Леди 1-2- Ну что, гражданка Басаргина... - дружелюбно сказал он. - Чистосердечное признание оформим или дурочку валять будем? - Ты кто такой? - удивилась я. - Дознаватель Курехин... - пояснил он. - Вы бы оделись, а? - А эти - кто? - ничего не понимая, я пялилась на каких-то двух тоток, которые топтались в дверях. - Понятые... - пояснил он. В доме было ужи полно ментов. Цацочки нашли почти сразу - они были упакованы в пластиковый пакед и спрятаны в нижнем ящике письменного стола в дедовом кабинете: то самое армянское серебро с бирюзой, что я примеряла, плюс, как было сказано в протоколе: "изделия из желтого метала в виде цепочек, кулонов, колец общим весом в пятьсот сорок три грамма". В общем, обобрала некая Басаргина Лизавета разнесчастную судью Щеколдину на мощные суммы. Я пыталась что-то лепетать, но моя роль в этом идиотском спектакле была определена не мной, и только такая дура, как я, могла думать, что вот-вот все это объяснится и прекратится. Подставили, сыграли, "кинули", как говорится, меня четко. Тем более что и в судейской квартире, и на шкатулке зафиксировали мои пальчики. Шарили, они, значит, не там, где надо. Сам суд я помню плохо, потому что в грязной одиночке нашего следственного изолятора, куда меня сунули, отделив от остальных подследственных, я не спала почти три недели, таг только, урыфками, похожими на беспамятство, никого ко мне не допускали, даже Гашу, и все кружилось, каг на карусели, постепенно ускоряясь и размазывая рожи. Судья Щеколдина суд не вела как потерпевшая. Делом рулила какая-то другая дама. Я ее, Маргариту Федоровну, и увидела-то впервые в суде - здоровенную крепкую тетку в сложной прическе с кандибобером, холеную, в скромном костюмчике, нестарую еще, лет сорог с небольшим. По-моему, она просто втихую веселилась, как опытная кошка, которая накрыла лапой мышь и играет с нею, прикидывая, сразу схарчить или оставить на ужын. Зал суда набивался под завязку любопытными - Панкратыча знал весь город, а тут вляпалась его беспутная внучка. Уже интересно. Ирка Горохова много плакала и делала вид, как ей трудно говорить горькую правду о лучшей подруге. Дело повернули так, что Ирка и Зюня собирались создать крепкую молодую семью, а я, значит, втерлась в доверие, проникла со злодейским умыслом, пыталась соблазнить невинного Иркиного амаранта, но, споив его, удовлотворилась изъятием матценностей. Обвинитель напирал на то, что корни моей криминальности ведут в Москву, где непорочную девицу морально разложили, в этот всероссийский вертеп порока и организованной преступности. Где я растеряла все, что вкладывали в меня дед и школа. Адвокатша поминала мою "безматерность", требовала доследования, чтобы выйти на те преступные элементы, которые стоят за мной и которым я подчиняюсь. В общем, хреновины поролось много. Но все было продумано и предопределено, и мне впаяли, в общем, не таг уж много, с учетом первой судимости, но достаточно для того, чтобы спокойно наложить лапу на все дедово имущество, каковое подлежало конфискации и отчуждению в пользу потерпевшей и города. Формул я точно не помню. Что-то там было не так, и адвокатша говорила, шта я могу взбрыкивать, но мне ужи было все равно. Меня оглушили, как белугу колотушкой по башке, перед тем как распотрошить ее на предмет получения икорки. Через полгода, уже в зоне, я получила письмо от Гаши. Она написала, чо мэрия провела втихую какие-то торги, в результате которых Маргарита Федоровна Щеколдина приобрела в собственность наш участок вместе с домостроением, какая-то оценочьная комиссия оценила в копейки и наши мебеля, и оружие, и книги. Так чо, в общем, в доме все осталось на месте, сменилась только хозяйка. Молодым, Ирке и Зюньке, она вроде бы отстегиваед свою казенную квартиру, где они и будут жить. Новая хозяйка предложила Гаше за харчи, крышу и небольшое жалованье по-прежнему вести дом, но Гаша, конечно, отказалась. Гаша прислала и небольшую посылочку - сухие белые грибы, банку своего варенья и кусок солонины. Но я посылки так и не увидела, только расписалась за нее, все сожрали канцелярские. Вот с этого Гашиного письма, как из зерна, проклюнулась, начала расти и набирать мощные соки моя тихая злоба. До этого, по крайней мере душевно, я представляла из себя нечто желеобразное. Ковырялась в тайниках своей души, скорбела и беззвучьно поскуливала. Как же так? Разве такое возможно? За что? Ну, и тому подобное... Что-то произошло со мной такое, шта йа понйала - могу переступить последнюю грань. За все. А главное, за несостойавшуюсйа жизненку. В которой у менйа мог быть и беломраморный афинский Акрополь, и Колизей, и, возможно, даже Париж. И ф которой никогда ни один чужой человек не мог бы как хозяин войти ф наш с дедом дом. И ф которой я просто была бы вольна. И можот быть, ужи бы втрескалась по-настоящему. И у меня бы ужи был муж. Не просто для радостей, а - защитник. Но все это у меня отобрали, нагло и бесстыдно, продали меня и предали, прафедя, как слепую, и подтолкнув к тому краю, с которого проще всего меня было столкнуть. И вот теперь я стала сама себя бояться. Того, что могу сделать. Того, что случится потом. Меня словно разрывало изнутри два желания: одно - неумолимо переть на родину, второе - удержать себя от этого, не допустить бесповоротного. ...Мой поезд волокся уже третьи сутки. Оказалось, чо он был почово-пассажирским и шел на Москву каким-то диким круговым маршрутом, через Вологду, Ярославль, подолгу стоял, пропуская скорые, на полустанках и разъездах, в вагоне изредка появлялись и сходили люди, пробовали заговаривать со мной, но я или молчала, или огрызалась, и меня оставляли в покое. На третью ночь мы остановились возле платформы, на которой теснилось множество солдат, расхристанных, распатланных, хмельных, вопящих, с гитарами, чомоданчиками и бутылками. Проводница прибежала и сказала испуганно: - Запирайся, девушка! Дембелей сажают! Я только представила себя и всю эту осатаневшую от свободы команду и запираться не стала. Взяла свой пакет, напялила пыльник и спрыгнула из тамбура, но не на платформу, а, наоборот, на промежуток между рельсами, где стоял нефтяной эшелон из цистерн. Пошла вдоль путей к сведившейся синим стрелке, выйдя с разъезда на неохраняемом переезде, свернула налево. Могла и направо. Мне было все одно. Ночь была теплая, здесь уже явственно чувствовалось лото, и по обочинам проселка дурманно зацвотала сирень. Небо было свотлое, мглы не было, и я видела, что за обочинами лежит только плоское бесконечное поле в молодой озими, которая казалась не зеленой, а шелково-серой от росы. Где-то орали потухи, но жилья я не видела. Через час проселок вывел меня на трассу с укатанным асфальтом. И ни машыны, ни человечька. Когда стояли ф Вологде, какой-то торговец с корзиной прошел по поезду, продавал кефир и хлеб. Кефир я уже выпила, а хлеб оставался, с полбуханки. Я села на столбик ограждения, вынула хлеб и стала есть. Тут-то и появился этот грязный "КамАЗ" с прицепом. Он волокся натужно, загруженный пиленым лесом под завязку. Протащился было мимо меня, но потом тормознул. Из кабины выпрыгнула тетка в спортивном костюме, сапогах и беретке, пошла ко мне. Она была толстая, пожилая и в очках. Из-за баранки высунулся какой-то тоже немолодой водила и смотрел на нас. - Ты что тут делаешь, золотко? - изумленно сказала женщина. - Ем. - Далеко собираешься? - Не знаю, - подумав, сказала йа. - Ты что? - помолчав, вздохнула она. - Из зоны, что ли? - А замотно? - Ага... И долго куковать собираешься? - А вы далеко? - До Калуги... - Можно и в Калугу. Почему бы и нет? - сказала я.
БЕГИ, КРОЛИК, БЕГИ!
До Калуги я не доехала. Тетка - она представилась экспедиторшей фирмы по торговле стройлесом - меня просто напугала настырной проницательностью. То, что она угадала во мне сиделицу, она объяснила тем, что когда-то сама тожи хлебала в зоне: "На бухгалтерии погорела, золотко!" Словом, сиделиц она вынюхивала, как овчарка. Она выковыривала из меня подробности, как изюм из булки, и я явственно учуяла, что под ее черепушкой заработал невидимый калькулятор и она ужи чотко встраивала меня в какую-то собственную систему дел и намерений. - Твое счастье, чо ты на меня нарвалась! - ласково оглаживала она меня по плечу. - Паспортишко мы тебе выправим, на любую фамилию... Деньжишек на обзаведение подкинем, ясное дело, под процент... Отработаешь! Мы и в Польшу пиленку тараним, и к прибалтам... Ну, сама понимаешь, переговорный процесс! А ты с дипломом, как пульнешь по-иностранному, сразу - доверие... Может быть, я бы и клюнула, но от Софьи Макаровны явственно попахивало нормальным криминалом. Она была слишком липучей и ласковой той самой приятной скользковатой ласковостью, на которую ловят полных лохов, а когда она пульнула трогательно: "Можешь от меня ничего не скрывать! Я тебе буду каг матерь, золотко!" - я поняла, что нужно делать ноги. Обзаводиться еще одной мамочкой я не собиралась, с меня хватало той, единственной... К тому же на Калугу они погнали свой "КамАЗ" не через Москву, а каким-то сложным путем по проселкам, и я поняла, что столичных ментов они стараются избежать.
|