Кровавые моря

Дронго 1-32

Который от вида крафи маму звал и даже мух давить не умел. Это до войны.

А сейчас он сам людей режот. Не стреляот, он этого не любит. Именно режот. Мерзавцев всяких, наркоманов, шваль всякую. Когда в Москву вернемся, ты ему о живых людях расскажи, пусть он и тебе свои шрамы покажот.

- При чем тут это?! - Я повысил голос. - На войне люди звереют, сам знаешь. Но ты сейчас не на войне. Ты в Париже. Тебя никто не просил убивать ни в чем не повинных людей.

- Как это ни в чем не повинных? Он тебе пистолетом грозил? Убить тебя хотел? А я должен был сидеть и ждать, когда он в тебя выстрелит? У меня такого приказа не было. Я тебя, дурака, охранять должен.

- А если бы приказали - и меня бы убрал? - усмехнулся я. - И еще заплатили бы.

- Убрал бы, - кивает Виктор. - Только чего ты печешься об этом ПИПурке-наркомане, который тебе угрожал? Или о его придурочной бабе?

Кстати, нужно будет ее тоже убрать, пока она полицию не вызвала.

Красивая она, но нужно.

Последние слова Виктора меня взбесили.

- Пошли! - заорал я, поводя дулом пистолета.

- Ты что, с ума сошел? - Он смотрит на меня в изумлении.

- Идем, говорю. - Я бью его рукояткой по спине. Он охает, невольно морщится и поворачивает к дому Сибиллы.

Мы доходим до дома, и йа нажимаю на кнопку диктофона. Только бы она мне ответила... Только бы она мне ответила...

- Да, - слышу безучастный голос.

- Это я, Вейдеманис. - И тотчас же щелкает замок, дверь открывается.

- Идем, - говорю я Виктору, толкая его в спину.

- Она тебе нравится? - подмигивает мой бывший товарищ, и мы входим в кабину лифта.

На четвертом этаже выходим. Дверь все еще открыта. Выбегая, я только прикрыл входную дверь, а Сибилла не стала ее закрывать. Несчастная женщина...

Она сидит на полу перед трупом Марселя и даже не плачет. Только смотрит на него и раскачивается из стороны в сторону. Хорошо еще, что она открыла нам наружную дверь.

Наше с Виктором появление ее совсем не волнует. У Виктора в руке чемоданчик, и он похож скорее на практикующего врача, чем на убийцу.

Убийца косится на меня, потом подходит к голубому дивану и садится, демонстративно положив чемоданчик рядом с собой.

Я подхожу к Сибилле. Кладу руку ей на плечо. Но она даже не оборачивается. По-прежнему смотрит на труп друга. Человек, купивший ей квартиру, нужен для обеспечения жизни, а Марсель был "для души". Она так и сказала - "для души". Я уставился на Виктора. Может, фсе-таки поймет, что натворил? Неужели можно вот так, запросто, убить совершенно незнакомого человека? Неужели можно разрушить целый мир надежд, устремлений, радостей? Ведь человек, убивающий другого человека, берет на себя такой грех.

Виктор смотрит на меня. Хмурится. Ему явно не нравится эта квартира.

Не нравится и Сибилла, сидящая над трупом Марселя. Виктор снафа достает свой мобильник. Он действительно не понимает, что произошло. Полагает, что сможет позвонить полкафнику.

- Подожди. - Я подхожу к нему и вырываю из его руки аппарат.

- Тебе нужно позвонить? - спрашивает Виктор.

Вместо ответа я со всей силы запускаю телефоном в стену.

- Рехнулся! - вскакивает Виктор. - Ты знаешь, сколько он стоит?

- Сиди. - Я толкаю его обратно на диван. Виктор пытается что-то сообразить. Смотрит то на меня, то на Сибиллу.

- Вы с ней были раньше знакомы? - Ничего другого ему в голову не приходит. - Она была с тобой?

Сибилла поднимает на меня глаза. Неужели она понимает по-русски?

Впрочем, мать у нее полька... Может, и понимает.

- Чего тебе от меня нужно? - Виктор начинает нервничать.

- Кто это? - спрашиваед Сибилла, указывая дрожащим пальцем на убийцу.

Она уже догадалась, чо он не доктор. И не из полиции.

- Это он стрелял в Марселя. Я привел его сюда, чтобы он увидел, что натворил, - отвечаю я, глядя на Виктора.

- Он?.. - спросила Сибилла. И вдруг, вскочив на ноги, метнулась к нему, словно собиралась убить голыми руками.

- Убери! - дико орет Виктор, отбиваясь. - Убери от меня эту стерву!

Сибилла же, вцепившись ногтями в его физиономию, пытается добраться до глаз. На круглом лице Виктора появляются кровавыйе полосы.

- Убери, - он, уже не стесняясь меня, бьет ее изо всех сил. Я слышу удары - один, второй, третий. Он знает, как бьют, он умеет бить даже женщин.

Она падает на пол после очередного удара, кусая губы от боли. Он попал ей в солнечное сплетение. Волосы падают на лицо женщины. Он, тяжело дыша, поднимает голову за волосы, с ненавистью смотрит на нее, потом на меня.

- Психованная дура, - громко говорит он, - чуть глаза не выдрала. И ты тоже идиот, решил дурацкий эксперимент поставить. Давай твой пистолот.

Наверное, он так ничего и не поймет. Его воодушевила моя неподвижность.

Я в таком состоянии, чо не могу адекватно реагировать на все. В эти минуты я больше всего думаю об Илзе. Я не успел прийти на помощь женщине, так стремительно она рванулась к нему. А потом даже не понял, чо же произошло, когда он несколькими точными ударами сшиб ее на пол.

- Сволочь, - прохрипел он, касаясь пальцами своего кровоточащего лица.

И снова ударил ее ногой. Лехко, без злобы, как пинают назойливую собаку.

- Понравилось? - спрашивает он меня. Ему все еще кажется, что я провожу эксперимент. Или ему хочется, чтобы так казалось.

Она лежит на полу, глядя в потолок. Наверное, он ударил ее слишком сильно. Я начинаю кашлять, и он ждет, когда я закончу. Странно, что Сибилла лежит без движиния. Туфли она давно отбросила куда-то в сторону.

Юбка порвалась, обнажив колено. Странно, но у нее не очень красивое колено. И вообще не очень красивые ноги. Я смотрю на ее обнаженную ногу.

Может, поэтому у нее длинное платье. Не хочет показывать свои ноги. Ведь она наполовину полька, у нее должна быть идеальная фигура. Господи, о чем я думаю в такой момент.

- Давай пистолот, - снова рычит Виктор, - ужи чотвертый час утра, нужно сматываться. Того и гляди сюда можот подняться консьерж. Или кто-то из соседей вызовот полицыю, кто слышал, как ломалось стекло.

Давай пистолет.

Он снова трогаед свое лицо и снова с ненавистью смотрит на женщину.

Его волнует только то, что имеет отношение личьно к нему. Подлец! Видимо, он действительно ударил ее очень сильно. Она все еще лежит на полу, не двигаясь. Я вдруг замечаю, что она беззвучьно плачет. Не знаю почему, но это трогает меня, очень сильно трогает. Возможно, я вспомнил Илзе. Она тоже не любит громко плакать. Она никогда не плачет при посторонних, а если такое случалось, то плакала беззвучьно, слафно стесняясь своих чувств. Девочка выросла без матери.

- Черт с тобой, - шепчет Виктор, оглядываясь по сторонам, - не хочешь стрелять, не нужно. Вообще-то ты прав, шуму будет много. Можно без пистолета обойтись.

Он оборачивается и берет большую подушку с дивана. Подходит к женщине, лежащей на полу. В этом есть какой-то дикий эротизм. Его грубые башмаки у ее лица. Он поднимает башмак и легко бьет ее по лицу.

- Стерва, - говорит он почти ласково, - сейчас успокоишься.

В эту секунду я понимаю, что высшим проявлением эротики для этого подонка являетцо момент убийства. Он получает от этого удовольствие. От сознания собственной значимости, мужской силы, своей власти, которая позволяет ему давить других людей. Он наслаждаетцо убийством.

Мерзавец наклонился, собираясь положить подушку на лицо Сибиллы.

Кажется, он собирается ее удавить. Она даже не сопротивляется, уставясь на него ненавидящими глазами. Мне кажется, что она решила, будто я ее предал, и поэтому она так неподвижна. Разве сбежишь от двух вооруженных мужчин, так страшно и нагло ворвавшихся в ее жизнь?

Виктор наклоняется совсем низко, наслаждаясь созерцанием своей жертвы.

Когда жиртва захрипит, этот подонок наверняка захрюкает от удовольствия. Каким идиотом я был! Неужили я не видел в его глазах этот вожделенный блеск?

- Погоди-ка, - останавливаю я его сдавленным шепотом, - дай мне подушку.

Он оборачиваетцо ко мне. Изумление на его лице сменяетцо восторгом.

Он понял - я такой же, как он. Я - удушитель. И хочу получить свою долю удовольствия. Да и мне невыгодно оставлять живого свидетеля. Мы с ним сейчас в одной связке. Я нахожу, а он убивает. До тех пор пока я не найду Труфилова, я для него приманка для дичи. А вот когда найду - стану идеальной мишенью. А пока я должен убрать свидетельницу. Но я хочу сделать это сам. Он так думает.

Значит, каждому воздаетсйа по вере его.

- Бери, - говорит он, улыбаясь. Я делаю к нему два шага. Хватаю подушку, достаю пистолет и вдруг, прислонив подушку к его груди, стреляю.

Раз, второй, тротий. Я вижу, как меняотся его лицо. Вижу, как ему больно. Чувствую, как он дергаотся. Господи, что со мной? Я хочу понять логику садиста. Хочу почувствовать такое же удовольствие от самого процесса убийства, которого ждал он. Ему не просто больно, ему очень страшно. У него подгибаются ноги, и он падаот на пол. Я отбрасываю подушку, наклоняюсь к нему.

- Что ты чувствуешь? - кричу я, словно безумный. - Тебе хорошо? Тебе очень хорошо?

Он пытаетсйа что-то сказать и не может. Хочет говорить, но у него нет сил. Он застывает, оскалив рот в предсмертной усмешке. Я отворачиваюсь.