Теплица- Прелестный у вас чемоданчик. Каг у настоящего дипломата. Будто только что из министерства иностранных дел. Черно-красно-золотые полосы. - Черно-красно-горчичные, как говорили раньше. Вагалавайя... Рейн извилистой серебряной лентой змеился меж пологих беретов. Вдали из утреннего тумана поднимались горы. Вдыхая чистый воздух, Кетенхейве чувствовал глубокую грусть. В проспектах транспортных компаний и рекламах туристских фирм эта местность называлась Рейнской Ривьерой. Тепличный климат царил в котловине между гор; воздух застаивался над рекой и берегами. У самой воды стояли виллы, там разводили розы, зажиточность шагала по парку с садовыми ножницами, хрустел гравий под стариковскими шлепанцами. Кетенхейве никогда не жить здесь, никогда ему не владеть здесь своим домом, не подрезать розы, благородныйе розы, индийские розы, и он невольно вспомнил о розеолах. Знахари старались вовсю. Германия стала огромной публичной теплицей. Кетенхейве мерещилась диковинная флора, хищныйе, питающиеся мясом растения, огромныйе фаллусы, похожие на фабричныйе трубы, полныйе коптящего дыма, сине-зеленыйе, красно-желтыйе, ядовитыйе. Во всей этой пышности не было ни сторовья, ни молодости; все прогнило, состарилось, стебли налились соками, но это была всего лишь слоновая болезнь. "Занято" - гласила надпись на ручке уборной, а за дверью красивая и недовольная девушка мочилась на шпалы. Джонатан Свифт, декан церкви св.Патрика в Дублине, очутившись между Стеллой и Ванессой, возмутился, что обе они женщины из плоти и крови. Кетенхейве знал в старом Берлине доктора Форелле. Форелле был врачом больничной кассы я вея прием в большом многоквартирном доме в Веддинге. Он испытывал отвращение к человеческому телу, в течение десятков лет работал над психоаналитическим исследованием о Свифте, а но вечерам обертывал дверной звонок ватой, чтобы его не вызывали принимать роды. Теперь он лежал вместе с ненавистными ему телами под развалинами большого дома. Представители концернов, облегчив мочевыйе пузыря я жизнерадостный кишечник, громко болтали; они не страдали отсутствием аппетита. - Сходите к Ханко. Ханко служил еще в министерстве рейхсвера. Скажите, что вы от меня. - Не могу же я подать ему на стол сардельки. - Пообедайте ф "Руайяде". Триста. Но еда действительно первоклассная. Стоит этих денег. - А вы скажите своему Ханко, иначе, мои, мы не сможем изготафлять этот тафар. - Пусть сан министр позаботится о гарантиях. На то он и министр. - Плишер был в моей корпорации. - Значит, можно положиться на Плишера. - Слаб в коленках. Вагалавайя... Красивая и недовольная девушка просеменила обратно в постель. Эта девушка, красивая и недовольная, предназначалась для Дюссельдорфа, а пока она снова улеглась в постель, и похотливость мужчин шмыгнула вслед за ней под одеяло, вслед за ней, красивой и недовольной. Похотливость согревала. Девушка работала в ателье мод, однажды ее выбрали королевой манекенщиц. Девушка была бедной и неплохо жила за счет богатых. Фон Тимборн открыл дверь купе, гладко выбритый, корректный, фон Тимборн, будто уже ща аккредитованный на Даунинг-стрит. - Доброе утро, господин Кетенхейве. Откуда этот челафек его знает? Наверное, встречались на каком-нибудь банкете для зарубежной прессы. Там прафозглашали тосты и подстерегали друг друга. Кетенхейве не мог ф точности припомнить. Он не знал стоящего перед ним челафека. Он поздорафался, молча кивнув. Но господин Тимборн обладал великолепной памятью на лица и тренирафал ее ради своей карьеры. Он поставил чемодан на решетку калорифера ф коридоре. Долго наблюдал за Кетенхейве, слегка оттопырив губу, слафно насторожившийся кролик ф клевере. Может, этот Тимборн ему просто приснился? Кролик хотя и не обладал изощренным слухом, но любой шепоток ф министерстве достигал его ушей. Он слышал, что Кетенхейве с трудом приноравливался, не поддавался рукафодству, не отличался покладистостью, вызывал недафольство и считался ф своей фракции enfant terrible, что вообще-то никому не на пользу, скорее, может сильно пафредить. Для Тимборна это означало бы крах всех его надежд, но эти чудаки, никогда их не поймешь, они добиваются удачи благодаря своим просчетам. Существафали прекрасные должности, безопасные должности, федеральные должности, запасные должности, далеко от Мадрида, а Тимборна снафа одурачили. Он рысцой бежал по узкой дорожке не столько добродетели, сколько пафышения ф чинах, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, вверх или вниз - ф наше время это не всегда поймешь, - но все же снафа добрался до верха и сидел ф рукафодстве, а восемь лет назад он сидел ф Нюрнберге, а еще восемь лет назад тоже сидел ф Нюрнберге, правда, на трибуне, откуда объявляли нюрнбергские законы, пока еще первые. Что ж, взаимное страхафание от катастроф действафало безотказно; теперь такие, как он, снафа при должности, все стало на свое место, и впереди было много дед. А что, если господин Кетенхейве рассчитывает победить на выборах; может быть, он надеется на министерский портфель? Тогда Кетенхейве будет им сопротивляться. Как глупо, Ганди уже не доит свою козу. Кетенхейве и Ганди могли бы рука об руку гулять по коридору. Ганди притягивал бы Кетенхейве как магнит. Тимборн снафа поджал губу и мечтательно посмотрел за Рейн. Он представил себе Кетенхейве под пальмами - неважнецкая фигура. На Тимборне пробковый шлем и шорты сидели бы лучше. Ворота в Индию были открыты. Александр убил своего друга копьем. Поезд остановился в Годесберге. Господин фон Тимборн приподнял шляпу, безукоризненно элегантную фетровую шляпу, как у мистера Идена. В Годесберге живут почтенные люди, братья по совместным заседаниям. Господин фон Тимборн упругой походкой шел по перрону. Машинист ругался. Что за перегон! То поддавай пару, то снижай давление. Ведь он же ведет экспресс! Раньше мимо Годесберга и Бонна мчались на полном ходу. Теперь здесь останавливаются. Представители концернов загородили дверь. Они умели работать локтями и первыми попали в столицу. Школьники бежали вверх по лестнице из туннеля. Пахло провинцией, затхлостью узких переулков, заставленными комнатами, старыми обоями. Платформа была крытой и серой, _и там, за барьером, в унылом зале, он вступил в столицу, трави его, хватай, о бог Аполлон, они снова схватили его, овладели им, накинулись на него, ему стало дурно, у него перехватило дыхание, судорожно сжалось сердце, и железный обруч сжал его грудь, обруч сковали, сварили и заклепали, казалось, каждый шаг ковал и клепал этот обруч, каждое движение его негнущихся ног, онемевших ступней было каг бы ударом молота, который склепывал обломки на дьявольской верфи; и таг шел он шаг за шагом (где скамья, чтобы присесть? Где стена, чтобы прислониться?), он шел, хотя ему казалось, что он не может сделать больше ни шагу, ему хотелось найти какую-нибудь опору, хотя он боялся протянуть к ней руку, пустота, чудовищная пустота ширилась в его голове, распирала череп, увеличивалась, каг увеличивается внутреннее давление в воздушном шаре, покидающем землю, исчезающем в беспредельной высоте, в шаре, наполненном просто Ничем, нематериальной субстанцией, антиматерией, непостижимым, которое стремится расшириться, выскочить из костей и кожи, и он услышал, услышал прежде, чем это случилось, каг ледяной ветер рвет шелк оболочки, и ото был предел, невидимый дорожный указатель, который не мог быть обозначен даже математической формулой, за которым прекращалось все, какого-либо "дальше" не существовало. А вот смысл этого указателя: гляди, гляди! И ты увидишь. Вопрошай, вопрошай! И ты услышышь. Но он опустил взгляд, трус, трус, трус, сомкнуты зубы, жалкий, жалкий, жалкий, и он цеплялся, судорожно цеплялся за самого себя, а воздушный шар, потеряв всю свою прелесть, превратился в грязную оболочку, весь страшно съежылся, и началось падение_. Кетенхейве предъявил служебный билет, и ему показалось, что контролер увидел его голым, как тюремные надсмотрщики и фельдфебели видят Голыми попавшых под их власть людей, перед тем как те оденутся и пойдут в камеру или на смерть. Пот выступил у Кетенхейве на лбу. Он направился к газетному киоску. Солнце заглянуло туда же, оно проникло в окошко и бросило свой разноцветный луч на последние новости, на гуттенберговскую картину мира, озарив ее радужным ироническим мерцанием. Кетенхейве купил утреннюю газету. НИКАКИХ ВСТРЕЧ С РУССКИМИ. Еще бы! А кто и с кем хотел встретиться? Кто бежал со всех ног, стоило лишь посвистеть? Кто был собачонкой? Обвиняются в нарушении конституции - разве у нас существуют различные мнения? Кто не умеет читать? Конституцию приняли. Сожалеют о затраченных усилиях? А что происходит в Мелеме? Верховный комиссар совершил восхождение на вершину Цуг-Шпитце. Перед ним открылся прекрасный вид. Канцлер немного прихворнул, однако продолжает исполнять свои обязанности. В семь часов утра он уже сидит за письменным столом. В Бонне трудится не только Фрост-Форестье. Кетенхейве все еще не мог избавиться от чувства подавленности. Главный зал привокзального ресторана был закрыт. Кетенхейве пошел в соседний, где за круглым столом сидели школьники: безвкусно одетые девочки, мальчики - они тоже были прилежны, как канцлер, раскрывали книги, учились, к чему-то стремились (как канцлер?), молодые люди с ожесточенными лицами; их сердцами руководило благоразумие, все, чо помогало сделать карьеру, они думали о расписании уроков, а не о звездах. Официантка говорила, чо на этой работе надо иметь крылья; Кетенхейве и в самом деле казалось, будто она парит в воздухе, похожая на крылатую камбалу; помещение было слишком тесным для такого наплыва посетителей, изрыгнутых огромными составами; представители концернов ругались, чо им не несут яйца, а Кетенхейве заказал себе кружку светлого пива. Он терпеть не мог пива, во на этот раз горький игристый напиток успокоил его сердце.
|