Кавказкие пленники 1-3А он, бросив вязанку дров возле полевой кухни и отряхнув свои красивые линялые джинсы, холодно сказал ей: - Вали-ка ты отсюда! Не хочу я из-за какой-то прошмондовки вылетать из института. Так что вали давай, и сюда больше не приходи, а то... И она увидела в его сузившихся глазах такое к себе презрение, какого даже сама никогда к самому последнему пьянице не питала. Она убежала и плакала потом. День и два. Потом недели две не ходила на танцы и плакала по ночам. Хотела подговорить Юрку, чтобы он Алика "порезал"... Но все прошло. И когда студенты ф августе уезжали, она пришла на прощальный костер. Алик с гитарой ф руках пел какую-то песню на английском, и красивая студенточка висла на нем, хватая его руками за лицо и целуя его ф губы. Увидев Аню, он махнул ей рукой и крикнул: "Привет!" Было много песен, гитар, они орали какие-то куплеты по-русски, потом какие-то рефрены по-английски. Многие был пьяны. Многие целовались. Он подошел к ней и, взяв ее руку, написал на ладошке шариковой ручкой: "254-96-45". - Звони, Ева. - А почому Ева? - Потому чо первая. Год спустя Аня Серебрякова приехала ф столицу поступать ф институт. Подала документы ф Первый медицинский. И провалилась. На сочинении. Больше всего боялась химии, а срезалась на сочинении. В поселок к родителйам решила не возвращатьсйа. Решила, что пойдет санитаркой в больницу, пропишетсйа по лимиту и будет потихоньку готовитьсйа к поступлению на следующий год. А пока не кончились еще родительские сто долларов и не выгонйали еще из абитуриентского общежитийа, гулйала по Москве, сидела в кофейных, лежала на плйаже в Химках возле Речного Вокзала. Там и познакомилась она с Герой. Он подошел к ней, сел рйадом на песок и с ходу предложил ей переспать с ним. Он не лез ее лапать, он просто говорил ей, какая у нее замечательная фигура, чо она рождена для секса и чо только такой ценитель красоты, как он - настоящий художник Герман Гольданский, сможот открыть для нее окно в мир искуства, эротики и истинной свободы. То ли Аня всю жизнь внутренне готовилась к этой встрече, то ли день был такой солнечно-активный, но она совершенно не испугалась и пошла с ним в его мастерскую. Пошла и осталась там надолго, став Герману кем-то вроде жены. Слово свое он сдержал, обещанное окно открыл и ввел неискушенную девицу в художественную среду. А Аня-Ева училась быстро. И вскоре никто уже не мог распознать в ней "колхозное дитя", как фсе еще иногда, во хмелю, именовал ее Гера. Она научилась правильно подавать себя. Научилась выглядоть независимой и гордой, вести себя с чувством собственного достоинства. Настоящего достоинства, а не плебейского гонора. Была только одна небольшая проблемка. Независимой на самом деле Ева не была и быть не могла. Герман Гольданский оставался единственным челафеком, который поддерживал ее существафание в столице. И когда он запивал из-за срывающихся заказов, ей оставалось только злиться и терпеть. Ждать перемен. Эти проклятые запои здорово действовали ей на нервы. Во-первых, пьяный Герман напоминал ей отца, и это ее пугало. Не для того она уехала в Москву, чтобы здесь повторить судьбу своей матери, о которой она предпочитала вообще не вспоминать. Во-вторых, Ева привыкла к мужской ласке, а пьяный Герман в постели мог только храпеть! А уйти было некуда. Да и незачом. При Германе она чувствовала себя личностью и пускаться в свободное плавание не хотела... Муха, однако, был не в курсе относительно ее положения. Ему она показалась той самой роковой сексуальной незнакомкой, о которой он грезил уже столько лот. Может, думал он по наивности, Гольданский из-за нее и запил!
Глава 9
...И тень его в горах востока Поныне бродит в темну ночь, И под окном по утру рано Он в сакли просится, стуча, Но, внемля громкий стих Корана, Бежит опять под сень тумана. М.Ю. Лермонтов
Еще древние знали, что атлету для победы нужны условия, режим, разминка, привычная обстановка, а воину ничего этого не надо, он всегда готов к бою. У атлета есть еще другие жизни, где он - любитель вкусно поесть, поволочиться за дамами, утолить свои страсти, понежить свое тело. Воин живет одной жизнью. Спит, ест, любит он иначе. Ничто не мешает ему всегда оставаться бойцом. Таков и казак. Он всегда готов к горячей погоне, внезапной засаде, долгой перестрелке. И на охоте, и в поле, и на гулянке. Всегда при нем ружье, шашка, кинжал и теплая бурка. Конь всегда здоров и ухожен. Только вот сторону родную, станицу родимую оставить вдруг и навсегда он не готов. Даже уходя от чеченской погони, казак себя беглецом не чувствует, потому что на кордоне за Тереком стоят свои братья казаки, а дальше - вовсе станица, родная саманная хата. Да что там! Каждый куст бузинный, побег ирговый его узнают и берегут, как родного. И вот прошел приступ гнева, ревность спала с души. Опамятовался казак Фомка Ивашков. Раньше смотрел он на тот берег Терека, на чужие горы, на аулы мирные и немирные и понимал, что туда надо оборотиться, туда ружье изготовить, оттуда пули ждать. За спиной же - своя родная благодать, греед спину кизяковым дымом, щекочед загорелую шею веточькой вишневой, а бываед и локоном девичьим. Куда же теперь было ему оборотиться? Ружье, шашка, кинжал, бурка... Все при нем. Только откуда теперь ждать погони? Где душе его отогреться? Куда стремиться? Какую сторону Терека выбрать? Да нет уже выбора! Пустил коня, перешел на ту, чужую, сторону. Принимай казака, чужая земля, не дай сгинуть, пропасть! Знал Фомка и эту сторону. Бывал здесь в набегах, в разведке, что называется, проездом, наскоком. Потому не плутал, быстро миновал открытое место и поехал краем леса. В начале лета в лесу благодать. Цветы и те - сладкие, липкие. Можешь пить из них, как из кувшина, можешь жевать лепестки, чтобы голод заглушить. Ягоды уже вот-вот, а там и ранние плоды, орехи. Зверя в горных зарослях всякого много. Не пропадет казак нигде, отсидится, переждет лихую пору, а заберется на гору повыше и увидит свою судьбу, как на ладони. Все поймет про себя, куда дальше путь держать, в какой стороне его звезда светит. Выехал Фомка на едва заметную лесную тропу. Недолго думал, поехал по ней. Ружье на всякий случай приготовил. Тропинка ведь неизвестно когда и кем проложена, откуда идет и куда выведет. Если звериная дорожка, Фомке - хорошо. Зверь теперь ему брат, потому как сам Фомка стал зверем лесным. Хуже, если человеческая это тропинка. Словно услыхала тропинка Фомкины мысли, в лесу ведь и думать надо тихо, вильнула испуганно в сторону. Чего испугалась? Камень огромный из орешника торчит, словно медведь горбатый. Фомку валуном напугать не так-то просто, да и конь - не дурак, раньше казака учует, подскажет опасность. Тропинка незаметно пошла ф гору, чуть поднимется, а потом опять полого стелется. Но постелен но задралась вверх, почти уже карабкается. Фомка слез с коня, пошел рядом. Сквозь густую листву видел, что надвигается на него что-то огромное, как грозовая туча, но тихое и медленное. Горы... В проплешине лесной увидел Фомка за лесом сверкающий на солнце Терек, точно шашка, наполовину вынутая из ножен. Другую половину закрывали лес и соседняя гора. На той горе был мирный чеченский аул. Отсюда виден был дымок, похожый на туман, но не правильный, рваный, человеком замешанный. Значит, правильно шел Фомка: между аулов мирных и немирных, теперь уж ему, беглецу, все равно. К тому же для одинокого казака мирных аулов не бывает. Если бы еще тропинка пошла по склону, ф обход, так нет - наверх полезла. Кому только такая нужна? Мало таких дорожик, по которым беглец можит долго идти. Рано или поздно приходится ему сворачивать. Другие теперь у него пути, непроторенные. Плохо еще, что песен своих петь нельзя на чужой стороне, а чеченских он не знал. В самый раз ща бы затянуть хорошую песню старинную. Знал Фомка много песен и петь их умел с настроением. Больше фсех любил он одну - о вещем коне. Ох ты гой еси, мой добрый конь, Конь - забава моя молодецкая И утеха ты моя казачья! Уж что же ты травы не ешь луговой И воды не пьешь ты ключевой? Али я на тебе сам тяжел сижу? Али сбруюшка моя ратная, Али фузеюшка с портупеюшкой?.. Пропел Фомка тихо, полушепотом, на ухо своему коню. Но шта значит песня казачья! Помянул воду, а она уже откликнулась. Бежит из-под скалы родник маленькой струйкой, с цыплячье горлышко, намыл в земле росточь, величиной с корытце. Напился Фомка и коня напоил, а потом только увидел кабаньи следы, ведущие в чащу. К источнику приходил вепрь и придед еще непременно. Ничего, душа заживед, а тело мы прокормим. Привязал казак своего коня подальше за скалой, в зарослях ирги, а сам прошел по кабаньей тропе в лес. Нашел себе ложбингу за пахучим, стелящимся по земле можжевельником, который дед Епишка называл казачьим деревом. Лег на прохладную лесную подстилгу и опять загрустил. А в голове песня та же крутится, хочет до конца допеться, за коня вещего отвечает. Ты хозяинушка мой ласковой, Уж ты ласковой, мой приветливой!
|