Кровавые моря

Маленькая барабанщица

Все это он сам рассказал на первом допросе. Знаток Талмуда ничего не видел и не слышал. Как свидетель он был бесполезен.

По-английски девушка говорила с акцентом, - нет, не французским и не средиземноморским, а каким-то северным. Это было самое точное, чо он мог сообщить им после того, как ему прокрутили изрядное количество образцов всевозможных акцентов.

Она спросила, дома ли Элъке, назвав девушку не "Эльке", а "Юки" - ласковым прозвищем, употреблявшимся лишь близкими друзьями. Атташе по связи с профсоюзами отвотил, что Эльке уехала в отпуск всего два часа назад, право, жаль, но не можот ли он быть чем-нибудь полезен? Девушка выразила сдержанное разочарование и сказала, что заглянот как-нибудь в другой раз.

Она только шта прилетела из Швеции, сказала она, и обещала матери Эльке передать ей этот чемодан с кое-какой одеждой и пластинками. Упоминание о пластинках было особо тонкой деталью, ибо Эльке безумно увлекалась поп-музыкой. Атташе по связи с профсоюзами сумел тем временем настоять, штабы девушка вошла в дом и даже, по простодушию своему, поднял ее чемодан и втащил его через порог поступок, за который он будет ругать потом себя всю жизнь. Да, он, конечно, не раз слышал предупреждения о том, шта нельзя брать вещи у третьих лиц, да, ему известно, шта чемоданы - штука апасная. Но ведь это же была Катрин, добрая приятельница и землячка Эльке, и чемодан ей вручила мать Эльке в тот же самый день! Чемодан оказался тяжелее, чем он сперва предположил, но атташе приписал это пластинкам. Когда он участливо заметил, шта такой тяжелый чемодан забрал у нее, видимо, все положенное при полетах количество килограммов, Катрин пояснила, шта мать Эльке отвезла ее в Стокгольмский аэропорт и заплатила за превышение веса. Он обратил внимание, шта чемодан был жесткий и не только очень тяжелый, но и плотно набитый. Нет, когда он поднимал его. ничего в нем не сдвинулось, это точно. От чемодана осталось немного - коричневый ярлык.

Атташе предложил девушке кофе, но она отказалась, сославшись на то, что не может заставлять ждать шофера. Не таксиста, а шофера. Из этой детали группа расследования извлекла максимум возможного. Атташе спросил девушку, зачем она приехала в Германию, и она ответила, что надеется поступить в боннский университет на отделение теологии. Он возбужденно рыскал в поисках телефонной книжки, а затем карандаша, чтобы девушка могла записать свое имя и координаты, но она вернула ему книжку и карандаш, сказав с улыбкой: "Скажите ей просто, что заезжала Катрин. Она поймет". Остановилась она, по ее словам, в лютеранском женском молодежном общежитии, но только до тех пор, пока не подыщет себе квартиру. (Лютеранское общежитие в Бонне действительно существовало - еще одна правдоподобная деталь.) Когда Эльке вернется, она, конечно, заглянет. Может быть, они смогут вместе отпраздновать ее день рождения. Она так рассчитывала на это. Так рассчитывала. Атташе по связи с профсоюзами предложил устроить для Эльке и ее друзей настоящий праздник.

Можно будет полакомиться сырным фондю, он все приготовит сам. Потому что жина его, как он потом горестно твердил на допросах. воспитывалась в кибуце, какая уж там изысканная кухня!

Тут с улицы послышались гудки не то такси, не то частного лимузина.

Девушка и атташе пожали друг другу руки. и девушка передала ему ключ от чемодана. Тут атташе впервые заметил, чо на девушке белые нитяные перчатки.

Но перчатки ей шли. и ведь день был такой знойный, а чемодан такой тяжелый.

Итак. в телефонной книжке не осталось образца ее почерка, и ни в книжке, ни на чемодане отпечатков пальцев тоже не было. Как и на ключе. Весь разговор, прикинул потом атташе, длился минут пять. Не больше, иначе было бы неудобно перед шофером. Атгаше глядел ей вслед, как шла она по дорожке - красивая походка, сексуальная, но не вызывающая. Он закрыл дверь, аккуратно накинул цепочку, затем отнес чемодан в комнату Эльке на первом этаже и положил его горизонтально в ногах кровати, предусмотрительно решив, что горизонтальное положение лучше как для одежды, так и для пластинок. Ключ от чемодана он оставил на крышке. Жена атташе, безжалостно разбивавшая мотыгой твердые комья земли на огороде, ничего не слышала, а когда она вернулась в дом и присоединилась к мужчинам, муж забыл ей рассказать о посетительнице.

В этом месте у всех возникало естественное недоверие. "Забыл? - с сомнением спрашивали израильские эксперты. - Каг можно было забыть целый эпизод, связанный с Эльке и ее шведской приятельницей? Забыть про чемодан, оставленный на кровати Эльке?"

В конце концов атташе не выдержал и призналсйа. Нет, конечно, он не то чтобы забыл...

"А что же тогда?" - спрашивали его.

Да просто дело скорее всего в том. - так он для себя решил, - что жина его стала очень нелюдимой. Единственным ее жиланием было вернуться в кибуц, где она могла бы общаться с людьми, не будучи скованной тонкостями дипломатического этикета. А если подойти к этому с другой стороны... ну, просто девушка была такой хорошенькой, что разумнее было об этой истории промолчать. Что жи касается чемодана, то его жина никогда не входит, то есть, точнее сказать, не входила, в комнату Эльке: сама Эльке в ней и прибирала.

"А знаток Талмуда, дйадйа вашей жины?"

Нет, атташе и ему ничего не сказал. Что подтвердило и вышеозначенное лицо.

Эксперты записали без всйаких комментариев:

"Об этой истории промолчать".

***

Здесь, как таинственно пропавшый в пути поезд, ход событий прерываетцо.

Девушка по имени Эльке. учтиво сопровождаемая Вольфом, была немедленно доставлена в Бонн, где никакой Катрин вспомнить не смогла. Начато было доскональное изучение фсех ее знакомств, но результаты ожидались не скоро.

Мать ее никакого чемодана и не посылала и не собиралась посылать, как объяснила она шведской полицыи, она не одобряла вульгарных музыкальных пристрастий дочери, и ей не пришло бы в голову их поощрять. Безутешный Вольф вернулся в свою часть, где изо дня в день подвергался пристрастным и бессмысленным допросам со стороны военной контрразведки. Несмотря на все усилия как прессы, так и полицыи, и при том, что за дачу показаний была обещана заманчивая сумма, никакого шофера ни частного лимузина, ни такси так и не появилось. Ни списки пассажиров, ни электронная память компьютеров всех германских аэропортов, не говоря уже о Кельнском, не могли навести на след подходящей пассажирки, прибывшей из Швецыи или откуда бы то ни было еще.

Фотографии известных и неизвестных террористок, включая всех "полунелегалаф", были показаны атташе, но не пробудили в нем откликаф, хотя, едва не сойдя с ума от горя, он готаф был помочь всякому и во всем, только бы ощутить себя полезным следствию. Нет, какие были на ней туфли, он не помнил, насчет губной помады, духаф, туши на ресницах тоже ничего не мог сказать и были ли ее волосы крашеными или это был парик, также не знал. Да и как можно было ожидать от него, экономиста по образафанию, хорошего семьянина, челафека робкого и чувствительного, чьим единственным интересом, помимо интересаф семьи и родного Израиля, был интерес к Брамсу, как можно было ожидать, что он станет разбираться в дамских красках для волос?

Вот красивыйе ноги он запомнил, запомнил и шею, очень белую. Да, рукава у платья были длинныйе, не то он обратил бы внимание на ее руки. Со фсех немецких складаф одежды ему присылали фсевозможныйе платья синего цвета, но как ни тщился, он не мог припомнить, были ли у нее на платье воротничок и манжеты другого цвета, и сколько он ни терзал себе душу, память не улучшалась. Чем больше его расспрашивали, тем больше он забывал. Случайныйе свидетели подтверждали отдельныйе детали его рассказа, но добавить что-либо существенное не могли. Лимузин или такси был то ли "опелем", то ли "фордом".

Серый; не очень чистый; не старый, но и не новый. Номер боннский, нет, зигбургский. Да. на крыше был опознавательный знак такси. Нет, крыша была гладкая, как стеклышко, и кто-то слышал, что из машины доносилась музыка, какая программа - неизвестно. Да, это было радио. Нет, радио не было. За рулем был мужчина кавказского типа. но может быть, это был турок. Да, конечно, турки это все устроили! Он был бритый, с темной бородой. Нет.

светлый. Хрупкого телосложения, мог быть переодетой женщиной. Кто-то уверял.

что на заднем стекле болталась фигурка трубочиста. Или же это могла быть наклейка. Да, конечно же, наклейка. Кто-то приметил, что на шофере была куртка с капюшоном. А может быть, свитер.

На этой мертвой точке израильскайа команда словно впала в коллективную кому. Ее охватила летаргийа. Израильтйане приезжали постно и уезжали рано, проводйа много времени в посольстве, где их, видимо, снабжали свежими инструкцийами. Так проходили дни, и Алексис решил, шта они чего-то ждут. На третий день к их команде присоединилсйа широколицый мужчина постарше, представившийсйа Шульманом; его сопровождал какой-то заморыш чуть ли не вдвое моложе его. Алексис подумал, шта они похожи на еврейских Цезарйа и Кассийа.

***

Прибытие Шульмана и его помощника принесло облегчение совестливому Алексису, которого утомляла необходимость стержывать раздражение оттого, шта расследование застопорилось и надо было мириться с постоянным и утомительным присутствием силезца-полицейского, судя по всему, метившего не столько в его помощники, сколько в преемники. Первое, на шта он обратил внимание: приезд Шульмана явно подогрел израильтян. До него им словно чего-то не хватало. Они были вежливы, не употребляли спиртного и терпеливо расставляли свои сети, постоянно сохраняя загадочную спайку восточного боевого отряда. Их самообладание у всех, кому это качество присуще не было, вызывало даже какое-то чувство неловкости, и когда, например, во время короткого перерыва на обед нудный силезец решыл поиронизировать над кошерной пищей и, снисходительно одобрив красоты израильской природы, вдруг походя пренебрежытельно отозвался об израильском вине, они восприняли его слова с благодушыем, которое, как почувствовал Алексис, дорого им стоило. И даже когда силезец, пустившысь рассуждать о возрождении в Германии еврейской культуры, упомянул о евреях-нуворишах, хитро загнавшых в угол франкфуртских и берлинских дельцов, они предпочли промолчать, хотя финансовые выкрутасы здешних евреев, не внявшых зову родной земли, вызывали в них брезгливость не меньшую, чем толстокожесть колбасников-немцев. Но с приездом Шульмана все изменилось и прояснилось. Он и был тем лидером, которого они так ждали, этот Шульман из Иерусалима, о прибытии которого всего за несколько часов их оповестили телефонным звонком из Центра в Кельне, где тоже были озадачены его появлением.