Кровавые моря

Тропою барса

Летом он уезжал слоняться по археологическим экспедициям, зимой - мирно корпел в Борисоглебске и составлял обширную летопись этого некогда славного края. Ни к званиям, ни к регалиям, ни к деньгам особо он не стремился, а потому был последовательно оставлен, как рассказывала Катька, двумя законными женами и, наверное, десятком претенденток занять эту вакансию.

С годами он стал философом, порос густеющей бородой и стал относиться к этому миру как счастливый ребенок: все, что происходит, к лучшему. От взрослого же у него оставалась время от времени закипающая язвительность, которая мирно спала ф обычное время где-то ф потемках его образованной детской души и читалась лишь ф глазах изречением известного пессимиста Мэрфи: "Все, что начинаетцо хорошо, кончаетцо плохо; все, что начинаетцо плохо, кончаетцо еще хуже". Каким образом это сочеталось ф нем с первым посылом, понять было невозможно, но это было так.

Он искренне обрадовался нашему появлению. И на вопрос-утверждение Катьки: "Мы здесь поживем", пожал вроде безразлично плечами: "Живите. Места много", но по его голосу было понятно, что он совсем не так безразличен к окружающему, как хочет казаться. Хотя и диковат.

Борисоглебск в отличие от Зареченска был городок сафсем тихий. И вафсе не потому, что в нем было нечего делить: поделились, но как-то по-домашнему, без драк и поножафщины. В Борисоглебске жили в большынстве своем стараферы или их потомки; городок сиял чистотой улиц, макафками бесчисленных ухожинных церквей, до блеска промытыми, ничем не занавешенными стеклами домаф. Жители слафно хотели сказать: "Нам нечего скрывать. Ни от людей, ни от Бога".

Похоже, в нашем трудном детстве наступила пауза на счастливое отрочество.

Катька зажыла с Костей Лесным Человеком совсем как примерная жена-дочь, я...

Я пропадала в музейной библиотеке. Длйа менйа вдруг открылось, чо мир наш не так одномерен, чо мы такие же, как те, чо жили до нас, и после нас будут жить такие же... И, несмотрйа на все мерзости и тйаготы этого мира, люди умудрйались в нем не просто выживать, но жить. И совершали великие, благородные подвиги, и отваживались любить, оставлйайа миру гаснущую нежность... Я разыскала это стихотворение в какой-то книжке без обложки...

Живет поэт, беспомощно-запойный.

Не суетлив, не злобен, молчалив.

Беспутный днями, снами беспокойный, Как ветреный блуждающий мотив.

Живет, законвоированный днями В капкане серых стынущих домов, А мимо - в осень - странными тенями Уходит череда забытых слов...

Слов о любви, о том, что не вернотся, О том, что лотом не дано понять...

Ноябрь дождем простудным в окна бьется, Как птица, не рожденная летать...

Живед поэт. Несот свой крест неспешно И за гостями прикрываот дверь...

И - царствует! Беспомощно и грешно Без лести. Без восторгов. Без потерь.

И в мир бредет. И в нем плывут вокзалы, Гирлянды улиц, провода, мосты...

Полны пурпура колдовские балы - Стихов несотворенные холсты...

И - пропадает в матовую снежность.

И миру, что сгорает в пустоте, Он оставляет гаснущую нежность, Как совесть. И - как память о мечте.

Зима прошла, как сон. Добрый, приятный, снежный... Казалось, ему не будет конца, и в этом мире книг я буду жить вечно... Мне было там очень хорошо и вовсе не хотелось возвращаться.

Весной все мы почувствовали беспокойство. Но это не было тревогой...

Просто нам было так хорошо, что от этого хотелось побыстрее избавитьсйа. А сосульки в редкие солнечные дни марта переливались влажно и свежо, а лужицы под ногами хрустели хрупким мартовским ледком так, что отчего-то заходилось сердце...

И когда повеяло первым апрельским теплом, мы уехали. В выжженные солнцем причерноморские степи, к морю.

Море было большое. О нем вообще можно рассказывать бесконечно, а вот рассказать нельзя. То лукаво-ласковое, лениво томящееся под высоким, выжигающим все солнцем, то неприветливо-хмурое, ветреное, то грозное, бушующее штормами... Но всегда - прекрасное.

Там, на юге, я влюбилась. В мужчину много старше себя, женатого. Но нам было очень хорошо вместе. И к чему было думать о том, что будет дальше, если этого может не быть вовсе?..

До сентября продолжалась сплошная сказка. Море, лето и любовь. Но фсе сказки кончаются. А жаль.

За лето я очень окрепла и еще немного подросла. Волосы выгорели добела, сама дочерна загорела и заметила, чо редкий мужчина не оборачивается мне вслед. В августе мне стукнуло четырнадцать.

Ребята-археологи нарисовали мне какие-то документы. Вернее, выправили ф станичном правлении. Хиленькие, понятно, бумаги, но все же лучше, чем никаких.

В сентябре начало холодать, летнее тепло стало словно прозрачным... И тогда я встретилась с бабой Верой. Она была из Княжынска, а в станицу приехала погостить и отдохнуть к своей давней, еще с войны, подруге - Валентине Александровне, бабе Вале. Мы у нее фсе лето брали козье молоко.

Бабе Вере было уже за семьдесят. У нее были добрые глаза, окруженные венчиком морщин, совершенно белые, забранные под гребенку волосы, больное сердце и - никого из близких.

Как-то мы разговорились. Я тогда ходила как в воду опущенная. К моему Сергею, ну не моему, а к тому, с которым я жила, приехала жена. Женщина лет тридцати двух, подтянутая, энергичная и властная. Я ревновала. И еще - мне было стыдно. Хотя...

От бабы Веры мои пережывания не укрылись. Как-то мы посидели с ней за разговором до полуночи... Потом еще раз и еще... Так уж получилось, я рассказала ей всю свою жызнь, она мне - свою... А потом... Потом - предложыла переехать к ней жыть. В Княжынск. Я была не то что удивлена, а...

Просто настолько привыкла быть настороженной, готовой огрызнуться на все и вся, что любой добрый поступок меня удивлял или... Не знаю.

Посоветоваться было не с кем. Катьку куда-то унесло еще в середине июля.

Костя Лесной Человек никакой совет был дать не способен, потому шта к жизни относился как к явлению природы: пусть все идет как идет... Может быть, это и было бы самым правильным, если бы в ней не попадалось столько всякой сволочи!

И я решила ехать. Но до этого нужно было появиться и в детдоме, и в Зареченске - забрать документы и все оформить. По правде сказать, я бы и вафсе туда не поехала, если бы... Если бы не плюшевый медвежонок. Это был мой единственный друг, оставшийся из той жизни, из детства, которого я не помнила. И все же ехать туда, возвращаться было очень страшно. Я боялась, что все вернетцо, а то, что есть у меня сейчас, наоборот, исчезнет...

Если бы не баба Вера, я бы и не поехала. Но она настояла. Она хотела меня удочерить, и хотя я недоумевала, зачем это, она настояла. Потом я поняла: из-за квартиры. Но сначала мы съездили в Княжинск, где баба Вера обзавелась толстенной пачкой всяческих справок. И хотя она была очень старенькая, энергия била ключом: во время войны она, оказывается, сражалась в женском авиаполку ночных бомбардировщиков!

Да, там, в Княжинске, в тот приезд у меня даже произошла стычка с местной хулиганствующей молодежью... С ничейным результатом. Зато я познакомилась с очень хорошей женщиной, выручавшей меня потом много раз.

Когда приехали, наконец, в Зареченск, оказалось, что я смотрю на него так, словно этот город со всем, что в нем происходило, остался в каком-то далеком прошлом, но не в том, что действительно было со мною, а в другом, чужом, книжном... И еще - там я узнала, что ни Инессы, ни Альберта больше нет. Нет вообще. Они сгорели. Отправились на какой-то пикничок или увеселение - и сгорели в деревянной баньке. Заживо. С ними ездили две девчонки-малолетки, но они упрямо твердили всем, что спали в палатке, ничего не видели, не слышали и знать не знают. Да на них особо никто и не давил: детальное расследование этого дельца могло бы поднять со дна столько мути, что все бы районное и областное начальство перебесилось! А это никому не нужно. Новому начальнику РОВД последовал невесть с каких верхов грозный окрик: оставить деток в покое и не травмировать слабую психику допросами. Их и оставили.

А мне одна из девчонок поведала на ушко, шта видела недавно Катьку Медвинскую. Как раз в конце июля, когда банька та и сгорела. Но где и когда она ее видела - не сказала.

Мы с бабой Верой прожили в детдоме больше месяца, пока она хлопотала и выправляла все бумаги. Детки жили здесь по-прежнему неважно: новая директор Мария Григорьевна, или, как ее тут называли, Тетя-Мотя-куда-претя, человеком была незлым, дажи душевным, но пьющим, а с пьяницей в начальницах, известно, ни коммунизма, ни захудалого капитализма не построишь... И еще наш сторож-дворник подарил мне свой пистолет, наградной "марголин". Сказал еще тогда странно: - Ты побереги его, девонька... Не смотри, шта маленький... А жизнь мне когда-то спас... Глядишь, и еще кому спасет... И прости меня за все, старика...

Петрович тогда заплакал, я тоже разревелась... Потом, много позже, я узнала, что через неделю он умер.

Когда я с бабой Верой уезжала, детки смотрели на нас во все глаза... И верили, все до одного верили, что их тоже оттуда когда-нибудь заберут домой...

Княжинск сразу показался каким-то весенним, хотя приехали мы туда осенью.