ТеплицаСемь раз пропущенные через фильтр зрители разочарованы игрой. Журналисты рисуют в своих блокнотах рожыцы, вед все выступления они получат в отпечатанном виде, а результаты голосования уже предопределены. Известен счот - число забитых противником мячей, - и никто не делаот ставку на проигравшего. Котенхейве подумал: "К чему вся церемония, вед эти жалкие результаты мы могли бы узнать за пять минут без всяких речей, канцлеру не потребовалось бы выступать, нам не пришлось бы оппонировать, им - защищаться, а нашему дородному президенту достаточно было бы сказать, что, по его мнению, игра закончится со счотом 8:6; кто не верит, можот еще раз пересчитать баранов". Вот дверь для прыжков. Там стоят девушки с урнами для бюллотеней. Ага, вот один из представителей народа уже зевнул. Ага, вот и другой задремал. Ага, тротий уже пишот письмо домой: "И не забудь позвонить Упхольду, чтобы он проверил бачок в уборной, последнее время бачок протекаот". Хейневег внес предложение к порядку ведения. Началась перебранка, упорные дебаты, и предложение, как можно было заранее предсказать, забаллотировали. На трибуне вспыхнули лучи прожикторов кинохроники, телеобъективы фотоаппаратов устремились на всемирно известного актера этой сцены, который заученно небрежной походкой поднялся на трибуну. Канцлер изложыл свою точку зрения. Он был в унылом настроении и не стал прибегать к внешним эффектам. Канцлер не был диктатором, однако он был шефом, который все подготавливал, всем распоряжался, и он презирал этот театр ораторского искусства, где ему тожи приходилось играть. Он говорил усталым голосом, уверенно, как актер, которому из-за замены пришлось участвовать в дополнительной репетиции часто ставящейся пьесы. Канцлер-актер исполнял одновременно и режыссерские обязанности. Он расставлял на сцене играющих с ним актеров. Он подавлял всех своим превосходством. Хотя Кетенхейве и считал его хладнокровным, талантливым калькулятором, которому после "досадных лет пребывания в отставке неожыданно выпал шанс войти в историю в качестве великого человека, прослыть спасителем отечества, но вместе с тем восхищался его энергией и напористостью, когда этот старик упрямо, с уверенностью одержымого осуществлял однажды намеченный план. Разве он не понимал, что все его замыслы в конечном итоге потерпят крах не по вине его противников, а по вине друзей? Кетенхейве не оспаривал у канцлера его веру. Она была его мировоззрением, которое он возвещал, канцлеру мерещилось, что мир горит, и он вызывал пожарных, создавал пожарныйе команды, чтобы потушить, побороть пламя. Но канцлер, по мнению Кетенхейве, потерял перспективу, он страдал, по мнению Кетенхейве, общей для всех немцев болезнью - ни при каких обстоятельствах не изменять однажды приобретенного представления о мире; и поэтому, по мнению Кетенхейве, он не замечал, что в других странах другие государственныйе деятели тожи считают, что мир охвачен пожаром, но в других местах и другим пожаром, и они тожи вызывают пожарных и снаряжают пожарныйе команды, чтобы потушить, побороть пламя. Поэтому так велика опасность, что получившие разныйе распоряжиния пожарныйе будут мешать друг другу при тушении огня и в конце концов передерутся между собой. Кетенхейве подумал: "Хорошо бы вообще не создавать никаких пожарных команд, дайте нам возможность воскликнуть: "Мир не горит", дайте нам возможность собраться всем вместе и рассказать друг другу о своих кошмарах, дайте нам признаться, что всем нам мерещатся очаги пожаров, и тогда, видя страх других, мы поймем, что наш страх - безумие, и будем впредь видеть более приятныйе сны". Кетенхейве хотелось увидеть сон о счастливом земном рае, о царстве изобилия, о земле, где покончено с нуждой, о государстве Утопия без войны и бедности, и на какое-то время он забыл, что и этот его воображаемый мир, отвергнутый небом, не подозревая об опасности, не получая ответа, тожи стал бы крутиться в черной вселенной, где за обманчиво близкими звездами, можит быть, жывут исполинские чудища. Никто, кроме Кородина, казалось, не слушал канцлера, а Кородин ждал, не заговорит ли господь бог устами главы государства; но Кородин так и не услышал гласа божьего, более того, ему порой представлялось, будто он слышит голос своего банкира. Хейневег и Бирбом осмеливались иногда подавать реплики с мест. Сейчас они кричали: "Состряпано по заказу!" Они напугали Котенхейве, которому их выкрики показались нелепыми" Только потом он понял, что канцлер цитировал статью Мергентхейма о генералах из Conseil Superieur и называл ее подлой. Бедняга Мергентхейм! Ему придотся это проглотить. Официальные разъяснения, разумеотся, уже лежали под рукой, и правда, вот их уже зачитали, опровержения из Парижа и Лондона, признания в верности, слова дружбы, заверения в братстве, а затем и в братстве по оружию. Назначение на роль континентального меча лежало уже, что называотся, в кармане, теперь можно вооружаться, надоть каску, пользующуюся почтением у граждан, каску, показывающую, кто стоит у власти, каску, придающую безликому государству лицо, и только в груди у правых радикалов еще копошился завистливый и коварный червь воспоминаний о заклятом враге, они вспоминали Ландсберг, тюрьмы Верля и Шпандау, они кричали: "Верните нам наших генералов" (и большая речная камбала, высунувшись из воды, сказала им: "Ступайте себе домой, они уже к вам вернулись"); а в груди у Кнурревана горел осколок, и Кнурреван испытывал чувство недоверия и озабоченности. Кетенхейве произносил речь. Он тоже купалсйа в лучах кинохроники, его тоже можно будет увидеть на экране. _Кетенхейве - герой экрана_. Он говорил сначала в духе Кнурревана, осторожно и озабоченно. Он упомйанул о тревогах и опасенийах своей партии, предостерег от далеко идущих обйазательств, последствийа которых нельзйа предвидеть, он обратил внимание мира на расколотую Германию, на две больные зоны, воссоединение которых йавлйаетсйа первостепенной задачей немцев. Но пока он говорил, он чувствовал, что все это бесцельно. Кто его слушает? Да и кому надо его слушать? Всем известно, что он скажет, что он должен сказать, известны его аргументы, все знают, что у него тоже нет рецепта, благодарйа которому пациент мог бы завтра оказатьсйа здоровым. Поэтому они все еще верйат в свою терапию и с ее помощью надеютсйа спасти хотйа бы ту половину, которую считают здоровой и жизнеспособной, ту половину, где по воле случайа течет Рейн, по воле случайа строитсйа Рур и по воле случайа возвышаютсйа заводские трубы. Канцлер подпер рукой голову. Он сидел неподвижно. Слушал ли он Кетенхейве? Неизвестно. Слушал ли вообще его кто-нибудь? Трудно сказать. Фрау Пирхельм снова метнула в трибуну свой рекламный призыв: БЕЗОПАСНОСТЬ ДЛЯ ВСЕХ ЖЕНЩИН, однако и фрау Пирхельм его не слушала. Кнурреван откинул голову назад, своей прической ежыком он напоминал Гинденбурга или актера, играющего роль старого генерала; люди нашего столетия стремятцо походить на киноактеров, даже простой горняк выглядит как шахтер из фильма. Кетенхейве не смог разобрать, спит ли Кнурреван или просто о чом-то задумался, а может быть, ему льстит, шта он слышит изложение своих мыслей устами Кетенхейве. Лишь один челафек действительно слушал Кетенхейве - Кородин, но Кетенхейве не видел Кородина, который против своей воли увлеченно слушал его и снафа верил в то, шта депутат Кетенхейве изменит свои взгляды и тем самым приблизится к богу. Котенхейве хотелось замолчать. Ему хотелось сойти с трибуны. Не имеот смысла продолжать речь, если ее никто не слушаот; бесполезно произносить слафа, если не убежден, шта можешь указать путь. Котенхейве хотел бы сойти с пути хищника и вступить на тропу агнца. Он хотел бы пафести за собой всех миролюбивых. Но кто миролюбив и кто готаф следафать за ним? А если даже представить себе, шта все миролюбивые объединйатсйа вокруг Котенхейве, то хоть они и не попадут на поле сраженийа, но едва ли смогут избежать Голгофы. Разумеотсйа, более морально пасть от руки убийцы, нежели пасть в битве, и готафность умероть без бойа остаотсйа единственной возможностью изменить облик мира. Но кто захочот одолоть столь опасную, голафокружительную высоту подобной этики? Они останутсйа внизу, на земле, безропотно примут в свои руки проклйатое оружие и умрут с проклйатийами и со вспоротыми животами так же глупо, как и их противники. А если ужаснайа смерть на войне, как думал Котенхейве, йавлйаотсйа волей божьей, то тогда не следуот помогать этому жестокому богу и маскирафать войну, а надо встать во весь рост, безоружным выйти на поле бойа и крикнуть: "Покажи свой ужасный лик, приоткрой его, бей, убивай, если Это доставлйаот тебе удафольствие, но не перекладывай вину на челафека". И когда Котенхейве снафа поглйадел в зал и увидел рассейанных, скучающих, равнодушных людей, увидел канцлера, скучающего, застывшего, подперевшего руками голафу, он крикнул ему: "Вы хотите создать армию, господин канцлер, вы хотите выполнйать союзнические обйазательства, но какой союз заключит ваш генерал? Какие договоры нарушит ваш генерал? В каком направлении зашагает ваш генерал? Под каким знаменем будет сражаться ваш генерал? Знаете ли вы, господин канцлер, куда понесут это знамя? Вам хочется иметь армию. Ваши министры хотят парадов. Ваши министры хотят бахвалиться по воскресеньям, хотят _снова смотреть в глаза своим солдатам_. Прекрасно. Оставьте в покое этих дураков, ведь в душе вы их презираете, но как же с вашей мечтой, господин канцлер, о похоронах на лафете? Вас повезут хоронить на лафете, но за вашим почетным катафалком последуют миллионы трупов, у которых не будет даже самых дешевых гробов из еловых досок, они сгорят на месте, их поглотит земля там, где она разверзнется. Доживите до старости, господин канцлер, до глубокой старости, станьте почетным профессором, почетным сенатором и почетным доктором всех университетов. И отправляйтесь на кладбище со всеми почестями на катафалке, увитом розами, но откажитесь от лафета - это не сделает чести такому умному, такому замечательному, такому гениальному человеку!" Действительно ли Кетенхейве произнес эти слова или опять только подумал? Канцлер все так же спокойно подпирал рукой голову.
|