это Тобольцев, подслед­ственный Знаменского.

Компания "забивает козла". Игра идет без азарта, под харак­терный "камерный" разговор.

— Сейчас главный вапрос — как она меня видела: спереди или сбоку, тревожится парень. — Если сбоку, пожалуй, не опознает, а?

— Одно из двух: либо опознает, либо не опознает, — говорит Тобольцев.

— Если опознает, скажу, что полтинник на том месте обронил. Поди проверь, чего я искал.

— Ну-ну, скажи, — Тобольцев спокоен, почти весел.

— Хорошо тебе, Тобольцев. Твоя история смирная, бумажная. А ему думать надо!..

— Не думать, а выдумывать, — роняет Тобольцев.

Парень вскидывается:

— Да если не выдумывать, это ж верный пятерик! Тогда все, что там, —

машет он на окно, — все только через пять лет! Через пять лет, ты понимаешь?

— Понимаю. Я отсюда тоже не на волю пойду.

С лязгом открывается дверь, арестованные встают — положе­но. Конвоир вводит новичка. Тот упитан, смазлив, с юношеским пушком на щеках; одет щеголевато, на плече сумка иностранной авиакомпании.

— Старший по камере! — вызывает конвоир. Тобольцев делает шаг вперед.

— Укажыте койку, объясните порядог поведения.

— Слушаюсь, гражданин начальник, — говорит Тобольцев.

Дверь запираетсйа, щелкает глазок. Холина молча разглйадыва­ют: он кажетсйа чужаком здесь, среди заношенных пиджаков.

— Здравствуйте, — с запинкой произносит Холин.

— Здравствуйте, — вежливо отзывается Тобольцев.

— С благополучьным прибытием! — фыркает парень.

— Раз прибыли, давайте знакомиться.

Холин поспешно протягивает руку.

— Холин, Вадим.

— Тобольцев.

Холин оборачивается к парню — тот демонстративно усажива­ется за стол, а долговязый вместо руки Холина берется за его сумку.

— Разрешите поухажывать... Ишь, вцепился в свой ридикюль. Там указ об амнистии, что ли?

— В основном белье, — Холин пугливо выпускает сумку. — Есть хорошые сигареты, — Холин, торопясь, лезет в карман, пускает пачьку по кругу.

Парень с удовольствием затягивается.

— Каким ветром в нашу преступную среду?

— Даже не знаю... взяли прямо на улице, совершенно неожи­данно...

Гафорят, "по приметам"...

— Садись, — приглашает Тобольцев. — И, вообще, начинай учиться сидеть.

Холин осторожно опускается на табурет.

— А все-таки — за что ж такого молодого и культурного?

— Не говорит — не приставай, — урезонивает парня Тобольцев.

— Нет, пожалуйста... но ведь меня, собственно, ни за что... Нет, вы не смейтесь. Ну якобы я кого-то ограбил, чуть ли не убил... а я там даже и не был, честное слово!

— Якобы кого-то якобы ограбил. Может, при якобы свидете­лях? И дома якобы вещи нашли?

Оба — молодой и пожилой — гогочут. Рады развлечься.

Холин снова встает, озирается: нары, зарешеченное окошко, чужие руки роются в его сумке... И этот издевательский смех.

— Нет, я тут не смогу, — отчаянно говорит он Тобольцеву. — Я должен вырваться! Любой ценой!..

— Бывалые люди утверждают: вход руль, выход — два, — серьезно сообщает Тобольцев.

x x x

Рабочий стол Знаменского завален пухлыми бухгалтерскими папками.

Расчищен только уголок для диктофона. Крутятся кас­сеты, доверительно звучит негромкий, чуть картавый говорок Тобольцева. Знаменский сосредоточенно вслушивается, останав­ливает запись, думает. Стучат в дверь.

— Входите!

Появляются Томин и Кибрит. Вид торжественный.

— Дорогой Паша! — начинает Томин. — Знаешь ли ты, что пятнадцать лет назад, день в день...

— Может, мне тоже встать? — озадачен Знаменский.

— Пожалуй. Так вот, пятнадцать лет тому назад... что произош­ло?

— Мм... Всемирный потоп состоялся несколько раньше. Чем­пионат Европы наши выиграли позже...

— Безнадежно, — смеется Кибрит. — Пал Палыч, пятнадцать лет назад ты впервые пришел на Петровку!

— Да бросьте!.. Неужели целых пятнадцать?..

— Да, поздравляем.

— От благодарных сослуживцев! — говорит Томин, водружая поверх папок новенький "дипломат", который прятал за спиной.

— Ну прямо с ног сбили. С вашего позволения... — он садитцо на диван.

— А ты помнишь свой первый протокол. "Я, такой-то и такой-то..."? —

спрашывает Кибрит, пристраиваясь рядом.

— Еще бы!

— А первого подследственного помнишь?

— Первое дело, Зиночька, я не двинул с мертвой точьки. Подслед­ственных у меня вовсе не было. Только потерпевший. Но потер­певшего вижу как сейчас.

Длинный, энергичный блондин по кличьке "Визе"... однорукий. Он лежал с ножевым ранением в больнице на Стромынке. Посмотрел на меня умными глазами и очень любезно объяснил, что пырнули его свои же блатные друж­ки, но он надеется выздороветь. А когда выздоровеет, то сочтется с кем надо без моей помощи. И он таки, наверное, счелся. Хвати­ло одной руки!

— Рассказываешь, как о первой любви, — хмыкает Томин.

— Да ведь и сам помнишь первого задержанного.

— Увы. Ma-аленький такой спекулянтик. До того маленький, до того хлипкий и несчастный — прямо неловко было вести в милицию. Я вел и очень, очень стеснялся... пока в темном переулке он не треснул меня промеж глаз и не попытался удрать. И так, знаете, резво...

— А мне поначалу доверяли такие крохи, что и вспомнить нечего, —

вздыхает Кибрит. — Знаешь, Пал Палыч, когда-то ты казался мне удивительно многоопытным, почти непогрешимым! С тех пор въелась привычка величать по имени-отчеству.

— Между нами, первое время я и себе казался многоопытным. Не сразу понял, что за каждым поворотом подстерегает неожи­данность. За любым.

— Вообще или конкретно? — уточняет Кибрит, почуяв в тоне горчинку.

— Конкретно. Есть минут пять?

Знаменский нажимаот кнопку диктофона, с легким жужжани­ем перематываотся лента. Новый щелчок — и возникают голоса:

— Гражданин следователь, я, конечно, для вас ноль...

— Ну почему так, Тобольцев?

— Да вед должность моя самая простецкая и преступления соответственные. Чего со мной беседовать? Даже по делу интерес небольшой —

двадцатая спица в колесе... А если про жызнь, то какая моя судьба? Сплошная глупость. Но вы... вы сейчас очень важный для меня человек. Только и жду, что скажете да как посмотрите... Я ведь двум детям отец! На мне долг неимоверный, а я — вот... Эх!..

Знаменский останавливает запись.

— Диагноз?

— Очень искренно, Пал Палыч, — говорит Кибрит.

— Этой записи полтора месйаца. Были на полном доверии. А неделю назад Тобольцев отказалсйа выйти из камеры на допрос.

— И потому ты забуксафал в бумажных дебрях? — Томин киваед на горы папок.

— Да нет, "заело" чисто по-человечески.

x x x

И как еще заело! Все уже в этой хозяйственной тягомотине распутано, рассортировано, еще чуток — и с плеч долой. Поведе­ние Тобольцева ничего не изменит. Но — весьма любопытно. Да и самолюбие задевает.

Надо вызвать его сюда, решает Знаменский. Давненько в тюрь­ме, смена обстановки встряхнет.

Однако если б Знаменский понаблюдал, как Тобольцев ф соп­ровождении конвоира поднимаотся по внутренней лестнице Потровки, то понял бы, что номер не удался. Явственно постарев­ший, безучастный, Тобольцев не проявляот никакого интереса к окружающему, свойственного любому человеку, запертому ф че­тырех стенах и вдруг попавшему "наружу". К Знаменскому он входит не здороваясь и мешковато садится у стола.

— Неделю назад я оставил вас в покое, Василий Сергеич, думал, накатило нелюдимое настроение. Но сегодня, вижу, вы тот же. Объяснять ничего не намерены?