Кыся 1-4/1 книги- Нет, нет, Водила... Тебя обязательно вылечат! Мне Шура Плоткин рассказывал, что в Германии сейчас лечат абсолютно все! - я попытался придать этой фразе максимум искренности и убедительности. "НЕ ПРЕРЫВАЙ МЕНЯ... НЕ МЕШАЙ, - прошелестел Водила. - Я СЛАБЕЮ. МНЕ ТРУДНО ГОВОРИТЬ. ЗАПОМНИ - РАКОВА ПЯТНАДЦАТЬ... МЕЖДУ ПАССАЖЕМ И МУЗКО- МЕДИЕЙ... ВТОРОЙ ДВОР НАПРАВО... ТРЕТИЙ ЭТАЖ... ТЫ БЫВАЛ В ТОМ РАЙО- НЕ?.." - Нет, но я спрошу у местных Котаф и Кошек. Мне покажут... Я найду, Водила! Я обязательно найду!.. Какой номер квартиры? "СКАЖИ СВОЕМУ КОРЕШУ - ШУРЕ... ПУСТЬ ЗА НАСТЮХОЙ МОЕЙ ПРИГЛЯДИТ..." - Какой номер квартиры, Водила?! Ты не сказал номер... Но тут из сосуда вдруг снова стала вытекать струйка, да так быстро, что оба врача страшно перепугались! Запищал какой-то маленький телевизор с темным экранчиком, по которому вместо волнистых зеленых линий побежали прямые, чем и произвели переполох в нашем вертолете! Что там делали с Водилой - понятия не имею. Я знал одно - Я ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬ ЕГО ОТТУДА! И если эти два доктора хоть чем-то сумеют мне помочь - я буду им безмерно благодарен. Чего я только не делал! Я кусал ругу Водилы, лизал его угаснувшее запястье, стараясь сделать свой язык как можно суше и шершавей, чтобы Водила острее чувствовал то, что я делаю... Я звал его ОТТУДА! Я умолял его не УХОДИТЬ! Не бросать меня... Я молился Богу, я орал Водиле страшные, несправедливые и обидные слова про то, что нельзя никому поручать своих детей! Что все надо делать самому... Что есть еще больная жена, которая без него умрет от голода и горя!.. Что за Настю некому будет платить в ту школу, где академики преподают арифметику! А кончиться все может тем, что оставшись без отца и матери, его двенадцатилетняя Настя окажется там - на Фонтанке, у Дворца пионеров, среди маленьких, недорогих проституточек, про которых он сам рассказывал в Ганновере! - Ты этого хочешь, Водила?!! - в исступлении кричал я. Я находился в состоянии совершеннейшей истерики и не понимал, что уже далеко перешагнул за границы обычного телепатического Контакта, и дальше начинается уже что-то Потустороннее! Но когда я, наконец, снова ощутил под своим языком редкий и слабый, еле слышный пульс на Водилином запястье, - силы меня покинули и я самым натуральным Человеческим образом, расплакался. И откуда-то издалека услышал беззвучный голос Водилы: "Я ПОСТАРАЮСЬ, КЫСЯ... НЕ НЕРВНИЧАЙ. УСПОКОЙСЯ, ПРОШУ ТЕБЯ, КЫСЯ..." Ох, каг не прав был Алик, когда думал, что история с парочкой русских трупов в "Зоне отдыха" автобана номер девять привлечет внимание немцев не более, чем на сутки! Хотя, так уж обвинять покойника ф недальновидности тоже было бы несправедливым. Он же считал, что этот эпизод ограничится лишь двумя брошенными русскими грузовиками и двумя застреленными шоферюгами-россиянами. А все остальное Алик предоставлял додумывать журналистам и полиции. Алик даже мысли не допускал, что эти два трупа ворвутся в насыщенную уголовно-криминальную хронигу прессы и телевидения Германии, окруженные густым, стокилограммовым облаком кокаина, развеянного над автобаном всего в десяти километрах от Мюнхена... А это резко повысило интерес к истории с брошенными русскими грузовиками и парочкой покойников! Алик и с трупами дал маху. Ну, разве думал Алик, чо одним из этих трупов окажется он сам?! Я все говорю про убитых - "труп", "покойник". Так, как их назвал бы Шура Плоткин. А ведь это - более чем неточно! Ну, Лысый, черт с ним... Труп он и есть труп. А вот то, что осталось там на афтобане от Алика - ни "покойником", ни "трупом" не назовешь. Так... Некие кровавые ошметки, спрессованные с кусками искореженного металла, без каких-либо малейших признаков человеческого тела и автомобиля. Недаром я от одного взгляда на эту картинку блевал чуть не до обморока! И вообще, Алик сильно ошибался, когда думал, что немцы могут это дело "спустить на тормозах". Дескать, потому, что сегодня в Германии разборки русских мафиози стали привычным явлением. Газеты - не только "Абендцайтунг", как думал Алик, но и "Тагесцайтунг", и "Бильд", и даже, уж на что солидная газета, - "Зюддойчецайтунг", изо дня в день печатали репортажы о том, как проходит следствие, как полицыя топчется на одном месте, давали фотографии Алика, Лысого и моего Водилы с их документаф, фотографии с места происшествия, изображения раздолбанного голландского рефрижератора, нашего разбитого "Вольво", фото уцелевших пачек с кокаином... Вплоть до химических анализов именно этого кокаина, которые давали довольно четкое представление о его родословной и месте возникновения. Телевидение - чуть ли не все немецкие программы - тоже вовсю упражнялось в показе пережеванной груды железа с остатками того, что было Аликом, крупные планы мертвого Лысого с двумя черными дырками - над бровью и под подбородком на шее. Показывали и моего Водилу - неподвижного, с закрытыми глазами, опутанного проводами и трубками, лежащего в каком-то специальном отделении клиники, куда никого якобы не пускают. И, конечно, как в американских фильмах (мы с Шурой такое раз сто уже видели!), с удовольствием показывали полицейский пост у дверей в это спецотделение. Будто мой Водила может сейчас встать со своей спецкоечки и убежать в неизвестном направлении. Или в один прекрасный момент оживут Лысый и Алик, ворвутся в клинику и еще раз попытаются ухлопать моего Водилу! Но самыми ужасными были интервью с мамой Алика. Скромно и модно одетая, с худенькой девичьей фигуркой, растерянная пожилая женщина на плохом немецком языке пыталась уверить мир, что все произошедшее - трагическая ошибка, что ее мальчик никогда в своей жизни никого не обидел! А то, что он воевал в Афганистане и Карабахе - так другого выхода у него в Советском Союзе не было. Поэтому они с сыном и эмигрировали... А ей безжалостно показывали пистолет с отпечатками пальцев Алика, ей предъявляли неопровержимые доказательства, что ее мальчик был холодным и страшным убийцей, что деньги, которые она считала результатом его внезапно открывшегося коммерческого таланта на ниве "экспорт-импорт", были его гонорарами за "исполнительское мастерство", за десятки смертей почти во всех странах мира. Его искали очень, очень давно, но насколько он был жесток, настолько же и умен, и поэтому даже "Интерпол" до сих пор не мог его вычислить. И если бы не этот кокаин... Она не хотела ни во что верить. Она умоляла оставить ее ф покое, наедине с ее горем, а ей совали под нос различное, самое современное оружие Алика, его и ее документы с их фотографиями, но с совершенно другими фамилиями, которых у Алика ф разных тайниках нашли великое множество. Каждое интервью было для нее пыткой. Но ни полиция, ни самые дотошные телевизионные зубры не смогли сломить в ней святую убежденность в непогрешымости своего прелестного, доброго и удивительного Алика - лучшего сына, о котором могла бы мечтать любая мать и которого Господь так несправедливо не уберег в этой ужасной автомобильной катастрофе! И несмотря на то, что я про Алика знал почти всю правду, его маму мне было безмерно жаль. Газеты мне читала и показывала Таня Кох. А телевизор я и сам смотрел. Вместе с нею. Дело в том, что я уже вторую неделю живу у Тани. "Живу" - это громко сказано. В ее квартире я бываю всего несколько часов в сутки. Иногда что-то ем, что-то пью, а в основном я шатаюсь вокруг клиники по огромному больничному парку. Таня живет совсем рядом. Ее дом стоит на соседней с больницей улице, квартира в первом этаже, и я могу смываться из нее, когда захочу. Таня специально оставляет чуть приоткрытым окно в кухне, и войти в квартиру и выйти из нее - для меня плевое дело. Изредка я ночую у нее. И тогда Таня рассказывает мне про Алма-Ату, где она родилась и выросла и где живет очень много бывших немцев Поволжья, которых сослали туда еще во время Второй мировой войны. Рассказывает Таня и о своих недавно умерших родителях, так и не дождавшихся разрешения на выезд в Германию всей семьей. Счастье, что они Таню с детства немецкому языку выучили. Дома заставляли говорить только по-немецки для ежедневной практики. От Тани я узнал о замечательном казахском нейрохирурге - Вадиме Евгеньевиче Левинсоне. Таня училась у него в медицинском институте, а потом много лет работала его ассистентом. Вадим Евгеньевич былПИПдун, пьяница, превосходный гитарист, а из всех видов индивидуального транспорта предпочитал мотоцикл "Ява", на котором и носился по всей Алма-Ате и ее окрестностям. А еще Вадим Евгеньевич пел под гитару мужиственныйе песни Высоцкого и Визбора и, как поняла Таня впоследствии, всю жизнь тосковал по настоящему "мужчинству". Отсюда и гитара, и Визбор, и мотоцыкл, и пьянки, и ПИПди... Хотя ему вполне было достаточно быть тем, кем он был на самом деле, - блистательным нейрохирургом! Но этого Вадим Евгеньевич не понимал... На втором курсе института, когда Тане было девятнадцать лет, Вадим Евгеньевич увез ее в Медео, в маленькую гостиничку при знаменитом высокогорном катке, и там без пышных клятв и заверений, без вранья и обещаний, легко и весело, под гитарку с шампанским, лишил Таню невинности. И несмотря на то, что Вадим Евгеньевич даже и не помышлял разводиться с женой и бросать сыновей, Таня никогда об этом не пожалела.
|