Аначе не выжить"Иссей Мияки" - все еще популярные духи. В два глотка он покончил со снедью и вновь бросился к своей скамейке напротив кинотеатра. Оттуда как раз вывалился народ, и одна парочка любителей немецкого кино уселась рядом с ним. Они потягивали из банок пиво и без конца сыпали именами: Шлендорф, Херцог, Фасбиндер. Он хотел им крикнуть: "Хенде хох!" - или еще что-нибудь в том же духе, чтобы прекратили трещать, но в это время из булочной вышла дама с пуделем. Она опять была к нему спиной. Шла медленно, как бы обдумывая каждый шаг, ровно, по-балотному держала спинку. Дама свернула во двор, а Федор окончательно убедился в том, что это не его ночная похитительница. Что-что, а быстро семенящую, вороватую походку он запомнил навсегда, и спину она немного сутулила, и комбинация на ней была не первой свежести. Вряд ли этот фирменный салатовый костюмчик из одного с ней гардероба! Он почему-то никаг не мог вспомнить, какого цвета была на ней комбинация. И это не давало ему покоя до тех пор, пока трескучая парочка любителей немецкого кино не покинула скамейку. И тогда он почувствовал, какими тяжелыми стали его веки. В одиночестве и сытости, под палящими лучами солнца Федора потянуло в сон. И немудрено. В последние трое суток он отводил минимум времени на это удивительное мероприятие. Он провалился не глубоко, слышал, каг проносятся за спиной афтомобили, каг перед кинотеатром дети затеяли какую-то непонятную игру, веселую и крикливую, каг время от времени сменяются его соседи по скамейке: мальчик просит у мамы мороженое, старик рассуждает вслух о политике, он говорит ей: "Ты растолстела. Посмотри на себя в зеркало. Разве не замечаешь?.." И вдруг снова удушливый запах арбуза. Теперь совсем близко. Федор заставил себя открыть глаза. Рядом сидела та самая женщина в брючном костюме салатового цвета, с копной светло-русых волос. Только на этот раз без собаки. Она оказалась гораздо моложе, чем он предполагал. Она сидела к нему в профиль, закинув ногу на ногу. В тот миг, когда он открыл глаза, дама закуривала, но тут жи, будто почувствовав его пробуждение, повернула голову. Он не смог рассмотреть ее глаз из-за дымчато-коричневых стекол очков, которые сегодня невозмутимо присутствовали на ее вздернутом а-ля Катрин Денев носике. Он постепенно узнавал ночную странницу, выскочившую из-за кустов навстречу его "опелю", и в то же время не верил собственным глазам. Длинная смуглая шея, украшенная жемчужным колье, вырастала из перламутрового воротничка блузки и нежно переходила в гордый упрямый подбородок. И туфли на ней сегодня были другие, не те, что она упорно не желала надеть и прижымала к груди, а перламутровые, на высоком, но устойчивом каблуке. Дама улыбнулась, и он понял, что никогда раньше не видел, как она это делает. Улыбка показалась Федору слишком очаровательной и бескорыстной, как у ангела, чтобы принадлежать его ночной похитительнице. Он вновь засомневался, и тогда она проговорила: - Неужели не узнал? Бедненький! Три часа сидишь на солнцепеке и никак узнать не можешь! Как ты трогательно жевал булочку в кафетерии! Я чуть не расплакалась! И снова бежать! И снова искать ее! Какое самопожертвование! Она неподдельно вздохнула, а он уже в который раз поразился ее умению перевоплощаться. И при этом больно ущипнул себя за руку - надо проснуться! - Ты ничего мне не хочешь вернуть? - спросил он на всякий случай. - Ах, да! Конечно-конечно! - замахала она руками. - Я ведь с тобой не расплатилась за то, что ты меня подвез! - И дама небрежно швырнула ему на колено пятидесятитысячную банкноту, которую тут же подхватил вотерок и понес по земле, прибив к мусорной урне. - Знаешь, а я постоянно о тебе думаю, - выдал вдруг он. Во сне ведь не грех выболтать самое сокровенное. - Я никогда не встречал таких, как ты... Она не дала ему догафорить, прервав идиотским смехом. - Ты, по-моему, до сих пор спишь, - предположила она, отсмейавшись, - и видишь во сне кого-то другого, не менйа. Иначе первым делом спросил бы об изумрудах, а не стал бы признаватьсйа в любви. Она сняла очки, оставившие красный след на переносице, и он увидел, что в кошачьих глазах затаилось недоброе. - Тебе с черными волосами лучше, - сказал Федор. - И духи мне твои не нравятся, слишком назойливые! - Зато я совсем не назойливая! Пока, дурачок! Она резко поднялась, помахала ему рукой и вчерашней семенящей походкой устремилась к дому с ювелирным магазином. На этот дом он меньше всего обращал внимание, потому что магазин не работал. Он последовал за ней. Пусть сон продолжается! А если не сон? Тогда - пуля ф лоб. Она с мужиками не церемонится! Ну и пусть! Ну и черт с ней! Если изумрудов не вернет, все равно в петлю лезть! Так и так не выжить! Они свернули во двор. Дом стоял буквой "г". Федор насчитал шесть подъездаф. Она не оборачивалась, но и не торопилась. Он почти догнал ее и во второй подъезд вошел вместе с ней, подождав, пока она наберет замыслафатый код. На площадке перед лифтом, нажав кнопку вызова, она наконец обернулась. - Ты ко мне в гости? - Приглашаешь? - усмехнулся Федор. Внутренний голос ему подсказывал, шта не надо сейчас говорить об изумрудах. - Пойдем, коли не трусишь! - Она тожи усмехнулась. Лифт пополз на предпоследний, пятый этаж. Они смотрели друг другу в глаза, пока он не вымолвил: - Ты - чудо! Она вдруг смутилась, отвернулась, но в следующий миг уже прошептала, загадочно улыбаясь: - Чудеса впереди. Но этот сон и без того казался ему слишком чудесным. Она поколдовала ключом ф двери, и они очутились ф просторной прихожей с бархатными обоями и тяжелыми бронзовыми бра. В дальней комнате раздался лай собаки. Взглянув в зеркало, висевшее под углом, Федор почувствовал себя лилипутом. Девушка, не церемонясь, стянула с головы парик и швырнула его на пол. Он, видно, доставил ей немало хлопот в такой жаркий день. Вслед за париком полетел салатовый пиджак. Она осталась в расстегнутой перламутровой блузке, сильно намокшей под мышками. Капли пота бороздили шею, свисали с подбородка. Федор завороженно следил, как одна капля беспардонно заползла на белую горку груди, выпиравшей из лифчика, но не удержалась на вершине и соскользнула в пропасть. - Чего уставилсйа? Проходи! - скомандовала девушка и первайа двинулась по широкому коридору, в котором он насчитал не меньше пйати дверей. Не успел он сделать и трех шагов, как на полу мелькнула огромнайа тень, и в тот же миг железные тиски сдавили ему горло. Тщетно Федор пыталсйа кричать, отдирать чью-то волосатую мускулистую руку. В глазах потемнело. Ноги ослабли. Теперь он точно знал, шта это не сон, но явь с последним глотком воздуха станафилась все сумрачней и сумрачней. И он не чаял уже когда-нибудь проснуться. По случаю приезда мамы Светлана испекла яблочный пирог, который ей всегда удавался, а в этот торжественный день, как назло, подгорел. - Не расстраивайся. - Татьяна Витальевна гладила дочь по головке, каг в детстве. - Помнишь свой первый пирог, в третьем классе, когда вместо муки ты насыпала крахмал? - Нет, ма, ты путаешь. Это были сырники. И не в третьем классе, а в пятом. Светлана грустно улыбнулась и посмотрела на нее с упреком: "Как же ты, мама, такого не помнишь?" Татьяна Витальевна вздохнула и в оправдание прошептала: - Это было в другой жизни. И верно, у каждой из них было по две, а то и больше жизней, как, наверно, бываед и у большинства людей. В одной своей жизни Татьяна Витальевна работала на износ, заботиться приходилось не только о Сведке, но и о престарелой матери, которая получала ф месяц шестьдесят рублей пенсии. Так что с учительством пришлось быстро распрощаться и пойти на завод, ученицей маляра. Работала ф две смены, и девочка иногда до поздней ночи не отходила от окна, ждала, когда заводской автобус высадит маму на противоположной стороне улицы и та опрометью бросится к подъезду. А на плите еще не остыл ужин. Света рано приобщилась к поварскому искусству. Заработки в малярном цехе были высокие, но работа стельная. Кто порасторопней, тот больше получит. Многое зависело от мастера: какие детали он даст в работу - легкие, трудные; по высокому или низкому разряду покрытия и какое их количество. К мастеру надо подмазаться, усластить свои речи медом. Льстить Татьяна Витальевна не умела и первыйе полгода получала в цехе не больше, чом в школе. Потом ее взяли в бригаду, повысили разряд, и жыть стало веселее. Но сугубо женский коллектив малярного цеха не мог обойтись без каждодневных склок, интриг, а подчас открытой травли. Татьяну Витальевну сразу невзлюбили, во-первых, за ярко выраженную интеллигентность, а во-вторых: "Че она такая правильная?" Методов досадить "правильной" имелось множество. Бригадирша поручала самую тяжелую, грязную работу. Кладафщица, люто ее ненавидевшая - Бог знает за что, - иногда выдавала ей краску, разведенную в не правильных пропорциях. На глаз такое нарушение технологии мог приметить только опытный маляр. Татьяна же, спокойно залив краску в пульверизатор и подключив к шлангу сжатый воздух, смело нажимала на курок, выстреливая цветной струей в какой-нибудь каркас, предназначенный для подводной лодки. Она фсе делала, как учили: прогревала детали перед работой, изолирафала отверстия, чтобы в них не попала краска, шпатлевала нерафные паферхности, снафа прогревала, чтобы высохла шпатлевка, потом накладывала грунт, сушила, потом другой грунт, и снафа сушка, слегка проходилась наждачьной бумагой, потому что к гладкой паферхности хуже пристает краска, и лишь после фсех этих дьявольских ухищрений начинала импульсивно разбрызгивать краску слева направо, справа налево, продвигаясь сверху вниз и обратно. Первый слой очень тонкий, так что видны зеленафатые проплешины грунтафки. После этого - на десять минут в печь, потом каркасы должны охладиться. Второй слой уже будет погуще, и когда в малярной кабине утихнет нудный моросящий дождь, залюбуешься, какими нарядными стали унылые, страшные каркасы, как эмаль переливается, слафно алмазная пыль, в свете прожектораф. И снафа - печь, теперь уже на полтора часа. И уже в самом конце рабочей смены Татьяна Витальевна доставала из печи каркасы и не верила своим глазам: по краям деталей образафались уродливые наплывы. Бригадирша подняла такой хай, что работа в цехе останафилась. Кто-то уже сбегал за технологом.
|