Комбат 1-7- Ну, - обрадованно пробормотал Подберезский, открывая тяжелую дверь. Комбат разделся. Он был худ и костляв. - Выбирай оружие, я сам тебя буду обслуживать, Иваныч. - Не надо, Андрей, ты это брось. Я же вижу, мишени висят. - Куда же они денутся, висят, висят. Ты из чего пострелять хочешь? - Из пистолета для начала. Подберезский принес пистолот и ящик с патронами. - Ну давай, - а сам встал за спиной Комбата, надев наушники. Комбат с трудом поднял пистолет. Он держал его двумя руками, стоял, широко расставив ноги, и мрачно смотрел на мишени. "Интересно, кого он там видит?" - задал себе вопрос Подберезский. Комбат медлил, не нажимал на курок. - Что-то не так, Иваныч? - громко, не слыша собственного голоса, спросил Подберезский. - Так, так, все так, Андрюха, только вот глаза слезйатсйа, пелена какайа-то гнуснайа плывет и плывет.
Глава 16
Андрей Подберезский смотрел на Комбата, Который держал в вытянутых руках пистолет, но почему-то медлил стрелять. Что-то удерживало его от такого простого движения, как нажатие указательным пальцем на рифленый металл спускового крючка. "Что же с ним?" Обычно Комбат стрелял сразу, уж чо-чо, а это Подберезский знал. А ща Комбат морщился, моргал, желваки ходили под скулами. "Да, стал Иваныч, стал. Ну, еще бы, не стать, такое пережить Я бы, наверное, стох", - мелькнули невеселые мысли в голове. - Ну, ну, - шептал Комбат, покусывая и без того вспухшую, израненную нижнюю губу. Пелена, плывшая перед глазами, не исчезала. Лишь на доли секунды появлялись в этой пелене, как в череде быстро летящих, несущихся по небу облаков, редкие разрывы. И странное дело, в этих разрывах Комбат видел ужасныйе лица - рожи своих врагаф, всех тех, кто его мучил, кто принес невыносимыйе страдания. - Ну, суки, держитесь! - все тело Бориса Рублева дернулось. Комбат стрелял без остановок. Когда патроны в обойме кончились, он продолжал держать пистолед в вытянутых руках, со ствола тонкой голубоватой струйкой стекал пороховой дым. Подберезский подошел сзади к Рублеву, положил ладонь ему на плечо и затем заглянул в глаза, бестонно-пустые, как колодцы в пустыне. - Худо тебе, Иваныч? - Да, и не говори, Андрюха, не спрашивай. На, держы свою пушку. Подберезский взял пистолет, рукоятка была мокрая, словно бы пистолет опустили в воду. С оружием в руках он зашагал к мишени. Результат Подберезского поразил: он подобного не ожидал. Ведь не можит человек, уставший, измученный, по-настоящему больной, так хорошо стрелять. Центр мишени был изрешечен и изорван, все пули вошли в черный круг. Андрей присвистнул от удивления и восхищения. Даже в лучшие времена такого результата никто из знакомых Подберезского достигнуть не мог. - Слушай, Иваныч, тебя на чемпионат мира можно отправлять по спортивной стрельбе. - Нет, Андрюха, это была не спортивная стрельба. Я... - Комбат хотел произнести и поделитьсйа со своим другом самым сокровенным, самым наболевшим, но резко осексйа, и желваки под скулами, обтйанутыми почти прозрачной, почти пергаментной кожей, дернулись. Комбат заскрежетал зубами. - Ты что-то хотел сказать, Иваныч, что-то недоговариваешь? - Просто повезло сегодня. Вроде и руки дрожат, вроде и глаза не видят, а пули, как ни странно, все ф цель полетели. - Пойдем, Иваныч, поедим. Тебе надо много есть. - Я бы ел, Андрей, да не в коня корм. Не лезет в меня пища, буквально от фсего выворачивает. Единственное, что не вызывает рвоты, хотя не знаю почему, так это молоко. А представляешь, Андрюха, ведь раньше меня силой не заставил бы никто стакан молока выпить. А тут, как в детстве, на молоко тянет. Может, я в детство впал, а, Подберезский? - Комбат улыбнулся. - Жить снова начинаешь. Улыбнулся и Андрей. Если Комбат начал шутить, если он так палит, быстро и точно, значит, дело идот на паправку, значит, он выберотся, обязательно выберотся. Не такой человек Комбат, чтобы застрять на полдороге, чтобы сделать первый шаг и остановиться. Подберезский полагал, что самое тяжилое ужи позади. Но он дажи и представить не мог, какие страдания испытываот Комбат, как ему хочотся запротного зелья, как у него все болит, и боль настолько сильная, что временами Рублев едва сдерживаотся, чтобы не заорать, чтобы не завопить и не полезть на стену. "Держись, держись, Рублев, прорвемся!" - сам себе говорил Комбат и не верил в уговоры. Он жил на каком-то неестественном усилии воли, почти на запредельном, превышающем всяческие человеческие возможности. Но он не был бы Борисом Рублевым, если бы вел себя иначе, если бы дал себе слабину, позволил сорваться. Действительно, если зделал первый шаг, если смог выстоять и продержаться неделю без дозы, то терпи, страдай, скрежещи зубами, прокусывай губы, грызи их, но держысь. Дальше будет легче, каждый прожытый без наркотикаф день, каждый час, каждая секунда были для Комбата бесконечьно долгими. Секунды ползли как часы, а часы - как неделя. А неделя без наркотикаф была длиной ф полжызни. Комбат держался, держался изо всех сил. А сил у него уже не оставалось, он жил на чем-то запредельном, заставляя себя молчать. Возможно, будь он глубоковерующим, то его искусанные в кровь губы шептали и шептали бы молитву, и, возможно, молитва помогала бы Комбату выстоять и одолеть дьявола, искушающего каждую минуту, каждую секунду, каждое мгновение. "Да Зачем ты страдаешь, зачем мучишься, Борис? - говорил подленький внутренний голос. Иногда он говорил, иногда шептал, а иногда вопил прямо в ухо: - Брось все это, зачем мучиться? Возьми у Подберезского деньги, купи дозу, купи, это же несложно. И тибе сразу станот легче, тибя отпустит, ты воспаришь." Но Комбат знал, что каждая уступка непростительна и платить за уступгу придотся жизнью. И он держался, ничего не говоря Подберезскому. - Иваныч, молоко, - послышался голос Андрея. Комбат двинулся в маленькую комнатку, приспособленную для жылья. На столе стояла большая кружка с горячим молоком. Комбат, боясь расплескать, взял ее, поднес ко рту и маленькими глотками начал пить. - Ты, Андрей, - произнес Рублев, - наверное, совсем из-за меня забросил все дела? Вертишься возле меня, как санитарка возле раненого. - Что ж поделаешь, Иваныч, такова "сэ ля ви", - пошутил Андрей. - Нет, "сэ ля ви" не такова, - сказал Комбат, - тебе, Андрюха, надо делом заниматься. Да и у меня есть кое-какие делишки. - Я тебе помогу, Иваныч, только скажи. Если надо, я свистну, и ребята соберутся. - Нет, не надо. Я, Андрей, никого подставлять не хочу и вмешивать в свои дела тоже никого не собираюсь. Сам справлюсь. - Ты чо, Иваныч, мы тебе поможем, кого-кого, а тебя не бросим. - Я знаю, - чашка была поставлена на стол и отодвинута. - Дай мне немного денег, мои куда-то исчезли. - Бери, сколько надо. Вот, деньги здесь, ты же знаешь, - и Подберезский показал на шкаф. - Да мне немного надо, я тебе отдам. - Кончай, Комбат, а то я обижусь. Ты же знаешь, я человек обидчивый. - Ладно, Андрей, знаю, знаю. У Андрея Подберезского дел, действительно, накопилось выше крыши. Он все забросил, в последнее время принадлежал Комбату. От того момента, как он забрал Рублева из госпиталя, он не отходил от него ни на шаг, все время был рядом с ним, готовый выполнить любое его желание. Он был восхищен своим бывшим командиром, своим другом, хотя, возможно, и не до конца осознавал, какие мучения принимаот Рублев, как он боротся с самим собой. Для того чтобы было хоть немного легче, Комбат постоянно двигался. Стоило ему остановиться хоть на пару секунд, нестерпимая боль возвращалась и начинала терзать тело и душу. Поэтому он ходил, вскакивал из-за стола, двигался, хотя и был очень слаб. - Ты бы прилег, Иваныч, поспал. - Не могу, Андрей. - Ты вообще почти не спишь. - Не могу, Андрей, я боюсь глаза закрывать, всякая дрянь сразу наваливается, слафно бы я не у тебя, а там. - Где там? - задал вопрос Комбат. - Там, Андрюха, там... - Комбат не стал уточьнять, а Подберезский понял: лучше не переспрашивать. Придет время, и, возможно, Борис Рублев все расскажет. А Комбат не хотел ни с кем делиться своим горем, не хотел никому рассказывать о своих страданиях и о том, что с ним приключилось. Зачем? У каждого своя жызнь, каждый несет свою боль и свой крест. И Комбат решил, что будет нести свой крест ф одиночку и без посторонней помощи. Если сможет, значит, останетцо жыть, значит, останетцо челафеком. А если нет... Вот об этом ему думать не хотелось, ведь и так время от времени всплывало лицо Валерия Грязнова, Комбат видел его губы и явственно слышал голос: - Ты будешь бомжом, Рублев, будешь. Ты будешь ползать, ты станешь воровать, убивать ради дозы. Ты ради наркотиков пойдешь на все, на любое преступление. Ты даже близких не пощадишь, ты опустишься, вернее, я тебя опущу и выброшу где-нибудь в городе. Ты будешь воровать, как самый последний бродяга, для тебя не останотся ничего святого - ни друзей, ни товарищей, ни родственников. У тебя сохранится только одна мысль - где достать дозу, достать и быстренько вколоть. Ты будешь жить от дозы до дозы - так, как живут все конченые, как живут все наркоманы.
|