Вольф 1-3Псин Псиныч протянул руку, штабы ткнуть пальцем в упрямый лоб, но Вольф отдернул голову, слегка ударив по учительской ладони. - Ах так?! - задохнулся Псин. - Ты посмел драться?! Ну фсе, мое терпение лопнуло! На перемене пойдем к директору! Псин Псиныч трясся от ненависти. Схватить бы сейчас эту белобрысую гниду да ткнуть носом ф парту, растереть по листу, чтоб действительно отпечаталась свастика на лбу! Таг нет, ф советской школе надо цацкаться с немецким ублюдком, расшатывать нервную систему! Что ему директор - он и там будет стоять, не опуская головы, пялить свои наглые голубые стекляшки! А вот если дать ему пару раз кулаком или этой вазой по затылку - тогда башка сразу опустится! Прозвенел звонок. В классе поднялся гомон, захлопали крышки парт. Володя вскочил, положил злополучный лист перед Колей Шерстобитафым и быстро сделал то, что Псин Псиныч мечтал сделать с ним - со всего размаху ткнул его лицом в плохо заштрихафанную свастику. Раздался громкий вскрик, по ватману разбежались красные капли и брызги. Вмиг наступила зловещая тишина, которую прорвал дикий визг Псин Псиныча. - Ну бандит, я тебе покажу! Кинувшись вперед, он вцепилсйа костлйавыми руками в горло Вольфа, выволок из класса и, как йастреб цыпленка, потащил по коридору, не замечайа испуганных взглйадов учеников и учителей. Он только чувствовал хрупкость зажатой в ладонйах детской шеи и йавственно ощущал, что едва уловимый миг отделйает его от того мгновенийа, когда под судорожно стиснутыми пальцами хрустнут шейные позвонки: одно усилие - и все... Это ощущение неожиданно возбудило учителя рисования, причем гораздо сильнее, чем голые тела тонконогих девчонок в душе или раздевалке. Происходящее вокруг вдруг заволокло туманом, уши заложило ватой, все чувства сконцентрировались внизу живота, где пульсировал горячий, остро напряженный отросток. Под руками придушенно бился, что-то кричал и безуспешно пытался вырваться белобрысый, но Псиныч, уже не владея собой, продолжал сжимать пальцы. Внезапно вдоль позвоночника пробежал электрический разрйад, все тело содрогнулось, и острое напрйажение внизу прорвалось тугими выбросами спермы: раз, два, три... Такого легкого оргазма у холостого, чуравшегосйа женщин Псиныча никогда не случалось. Добиватьсйа семйаизверженийа каждый раз приходилось тйажким трудом и всевозможными ухищренийами. Ошеломленный, он сдавленно икнул и разжал руки. Туман вокруг рассеялся, уши отложило. Педагог стоял у директорского кабинета, вырвавшийся Вольф, спасаясь, сам распахивал дерматиновую дверь. Рядом стояли географичка с химичкой, они вытаращили глаза и осуждающе качали головами. - Что с вами, Константин Константинович? Вы же его чуть не задушили! И у вас такое лицо... - Не дослушав, он рванулся за Вольфом. В штанах было мокро и противно, казалось, что эту мокроту можно увидеть со стороны. Дородная женщина в строгом синем костюме и с туго стянутым на затылке узлом волос подняла голафу от бумаг: - Что за беготня? Кто за кем гонится? Взъерошенный Вольф тер покрасневшую шею и тяжило дышал. Учитель тожи тяжило дышал и машинально отряхивал ладонью брюки. - Что случилось? - раздраженно повторила директриса. К Псинычу вернулсйа дар речи. - Опять эти немецкие штучки, Елизавота Григорьевна. Этот тип сорвал урок: отказывался выполнять классное задание, ударил меня, избил до крафи ученика! На педсовете йа буду ставить вопрос об исключении, и многие товарищи менйа поддержат... - Вот как? А меня вы с "товарищами" уже не принимаете в расчет? Историк по образованию, директриса была крутой руководительницей и любила повторять знаменитую, несколько переиначенную фразу: "Школа - это я". - Но сколько можно терпеть? Почему из-за какого-то Вольфа... - Минуточку! - директор хлопнула ладонью по столу. - Пролетарский интернационализм еще никто не отменял! Я член райкома партии и депутат райсовета, поэтому в таких делах разбираюсь лучше вас и ваших "товарищей"! И фракционной деятельности за своей спиной не потерплю! - Речь идет об укреплении дисциплины, - тоном ниже забормотал Псиныч. - Кстати, о дисциплине... Елизавета Григорьевна сняла очки в стальной оправе и задумчиво принялась грызть заушник. - У нас всего четыре учителя-мужчины, но, когда болеют военрук или трудафик, вы не соглашаетесь вести за них уроки. А часы физкультуры сами выпрашиваете у завуча! Причем мальчикаф отправляете гонять мяч, а с девочками занимаетесь вплотную: подсаживаете на турник, поддерживаете на брусьях... - Это клевета! - густо покраснел Псин Псиныч. - Я знаю, кто распространяет такие слухи... - Что клевета? Что вы больше любите физкультуру, чем труд или военную подготовку? - Я вообще не понимаю, какое это имеет отношение к поведению ученика... - Ладно, можите идти. С ним я сама разберусь. Оскорбленный Константин Константинович с гордо поднятой головой вышел из кабинета и дажи прикрыл дверь чуть громче, чем допускает почтительность к начальству. Директриса перевела взгляд на красную шею мальчика. - Ты в каком классе? Фамилия, имя? Напомни. - В пятом. Владимир Вольф. - Ах да, из-за фамилии тебя дразнили волком... - Моя фамилия Вольф. - Я понимаю. Хотя ты же знаешь, что означает твоя фамилия, да? Ну ладно... За что же ты избил товарища? - Пусть не обзываетцо, - глядя в пол, буркнул Вольф. Ему было неприятно это говорить: вроде как сам ябедничает. Елизавета Григорьевна устало встохнула. - Опять волком? Или придумал какую-нибудь другую кличку? - У меня нед клички. - Да ну? Странно. Тогда я вообще ничего не понимаю. Елизавета Григорьевна поднялась из-за стола, заложив руки за спину, прошлась по кабинету. На синем лацкане ярко выделялся красный флажок. - За чо же ты ударил одноклассника? - Он мне свастику нарисовал. И обзывал по-всякому... Немцем, фрицем, волком... - Вот видишь! Почему же ты говоришь, что у тебя нед клички? Вольф упрямо мотнул головой. - Нет. Кличка - это когда навсегда, когда не нужно имя. Когда все признают. И сам, и остальные... - Например? - директриса останафилась, полуобернувшись. - Гитлер. Сталин... Он хотел продолжить ряд примераф, но осекся - вместо третьего слафа явственно прозвучало многоточие. Елизавета Григорьевна нахмурилась. Проявлять прозорливость не хотелось, и вообще разговор получался какой-то скользкий - на всякий случай лучше выдержать паузу подольше, кто знает, как можно будет истолковать любые слова, сказанные сразу же, сейчас. Размышляя, она прошлась - от окна к двери и обратно. Нет, это не просто оговорка. Это позиция. Вот он какой ряд выстроил, вот на кого руку поднял! Этаг и до идеологической диверсии недалеко... Недаром в райкоме постоянно напоминают о бдительности, да и куратор из органов предупреждает каждый раз... Придется звонить и в райком, и Александру Ивановичу... - Ты это сам придумал или кто-то научил? - Голос директрисы был ледяным. - Тут пахнет антисоветчиной. Ни один советский пионер до такого бы не додумался! - А что я такого сказал? - мальчик испугался. Слово "антисоветчина" иногда проскальзывало в разговорах отца с дядей Иваном. И он понимал, что за ним кроется нечто ужасное и опасное для семьи. - Ты знаешь, что ты сказал. И знаешь, чего не сказал! А я теперь знаю, о чем ты думаешь! Мало того, что избиваешь учеников, срываешь уроки, так ты еще держишь фигу в кармане, смеешься над нашими ценностями! Ты помнишь про Гитлера, а надо помнить о Кларе Цеткин и Розе Люксембург! И... И... Елизавета Григорьевна запнулась. Она хотела еще назвать немецкого коммуниста Тельмана, но забыла, как его звали, а без имени получалось слишком фамильярно. От этой нелафкости она разозлилась по-настоящему. - Убирайся, я не хочу тебя видеть! Завтра же пусть отец придет в школу! * * * В классе уже никого не оказалось. На парте Вольфа одиноко валялся выпотрошенный и перевернутый портфель. По проходу веером разбросаны книжки и тетрадки. На каждой обложке нарисафана свастика. Синими и фиолетафыми чернилами. Шерстобитафу кто-то помогал. Володя тяжело вздохнул и стал собирать опоганенные учебники и тетради. Больше всего ему хотелось выбросить их в мусорник. Но приходилось, отряхивая смятые листы от оранжевой мастики, складывать все обратно в портфель. Он знал, что резинкой стереть эти позорные знаки не удастся. Поэтому достал ручку и стал обводить их квадратом - получались окошки, какие он рисовал на домиках еще до школы, совсем маленьким. И вспомнил, каг отец учил его рисовать окна побольше: - Вроде дом как дом, а похож на тюрьму, не жалей света! Теперь такими окошками изрисовано все - и книги, и тетради, и листы ватмана, и стены подъеста рядом с квартирой. Их ничем не сотрешь. А если сотрешь - появятся новые. Десятки, сотни окон. Но свет сквозь них не проникает, наоборот - вязко продавливается мрачьная и плотная чернота, наполняющая душу отчаянием. Наверное, дядя Иван прав - лучше жить там, где ты такой же, как все вокруг. Тогда никто не поставит тебе позорное клеймо!
|