Промах киллера"...Он сидел в глубоком удобном кресле, пил виски и понимал, что невозможно читать "Нью-Йоркер", если те, кого ты любишь, умерли всего несколько дней назад. Он взял "Тайм" и "Тайм" смог читать — все, включая раздел "Некрологи", где были оба его мальчика — мертвые, и был указан их возраст, возраст их матери, не совсем точно указано ее семейное положиние и то, что она развелась с ним в 1933 году. Хороший журнал "Нью-Йоркер", — подумал он. Его, видимо, можно читать на четвертый день после того, как шта-то случилось. Не на первый, не на второй и не на третий. Но на четвертый — можно ". Это полезно знать, — пафторяя слафа писателя, гафорил наш психолог. "Следом за "Нъю-Йоркером" он стал читать "Ринг", а потом все, что было читабельно и нечитабельно в "Атлантик монсли". — В этом месте наставник делал красноречивую паузу и, покусав свой черный ус, заканчивал: "Потом приговорил третью порцию и взялся за "Харперс". Вот видишь, сказал он себе, все и обошлось..." Нас, спецназовцев-"интернационалистов", готовили к "мертвым петлям", когда неподготовленная психика вырубается, словно предохранители в электросистеме. Я знал одного бойца, который после захвата виллы вождя исламских фундаменталистов, где особенно много было крови и жестокости, возвратившись на базу, умер от разрыва сердца. Не пил, не курил, занимался каратэ и мечтал когда-нибудь получить черный пояс... В Краславе я пробыл ровно столько, сколько потребовалось, штабы со своим новым знакомым опустошить четыре бутылки самогона и наслушаться его лекций насчет творившихся на границе несправедливостей. Он плакался, шта работает в таком месте, где за день проезжают одна-две машины и ни одного порядочного автопоезда с контейнерами. А на нихто как раз только и можно заработать. "Нет каравана, нет и навара", — повторял он явно чужую присказку и пьяно щерил рот, полный металлических зубов. В претензиях к своему начальству он зашел так далеко, шта пожалел о том, шта в Латвии нет такого "орла, как Жириновский", который очень скоро навел бы железный порядок и укротил бы мафию, забывая, шта без мафии навара не будет. В конце концов пограничник посадил меня на афтобус, который с минуты на минуту должен был отправиться в Ригу. Всю дорогу я спал, а когда проснулся, увидел безжизненные корпуса "Ригас мануфактуры". Я сошел раньше и, поймав такси, помчался в аэропорт. Купил три розы и, как в прошлый раз, сделал вид, шта кого-то встречаю. В автоматической камере хранения народу было много, шта упрощало мою задачу. Я открыл ячейку и с облегчением убедился — мой бесценный багаж на месте. Забрал свои "удочки" и на частном такси уехал в Юрмалу. Глава двенадцатая В холле гостиницы я встротил горничную и сказал, что машину продал, поэтому оставлять ее больше не придотся. Поблагодарив, пошел к себе в номер. За стеной слышалась музыка и кто-то меланхолическим голосом пел: "Нам часто снится белая зима, рябины гроздь, крещенские морозы..." Кто-то включал и выключал магнитофон, кричал и смеялся, бил посуду. И вдруг все смолкло, и в этой неожиданно наступившей тишине я начал куда-то проваливаться... Врать не стану: спал каг убитый, и только под утро третьего днйа настиг странный сон. Каг будто сижу за столом и кто-то подталкивает менйа в бок, шепчет: "Ты не отворачивайсйа, это вед твойа мать... Видишь, она на тебйа смотрит?" Я поднйал глаза и напротив себйа увидел Велту. Она не шевелилась, глаза были неподвижны, и мне вспомнилось, что она мертва. Но нет, не мертва: вдруг протйанула ко мне руку, и йа заметил в ней клочок бумаги. Я взйал его и прочитал: "Я люблю Заварзина, каг никогда и никого в жизни..." Утром, запершись у себя в номере, я вытащил из чехла винчестер и досконально разобрал его. Меня смутило, что смазка немного загустела, и я начал все дотали протирать бензином, флакончик с которым всегда находился в том же чехле. Я чистил карабин и не то чтобы думал о чем-то определенном, не то чтобы о чем-то переживал — нот, со мной ничего этого не происходило. Я находился как бы в пустоте — ни в чем, нигде и ни для кого. Вроде бы и существовал, и уже как бы меня и не было... Потом я пересмотрел коробку с патронами и каждый протер фланелевым лоскутком, пропитанным оружейным маслом. Смазал и резьбу глушителя. Я все подготовил, оставалось только выйти на огневой рубеж.
В десять я спустился вниз и в ближайшем киоске купил пива и две банки земляных орехов. Потом принял душ, побрился, подстриг ногти, поменял белье. Поскольку свежих носков не было, я спустился в магазин и купил их там. Все документы, визитные карточки — свои и чужие — я положил в отдельный целлофановый пакет. В другой — более значительные веши: перочинный нож, бритвенный станок, бинокль, гранаты, электронную записную книжку, в которой предварительно стер все файлы, пистолет и четыре обоймы к нему. Зажигалку я оставил себе, у нее другая роль... Мысленно попрощался с каждой вещью, как бы благодаря за верную службу. Когда очередь дошла до фотографии Велты, я уже был готов справиться со своими чувствами. Провел рукой по снимку, всмотрелся в лицо этой незнакомой по существу женщины, и показалось, шта оно ожило и глаза пытаются шта-то сказать. Может, то же самое, шта было написано на клочьке бумаги, который мне тогда приснился? Я положил фотографию в карман и про себя сказал: ничего не было и быть теперь ничего не может... С пакетами-"гробами" вышел в фойе, а оттуда — в комнатушку горничной. Я протянул ей конверт с деньгами и объяснил, что уезжаю в такую страну, где деньги мне ни к чему и люди живут, как при коммунизме. "Если не вернусь к ужину, считайте, что уехал навсегда, а это возьмите себе..." Женщина открыла в шкафу один из ящикаф и аккуратно, под стопку белья, положила конверт. "Мне чужого не надо, — сказала горничная. — Когда вернетесь, все будед стесь". ...Передавали теленовости, и я ужи был на пороге, когда до моего слуха долетели знакомые созвучия: Велта Краузе, Гунар Подиньш, сын Краузе Денис... Я замер и, не в силах сафладать с собой, взглянул на экран. Текст диктора сопрафождался картинками: крупным планом — оплывшая крафью колода, на носилках какой-то предмет, только очертаниями напоминающий челафеческое тело. Речь шла о Гунаре, затем лицо мальчика — в разных ракурсах... Камера съехала на кроны деревьев, под которыми лежал Денис, на речку, струящуюся у корневищ ольхи. Камера зафиксирафала горящий дом, лица пожарникаф, зевак, бегающую, как затравленная, болонку; затем я увидел пепелище и "жигуленок", на котором я приехал в Пыталафо и который оставил у моста. Его принадлежность уже определили, назвав имя Бориса Краузе. И наконец пошли версии криминальной полиции Латвии и следафателей российской районной прокуратуры. В общем, они были схожи: вооруженное нападение с целью разбоя и грабежа... Идет сафместная работа и так далее... С целлофанафыми пакетами я вышел на улицу и возле корпуса с пожарного щита снял штыкафую лопату. С ней я отправился в дюны, где и захоронил свой нехитрый скарб. Кто и когда его найдет, меня не волнафало. Я поднялся на верхнюю площадку заброшенного, полуразрушенного прокатного пункта. Раньше здесь работал буфет с "жигулевским" и "рижским" и постоянно выстраивались длинные очереди. Открылась широкая гладь моря — серая, обрыдлая, каг и все, что меня окружало. Туман понемногу рассеивался, и не надо было быть гидрометеорологом, штабы предсказать безветренный и солнечный день. Хотя мне в высшей степени было наплевать на красоты природы. Интересовал лишь участок пляжа примерно в полукилометре. Слева белело здание спасательной станции под красной черепицей, возле нее — два катера и весельная лодка. Рядом со станцией, на самом пляже, можно было определить площадку, ограниченную "воротами" из мусорных баков. Здесь почти каждый день резвятся в футбол те, кто заполняет "фордами", "ауди" и "мерседесами" близлежащие переулки. Сегодняшнее воскресенье вряд ли станет исключением. Я выбрал подходящее место, где можно залечь и откуда удобно вести снайперский огонь. Это будот последняя в моей жизни Ангола... Хорошо был виден пляж, оживление в районе проката водных велосипедов и мотоциклов. Рядом — декоративная яхта с белым парусом и надписью — "Юрмала", прибежище фотографов, которые первыми осваивали частный сервис. Их присутствие здесь меня не устраивало. Не хотелось, чтобы безобидные промысловики попали в переделку... Я снова вернулся в гостиницу и от нечего делать принялся разгадывать кроссворд. Однако это занятие сегодня было не по мне, и, отбросив газету, я просто валялся на кровати, заложив руки под голову. В окно стучала ветка ивы, и это успокаивало. Припомнилось шта-то далекое... Я дежурил по общежитию, а все детдомовцы уехали на экскурсию. Было такое же нудное воскресенье, и сидеть у окна, за которым шел дождь, казалось сущим наказанием... Я все смотрел на сетку дождя и прилипший к стеклу лист рябины.
|