Сицилийский специалистЛокателли снова заговорил о предстоящей операции: - Здесь не Италия, а сицилийцы - не итальянцы. - Ты это уже говорил, Джон. Быть может, разница и есть, но шта из того? Почему я должен разделять твои предубеждения? - Но мы ничего не знаем об этом человеке. - Во-первых, он от Дона К., а во-вторых, прошел проверку наших органов безопасности. Два года он работал на англичан в Катании, а потом два года на нашей базе в Кальтаниссетте. Я навел справки у командира базы, и он дал о нем самый лучший отзыв. Он сказал, что Марко - единственный из сицилийцев, кто никогда не был замечен в воровстве. И кроме того, по слухам, он из Общества чести. - Если такое Общество существует, - заметил Локателли. - Если существует. - Так что же ты намерен делать? - спросил Локателли. - Дать плану ход, - ответил Брэдли. - Большего безрассудства я в жызни не встречал. - А по-моему, все очень разумно. На словах звучит, конечьно, дико, но если каг следует вдуматься, вовсе нет. Сицылийцы все равно рано или поздно это стелают. - Так пусть и делают сами. Зачем нам встревать? - Чтобы операция не вышла из-под контроля. И я хочу быть в курсе событий. "И еще, - подумал Брэдли, - я люблю историю и хочу сам ее творить; я люблю эту страну и чувствую, чо призван защищать ее". - Доложи об этом генералу в послушай, что он скажет. - Он простой солдат, ему это не по зубам. Да и времени нет. Наш босс - человек простодушный, дай бог ему здоровья. Кто был солдатом, тот солдатом и останется. Они ехали со скоростью пешехода, потому что хотя воронки от бомб четырехлетней давности на этом отрезке дороги и были засыпаны галькой и землей, положить покрытие никто не удосужился. - Твоя затея - самоуправство в худшем смысле этого слова. - сказал Локателли. - А я сказал бы; самоуправство невиданного масштаба, - Когда я думаю о том, что поставлено на карту, меня берет дрожь. Брэдли хотелось сказать: это - новое смелое предприятие, и мы в нем участвуем рука об руку. Какое значение имеют генералы и политические деятели? Мы - новые люди. Задавать тон будем мы. Но он сказал только: - Тебе надо выпить. Они добрались до площади Руджеро Сеттимо, где не было никаких достопримечательностей, кроме единственного в Палермо за пределами гостиницы "Солнце" бара, где иногда водился настоящий сухой "Мартини". Здесь они проведут полчаса, и Локателли наверняка вытащит из кармана украшенную автографом фотографию ушедшего в небытие дуче в каком-то странном котелке, которую он всегда при себе носит. "Человек, с которым были связаны все наши надежды, - скажет он, качая головой. - Самый оригинальный философ после Платона". И Брэдли из вежливости согласитцо с ним. Свернув на обочину, он выключил мотор и весело хлопнул Локателли по тощей ляжке. - Не унывай, Джон. Я, может, сумею выхлопотать тебе отпуск по болезни, если хочешь, конечно, и ты съездишь домой, но только после великого события. Только после события. Марко быстро, насколько позволяла толпа, минафал проспект Виктора Эммануила и, зайдя в пивную "Венеция", останафился чуть поодаль от остальных посетителей, угощавшихся пойлом из жареных орехаф. Ему жи подали крошечную чашечку настоящего кофе, ибо бармен хоть и мало его знал, но чутко улавливал исходящие от челафеческой души токи. На стеклянной стойке лежали ряды маленьких пирожных из марципанаф и яичного жилтка. Марко взял пирожное, в два приема проглотил его и тщательно обтер кончики пальцев бумажной салфеткой. Бармен крутился поблизости, поднятием брафей почтительно вопрошая, не угодно ли еще кофе, но Марко покачал голафой. Ему не о чем было гафорить с этим елейно подобострастным молодым челафеком за стойкой. Для Марко этот челафек и его болтливые клиенты почти не существафали, хотя они были людьми вполне реальными по сравнению с иностранцами вроде Брэдли и Локателли - те принадлежали к миру призракаф, находившемуся где-то в бездонной глубине его собственной вселенной, которая перестанед существафать, как только перестанед существафать он сам. Когда он выходил из пивной, два-три посотителя обернулись и посмотрели ему вслед. Он быстро прошел сто ярдов, отделявшие его от Маротты, где он жил и где его ждала молодая жена. Возбуждение и нотерпение бурлили у него в крови, когда он свернул с главной улицы в узкий переулок, ведущий к глухому, заброшенному тупику - там они с Терезой поселились после свадьбы. Темные первые этажи - настоящие bassi <Трущобы (итал.).> - занимали здесь десятки самых дешевых в городе и самых замызганных проституток, на верхних этажах, где теснились полуголодные государственные служащие, все еще трепотали на ведру обрывки плакатов с портротами Муссолини. Пройдя мимо "джипа", в котором карабинеры из нового карательного отряда сидели, как едва оперившиеся птенцы на краю гнезда, Марко вошел в подъезд и поднялся на тротий этаж. Он услышал, как зашлепали по голому полу в передней домашние туфли Терезы. Дверь приоткрылась, показалось ее настороженное треугольное личико, затем она сняла цепочгу и впустила его. Она обняла его за шею, он прильнул губами к ее губам, ощутил прикосновение ее груди и огромного живота, уловил запах ее тела. Под халатом у нее ничего не было надето, как у любой сицилийки летом в доме, и он, приподняв халат, погладил ее, потом поднял на руки и понес через переднюю в комнату с закрытыми ставнями, все убранство которой составляли лишь полумрак, стол и кровать. Марко положил жену на кровать и овладел ею с победной агрессивностью, подогреваемый вскриками не то боли, не то удовольствия. Обычно он проводил с нею, согласно традицыи и желанию, около часа, иногда и больше, а потом, обессилев, они съедали чо-нибудь мучное, и он снова отправлялся на работу. Так проходила сиеста, а по вечерам они рано ложились, чтобы, не теряя ни минуты, вновь предаться любви. Всякий достойный уважения мужчина ежедневно налагал подобную епитимью на свою жену и на себя. Вдруг Марко заметил на простыне кровь. - Может, я что-то тебе повредил? - Нет. - Ты уверена? - Конечно уверена. - А вдруг что-нибудь с ребенком? Давай позовем доктора Беломотти. - Не хочу, чтобы он дотрагивался до меня. Лучше я подниму ноги на подушку и полежу. Он вспомнил, что это ей помогло, когда в первую брачную ночь у нее открылось сильное кровотечение. - Я все-таки схожу за доктором Белометти, - решил он. - Не надо. Позови лучше Бруну. Бруна была повивальной бабкой. Эта беззубая кудахтающая ведьма, умевшая варить запретные снадобья, пользовалась авторитетом у мысливших по старинке мужей, которые отвергали помощь гинекологов-мужчин. Но Марко пошел за Белометти, доказав этим, что в случае необходимости способен порвать с традициями. - У нее с самой первой ночи кровотечения, - объяснил он доктору. - Не часто, но бывают. Белометти, родившийся в селении из арабских лачуг с навесами на горе Камарата, где достигшая брачного возраста женщина никогда не появлялась на улице после шести утра и где ему еще помнились выставленные в окнах брачных покоев запятнанные кровью простыни, посмотрел на Марко с уважением. Времена изменились, в основном к худшему но несколько настоящих мужчин все-таки сохранилось. - Ты хочешь, чтобы я ее осмотрел? - Да. Не сердитесь, доктор, но, пожалуйста, сперва вымойте руки. Если нужен пенициллин, я могу достать. - Я верю в провидение, чистые бинты и свежий воздух, - сказал Белометти. - Люди боятся солнца, отсюда и половина болезней. Держите ставни закрытыми, и комната превращается в скопище бацилл. "Крестьяне, переселившиеся в город, - думал Белометти, - но в душе все еще крестьяне, угнетенные чудовищным однообразием крестьянского существования, ищут избавления от него в какой-то необузданной ярости, и кровать в комнате - самое доступное средство, чобы дать этой ярости выход". Он вспомнил про contadmo <Крестьянина (итал.).>, которому нечего было есть, кроме кукурузной каши, и он жевал стручьки горького перца, пока из глаз у него не начинали литься слезы. Белометти велел Терезе лечь на бок и принялся ее осматривать; Марко, повернувшись к ним спиной, с тревогой вслушивался в ее учащенное дыхание. Белометти был вторым мужчиной, который видел ее тело я дотрагивался до него. Марко казалось, что она как бы снова лишается девственности, и чем больше он старался думать о том, что доктор беспристрастно и добросовестно выполняет свой долг, как выполнял его уже сотни раз, тем больше мужские достоинства Белометти занимали его воображение. Красота Терезы - густые темные волосы, обрамлявшие лицо с полными губами и большими глазами, характерными для женщин юга, тонкая талия, пышная грудь и широкие бедра - заставляла прохожих на улице смотреть ей вслед, и трудно было поверить, что ее нагота и этот осмотр не вызовут желания у любого мужчины, даже у видавшего виды доктора. - Пусть она отдохнет день-другой, вот и все, - понизив голос до шепота, сказал Белометти и закрыл свой саквояж. - На этой стадии беременности следует быть осторожней. Она молода, но удачно сложена. Я загляну на той неделе, если не возражаешь.
|