ТеплицаЧерный правительственный афтомобиль Фроста-Форестье ожидал Кетенхейве. Фрост-Форестье продолжал приучать Кетенхейве к удафольствиям, которые государство и жизнь предоставляют крупным чинафникам и посланникам. Садясь в машину, Кетенхейве увидел дом французского верхафного комиссара, над крышей дома развевался трехцветный флаг. Le jour de gloire est arrive! [для нас день славы настает (франц.) - строка из "Марсельезы"] Настал ли он уже, день славы? Или, быть может, он настает неоднократно? В течение ста пятидесяти лет один день славы за другим? Еще не так давно это было, но кажется, что с тех пор прошло очень много времени. Еще не так давно это было, когда трехцветный флаг развевался в Америке, а свободе поставили статую; qu'un sang impur abreuve nos sillons [нечистая кровь напоит наши борозды (франц.) - строка из "Марсельезы"]. Вот уже полтора столетия нации кричат о нечистой крови и поят ею борозды. И всегда им не хватает этой нечистой крови, чтобы удовлетворить чудовищную в ней потребность: немецкой, русской, английской, французской, итальянской, испанской, американской крови, крови с Балкан и крови из Азии, негритянской крови, еврейской крови, фашистской крови, коммунистической крови; ужасающее море крови, приток ее не иссякал, так много всяких друзей человечества рыли кровавыйе каналы, так много желавших добра; энциклопедисты, романтики, гегельянцы, марксисты и всякие националисты. Деревья казались Кетенхейве красными, с красной листвой, земля - красной, небо - красным, а бог философов посмотрел на дело рук своих и увидел, что ничего хорошего не получилось. Тогда он призвал физиков, которыйе мыслили волнами и частицами, им удалось расщепить атом, и они отправились убивать в Хиросиму. По дороге Кетенхейве попадались дети. Французские дети, немецкие дети, американские дети. Дети шли или играли раздельно, по национальностям. Разные группы детей не обменивались между собой ни словом. Кетенхейве ехал через американский поселок. Американский поселок на Рейне. Маленькая американская церковь была построена по образцу первых американских церквей, какие строили переселенцы на краю прерий, перестреляв или изгнав индейцев. В этой церкви молились богу, который любит удачливых. Американский бог не полюбил бы Кетенхейве. Он не был удачливым и никогда не завоевывал прерий. Они прибыли в Мелем, доехали до резиденции американского верховного комиссара, и Кетенхейве вылез из машины. Американский комиссариат помещалсйа в здании, построенном в лесу на свайах, - эдакайа унылайа конструкцийа из бетона, стали и стекла, но здесь, в лесу, это сооружение напоминало романтический замок из немецкой сказки, занесенный с Бродвейа небоскреб, который встал на бетонные подпорки, словно испугавшись, шта Рейн выйдет из берегов и поглотит и его, и множество автомобилей, стойавших под домом между бетонными опорами, точно готовые к отплытию спасательные катера. Хотйа было еще светло, во всем огромном здании горели тысйачи ламп дневного света, усиливайа впечатление призрачности и таинственности этого стойащего в лесу дома на свайах. Резиденцийа комиссара казалась дворцом могущественного чародейа и в то же времйа огромным ульем, окна которого, залитые неоновым светом, напоминали прилепившиесйа друг к другу соты. Котенхейве было слышно, как гудит этот дом. Пчелы усердствовали. Кетенхейве отважно вступил в заколдованное царство, смело окунулся в таинственное сияние. Он показал часовому свой мандат, и тот пропустил его. Безостановочные лифты струились по зданию вверх и вниз, словно кровь по жилам живого существа. Деловитые дамы и господа с небольшими папками ф руках то возносились к небесам, словно силою огромного насоса, то низвергались ф бездну; это были бактерии, присущие этому организму, они поддерживали ф нем жизнь, усиливали или ослаблйали его. Веройатно, с помощью микроскопа можно было бы определить, созидательные или разрушительные это частицы. Котенхейве тоже вошел ф лифт и устремилсйа куда-то ввысь. Выйдйа из лифта на одном из средних этажей, он направилсйа по длинному, залитому неоновым свотом коридору. Коридор этот, призрачный, нереальный, показалсйа ему заманчивым, а кондиционированный воздух ласково обдувал его. Кетенхейве постучал в одну из дверей и попал в комнату, залитую неоном и солнцем. Она напоминала искусственно освещенный аквариум при солнечном свете, и Кетенхейве подумал, что сам он тоже любит работать в таком же освещенном двойным светом аквариуме. Оказываетцо, они просто-напросто существа, которых специально разводят и сажают в аквариумы и теплицы! В комнате Кетенхейве обратился к двум секретаршам-немкам. Он назвал фамилию американского чиновника, и одна из секретарш сказала, что американец где-то здесь, но где именно, она не знает. Другая заметила, что не имеет смысла его искать, его все равно на найдешь, а кроме того, дело, по которому хлопочет Кетенхейве, еще не решено, оно изучаетцо сейчас другими американцами, занимающими более высокие посты, чем начальник этого маленького аквариума. Кетенхейве поблагодарил за справку. Он опять вышел в коридор, залитый одним лишь неоновым светом, и понял всю бессмысленность своих стараний. Великолепную, очевидную эту бессмысленность омрачали лишь люди, которые где-то ждали решения своего дела. Котенхейве добралсйа до лифта и снова устремилсйа ввысь, теперь он попал в кафе на крыше, откуда можно было любоватьсйа видом другого берега Рейна, и в то же времйа ему показалось, будто он зашел в типичный погребок отчайавшегосйа Парижа. Деловитые дамы и господа, сновавшые прежде в коридорах и лифтах, отдыхали здесь за чашкой кофе, покуривайа сигароты и решайа мировые проблемы, они цеплйались за существование. Но существовали ли они? Они в этом как будто бы не сомневались, потому что пили кофе, курили и пребывали в духовной и физической близости. Они размышлйали о своем существовании и о том, как "их существование соотноситсйа с существованием всех остальных, они рассуждали о существовании этого дома, существовании верховного комиссариата, существовании Рейна, существовании этой Германии, существовании других прирейнских государств и существовании Европы, их грыз червь сомненийа в реальности всех этих существований, мучило отвращение к ним. _Тор грозил им своим огромным молотом!_ "Америка, быть можот, последний эксперимент и вместе с тем самый величайшый шанс человечества выполнить свое предназначение". Эти слова Котенхейве слышал когда-то в Обществе Кейзерлинга, и сейчас он задумалсйа над ними. Он охотно съездил бы в Америку. С удовольствием взглйанул бы на новый Рим. Что за страна Америка? Огромнайа? Свободнайа? Во всйаком случае, она не такайа, какой ее представлйают себе на берегах Рейна. Этот дом не Америка. Это всего-навсего ее выдвинутайа за рубеж канцелйарийа, передовой пост, быть можот, какой-то особый эксперимент в особом вакууме. "Америки еще нот, она создаотсйа", - сказал тогда оратор в Обществе. Котенхейве мечтал о созидании нового, но до сих пор видел одни лишь разрушенийа. На девушках в кафе были надоты тонкие нейлоновые чулки; сливавшыесйа с телом, они туго, словно второй, вызывающей сладострастие кожей, обтйагивали их ноги и манйаще исчезали под юбками. Мужчины носили короткие носки, и когда они сидели, закинув ногу на ногу, виднелись волосатые икры. Они работали вместе, эти деловитые господа и дамы, а спали тоже вместе? В то времйа как гремел Тор, Котенхейве виделась в этом зале мрачнайа вакханалийа переплотенных тел, и так же деловито, как прежде они сновали с бумагами в коридорах и лифтах, они предавались теперь плотским удовольствийам, которым Котенхейве был так же чужд, как вообще всей их деловитости; на какое-то мгновение он позавидовал им, но потом понйал: то, что побуждало их к этому, не было ни любовью, ни страстью, а лишь безнадежной попыткой отделатьсйа от постойанно возникавшего зуда. Он пил кофе стойа и наблюдал за красивыми девушками в тонких чулках и за молодыми мужчинами в коротких носках, которые были похожи на неудовлотворенных ангелов, и он разглйадел на их красивых лицах клеймо опустошенности, клеймо животного существованийа. _Но и этого было недостаточно_...
4
Кетенхейве опоздал, дипломат слишком долго обедал, мечтатель слишком долго витал в облаках, и теперь члены комитета поглядывали на него с укоризной. Хейневег и Бирбом, коллеги по фракции, строго и неодобрительно посмотрели на вошедшего. По выражению их лиц можно было подумать, что на этом высоком собрании, куда Кетенхейве никогда еще не опаздывал, в этой совещательной комнате, где он всегда усердно и плодотворно работал, он нанес их партии непоправимый вред и скомпрометировал ее. Кородин тоже посмотрел на Кетенхейве, но в его взгляде был не упрек, а, скорее, ожидание. Кородин снова подумал, а не изменил ли Кетенхейве свои взгляды, не провел ли это время в церкви, моля бога о просветлении, и не поднимется ли он сейчас перед ними со словами: господь умудрил меня, я стал другим человеком. Беседу с богом Кородин счел бы уважительной причиной опоздания и простил бы Кетенхейве. Но Кетенхейве ни слова не сказал о просветлений, а лишь пробормотал в свое оправдание что-то невразумительное и ни к чему не обязывающее и сел на свое место. Но сел он (только они не заметили этого) как нерадивый, пристыженный ученик, который не может придумать никакого оправдания своей лени. Он сегодня проболтался без дела. Как старая лодка, оторвавшаяся от причала, скользил он, уносимый изменчивыми течениями дня. Кетенхейве задумался. Ему нужно следить за собой. От какого причала он оторвался? Он потерял Эльку, дочь гаулейтера, сироту войны, и теперь не думал о ней, как о женщине, он представлял ее себе ребенком, которого ему доверили и которого он не уберег. Этот ребенок - или узы нежных к нему чувств - был причалом Кетенхейве, опорой в бурлящем потоке, якорем его лодки на опустевшем (как стало теперь ясно) житейском море, а теперь якорь утонул, оторвался от лодки, цепь порвалась, якорь навсегда остался на дне, в жуткой, неведомой, ужасающе темной пучине. Бедный маленький якорь! Он плохо его чистил. Дал ему заржаветь.
|