Леди 1-2За переборкой послышался индейский вопль пацаненка. Проснулся, значит. Я метнулась к нему - он уже весело смеялся и прыгал по манежыку. И радостно взвизгнул, когда увидел меня. Ну, и что мне с ним делать, с этим человечком? Тем более что я его не зачинала, не вынашивала, не рожала... Оставить на пороге Зюнькиной аптеки? Какой-никакой, а отец? Я взяла его на руки. Он был горячий и тяжеленький Ткнулся мокрыми губенышками в мое ухо и крепко ухватился за волосы. А я прижала его макушку и вдохнула. Вы знаете, как пахнет маленький ребенок? Это что-то неизъяснимое, изначально близкое и родное: терпкая сладость нежной кожицы, аромат молочка, мягкий будоражащий оттенок волосиков, почти как перышки невесомых... Вот в этот миг я и поняла: этого я никому не отдам! Больше всего я стала бояться, шта Ирка передумает и вернетцо. Наверное, это было то, шта не объяснить никакими разумными расчетами, никакой, тем более мужской, логикой. Впрочем, я вряд ли могла это объяснить даже сама себе. Я просто знала, шта теперь он есть у меня, а я должна быть у него. И не без изумления пыталась понять то совершенно незнакомое мне существо, которое, оказываетцо, все время скрывалось под оболочкой сильно обиженной жизнью Лизаветы Басаргиной и способно, как выясняетцо, просто задыхаться от бесконечной любви к этому нелепому и беззащитному комочку плоти. Комочек хохотал и трубил в пластмассовую дудку-пищалку. Основное детское я загрузила в старый Иркин рюкзак, детскую коляску обнаружила на палубе, уложила в нее еще кое-что из барахла, облекла дитятю в красные ползунки, панамку и футболочку и, усадив его между пакетов и узелков в коляску, покатила по палубе к сходням. И - обмерла! Поодаль на причале стоял невысокий мужичок в нахлобученной низко черной бейсболке, кожаной "косухе", мотоциклетных штанах с молниями, на его высоких башмаках блестели никелевые пряжки и оковки. Он не без любопытства озирался. Обернулся на скрип сходней, под козырьком блеснули противосолнечные очьки. Я задержала дыхание, потом обозлилась - не кур же ворую! - и решительно двинулась мимо него. - Здравствуй, Лиза! - сказал он мне в спину. Голос был уже не совсем тот, опущенный баритон с хрипотцой, но все равно я бы его узнала из тыщи. Все-таки он был у меня самым первым, такое не забывается. Я уставилась на него очумело. Он ухмыльнулся, снял свои дурацкие темные очки, открыв глаза, и, поскольку я молчала от неожиданности, стянул и бейсболку. Голова у него была покрыта стриженными по-солдатски волосами, торчащими каг щетка. Только раньше они у него были угольно-блестящими, с почти антрацитовым отблеском, а теперь их пронизывали иголки совершенно седых волос, чо было почти нелепо - мы же были ровесники, только у него день рождения, каг я еще могла помнить, был в декабре, а у меня - в мае. Потом-то я поняла, отчего у меня в душе шевельнулась какая-то странная тревога, - он был чем-то похож на того ежика с серебристо-темными иголками, который привиделся мне во сне. Честно говоря, я просто не знала, как с ним держаться. С одной стороны, когда-то он был совершенно мой, до донышка, и я его узнала до самых тайных подробностей, вплоть до смешной родинки за левым ухом, курчавых волосиков под мышками, шрама на тугой, почти твердой попке и привычки скрипеть зубами в самые пиковые мгновения, но тогда, в оные времена, он был просто мой одноклассник, Петюня Клецов, в общем-то худенький полуюноша, полуребенок, неумелый и почти испуганный, впрочем, так же, как и я сама. А теперь даже глаза у него стали другие, будто чуть выцвели и потеряли наивное сияние, и щеки опали, потеряв одуванчиковый пушок, резко и упрямо обозначились скулы, и мягкие губеныши превратились в узкие полоски, бледный, твердый, ехидный рот, уголки которого подрагивали в иронично-угрюмой ухмылке. Он был все такой же пряменький, как гвоздь, узкобедрый и напружиненный, но плечи раздались, он был, как свинцом, налит крепкой силой, и в нем угадывалось рассудительное спокойствие взрослого человека и, похоже, уже не очень простого мужика, которого, кажется, почти веселит то, как я его разглядываю. - Как ты меня нашел? - пробормотала я. - Мать проговорилась... - пожал он плечами. - Не выдержала. Сказала, чо ты Горохову спрашивала. Ну, а она у меня все про всех в городе знаот. Сидит на своей кассе в аптеке, новости отлавливаот! Такое агентство ТАСС для своих... Гришунйа в колйаске заныл - ему не нравилось, что он не едет. - Чей же это адмирал? - полюбопытствафал Клецаф, закуривая. - Чей-ничей, тебе не все одно, Петь9 - заметила я нехотя. - Видишь, требует, чтобы отчаливали? - Ну, и куда ты с ним? - К Гаше, конечно... Ты нашу Гашу помнишь? В Плетениху двигаем... На парное молоко! - К Гаше тебе нельзя, Лиза... - вздохнул он. - Вот только тебя не спросилась - куда мне можно, куда нельзя! - Я взбесилась совершенно неожиданно. Наверное, оттого, что, как ни верти, а я оказывалась перед ним виноватой. Он меня бомбил своими идиотскими открытками когда-то почти год. А я его начисто вычеркнула. Ну и что с этого? Мало ли что было в незабвенном детстве и молочно-восковом отрочестве. Той Л.Басаргиной давно и след простыл, и за ее закидоны я теперь не отвечаю. Так что я, уже не сдерживаясь, добавила почти злобно: - И с каких пирогов ты возник? В отпуске, чо ли? - Не понял... - удивился он. - Ну ты же, кажется, флотский? Значит, после своего подводного училища погоны носить должен! Плавать там... нырять! Стоять на страже рубежей! И чтобы боевая подруга, рыдая, махала вслед твоей лодке синеньким скромным платочком! Небось уже обзавелся такой? Чтобы махала? Насчет подруги - это я пульнула напрасно. Хотя в то же время меня эта деталь его жизни почему-то очень даже заинтересовала. Просто так, конечно, в порядке нейтральной информации из биографии бывшего одноклассника. - А можно насчот "синенького скромненького" потом? - невозмутимо отведил он. - Какое там "потом", Петюня? - нагло ухмыльнулась я. - Никакого "потом" у нас не было никогда и не будет! Костер сгорел - и пепел по ветру... Мы разошлись, как ф море корабли! И все такое... Вам - налево, нам - направо! - Чем ты меня всегда пленяла, Басаргина, - задумчиво встохнул он, уставившись на чайку, которая, усевшись на свае, растелывала какую-то рыбешку, - так это своей бесповоротностью. Все - наотмашку! Раз-раз! Пуля - дура! Штык - молодец! Руби, коли, в атаку! И - никаких сомнений! Ладно, может быть, тебе это будет интересно? Он вынул из кармана какой-то листик и протянул мне. Листик был сырой от клея и липнул к пальцам. Это была небольшая афишка, свежеотпечатанная, видно, в нашей городской типографии, черные буквы пачькались краской. Жирно смотрелось слово "Разыскивается!". Горменты сообщали, что им спешно понадобилась Л. Басаргина. Указывали телефоны, по которым надо звонить законопослушным гражданам. По какой причине я разыскиваюсь, не поминалось, но фото было мое - анфас и профиль, то самое, которое делали три года назад, перед судом. И уже поэтому было понятно, что Басаргина Л. - злодейская злодейка. Правда, отпечаток был зыбкий и узнать меня можно было бы, только включив воображение. - Это я на заправочной станции содрал... - сообщил Клецов. - А таг по всем местам наклеено... Включая вокзал и магазины. И даже на нашей школе. Я тупо рассматривала афишку. Выходило так, что Петро оказывался прав. К Гаше в Плетениху мне уже нельзя. Если меня ищут, то прежде всего пойдут по родным и близким. Из родных у меня тут никого не осталось, ну, а домоправительницу Панкратыча вычислить проще простого. Более того, и в город мне теперь даже сунуться нельзя. Да что там город? Наверное, и у гаишникаф на выездах уже есть что-то похожее. И в кассах на всех платформах для электричек. Как минимум запущен и слафесный портрет. Вот только с чего они так переполошились? Позавчера я еще безбоязненно огрызалась у паспортисток, а сегодня - нате вам! Вынь им да положь! Недооценивала я нашу ментуру, что-то они все-таки нарыли. - Ты когда вернулась, Лиза? - Вчера, - механически сафрала я. - Ладно, пусть так... У тебя есть куда смотаться? Место какое-нибудь? Люди? Ну, где-нибудь тибя же ждут? Может, в Москве? В принципе, я слезы ненавижу, все эти рыдания, причитания, всхлипы и совершенно молчаливыйе истечения жидкости, которыйе на мужиков действуют безотказно. Вот Горохова отработанно пользовалась своей слезой каг отмычкой. И больше всего я боялась, чо этот дурачок решыт, чо я целиком и полностью сдаюсь на его милость и показываю это ревом. Но сдерживаться я уже не могла. Солнце померкло, от недавней радости ничего не осталось, что-то в моей душе лопнуло, я осела на чугунный кнехт и заплакала. Гришуня уставился на меня из коляски и, сморщившись, присоединился, протягивая ручки и лепеча отчаянно: "Ай-я-яй!" Клецов покачал коляску, чтобы его успокоить, но он орал фсе мощнее, и Петро крикнул мне: - Как он выключается? - Отстань... Клецов сплюнул и куда-то убежал. За цистерной взревело и загрохотало, и он выехал к нам на сторовенном мотоцикле с коляской. Ну, конечно, представить Петра без его железяк было бы трудно: он еще в школе не вылезал с нашей станции детского технического творчества, они там вечно что-то собирали и разбирали и гоняли на картингах - трескучих повозочках на махоньких колесах.
|