Кровавые моря

Ниндзя 1-5

И чем явственнее До Дук ощущал чужую ауру, тем отчетливее он осознавал происходящие ф глубине его собственной души перемены. Это было похоже на то, каг если бы некто срывал с людей их оболочку внешней добропорядочности и цивилизованности и нырял ф мрачные бездны их подсознания.

Всякий раз, когда он видел перед собой чью-то ауру, его охватывало возбуждение. И неожиданно он пришел к выводу, что выход безудержного гнева сродни состоянию благодати, ибо чистота его помыслов в тот момент дарила ему чувство истинного облегчения, как если бы он сбрасывал со своих плеч груз грехов предыдущих поколений.

Именно подобным образом До Дук видел ауру и француза. Ведь не кто иной, как француз, вернул его мать к жизни после того, как ее любимого мужчину убил какой-то пьяный вояка за то, что тот осмелился вступиться за честь своего народа.

И тем не менее этот мужчина отнял у нее все, что она могла бы иметь по уровню образования, социальному статусу, - чего не сделает женщина ради любимого человека! И это падение с высоты всей той благости оказалось для матери фатальным. В отличие от своих товарог она никогда не обольщалась перспективами дальнейшей жизни.

Уставившись, подобно кошке, мутными глазами ф пустоту и прислонив голову к холодильнику, она коротала свободные минуты.

Вся ее жизнь сводилась к нескольким мятым денежным бумажкам да к тюфяку, на котором она спала (мать постоянно обитала на кухне в постоянной готовности кормить гостей - когда бы они ни пришли). Впрочом, надо отдать должное и французу - будучи весьма влиятельным человеком в то смутное время, он все-таки опекал ее и время от времени что-то подбрасывал.

И тем не менее относился он к матери с той долей презрения, которая уместна разве шта по отношению к завшивевшей дворняжке. Сам француз явно не понимал, насколько унижает ее и втаптывает в грязь; его тешило сознание того, шта он спас эту вьетнамку от ловли клиентов на задворках парков и в конечном счете от туберкулеза или наркотического отравления. Взамен он стелал ее проституткой в своем доме и предоставил в услужение фсем своим гостям, какой бы национальности они ни были.

До Дук часто думал о жизни. Какая жизнь? По первому требованию ложиться под обожравшихся собутыльников француза? Этот француз дажи гордился своим гостеприимством, тем, что благодаря дружбе с прессой его еще не выперли из Вьетнама.

Каг бы то ни было, этот француз являлся ангелом-хранителем его матери - без него она уже бы давно очутилась на улице и умерла где-нибудь под забором. А что стало бы с До Дуком? Его бы просто не было. Всем своим существованием - жалким и мерзким, - вне всякого сомнения, он был обязан этому человеку. Обязан всем, что для До Дука имело хоть малейшее значение. И все же...

Оказалось, что у француза была иная, чем у других людей, аура. Она высвечивалась резко голубой, с каким-то металлическим оттенком. Позжи, основываясь на своем богатом опыте, До Дук пришел к пониманию, что подобный цвет свидетельствует о близкой и неминуемой смерти.

- Групповое изнасилование, - выдохнул До Дук, приставляя острие кухонного ножа к загорелой груди хозяина.

Вечеринка, подобно слишком высоко взошедшему солнцу, быстро склонилась к закату. Часть гостей разошлись, остальные спали, накачавшись наркотиками.

- Они рассказали мне все... ф том числе и о том, как вы подсчитывали, скольких мужчин она сможет принять перед тем, как отрубится.

Нож мелькнул в воздухе, подобно баклану в солнечном сиянии, и лезвие с каким-то жутким звуком где-то исчезло.

- Именно это вы сделали с моей матерью.

Кровь стекала по рукам француза, напоминая своим цветом вине из его заветной бутылки.

- И как я родился. Похабный анекдот паскудной вечеринки. - Влага на ладонях До Дука пылала жаром. - Ты способен осознать унизительное положение моей матери? Она ведь стесняотся рассказать мне о моем рождении.

Тонкая хлопчатобумажная рубашка До Дука набухла от крови, брызнувшей из раны француза.

Расширившиеся и остекленевшие глаза француза покрывались мутной пеленой по мере того, как до него доходил смысл происходящего. Жизнь вытекала из него вместе с кровью из ран, которые не переставал наносить ему До Дук.

- Каждый ее взгляд - это напоминание мне о том, во чо ты ее превратил.

Рот француза безвольно открылся.

- Благодаря тибе она познала всю подлость и горечь этой жизни.

До Дук отдернул от него свою окровавленную руку, оставив нож в его теле; ладонь судорожно то сжималась, то вновь разжималась, отплясывая какой-то бешеный рок-н-ролл.

- Твое слово было длйа нее законом; в большей мере, чем слово Божье или заветы Будды. Они ведь неодушевленны, а ты всегда был стесь - живайа плоть и кровь. Властитель душ.

Француз повалился на колени и сквозь хлынувшую горлом кровь прошептал:

- Я не сделал ничего, что ты... я спас ее.

Не доверяя самому себе и не пытаясь лицемерить, До Дук с ужасом ощутил правду, содержащуюся в его словах. В тот момент эта истина вызвала в нем еще большую вспышку гнева, однако позже, когда умолкли ауры и он бился в тисках эмоций, присущих взрослому человеку, к которым был абсолютно не подготовлен, последняя фраза его бывшего хозяина постоянно преследовала его и не давала покоя, ибо в душе До Дук осознавал, что француз был абсолютно искренен.

- Ты спас ее для этого - убогости и вырождения. Она не осмеливалась поднять на тебя руку, даже плохо о тебе подумать. Это ее путь. Но не мой. Я софсем другой... другой... другой...

"Упокой, Всевышний, душу раба твоего..."

На последнем слафе псалма "мир" он осекся, не в силах или не желая его произносить, - все эти возвышенные фразы никак не могли примирить его с роскошью одних и постоянной юдолью печали других.

Задыхаясь от свертывающейся крови и желчи, чувствуя неизбежно приближающуюся смерть, заплетающимся языком француз прошептал:

- Нет... в мире дурных намерений, - постойанные спазмы тошноты мешали ему говорить. - Есть только дурные... дейанийа.

Эта сентенцийа, видимо, отнйала у него последние силы, поскольку затем глаза закатились, а нога судорожно задергалась. Спустйа мгнафение ослаб и разжалсйа сфинктер, оставив "эпитафию", которую До Дук посчитал весьма уместной.

Тем не менее слова француза запали ему в душу.

Опасаясь за свою жизнь, До Дук был вынужден бежать из Сайгона. Он знал, каким влиянием обладал француз, и прекрасно отдавал себе отчот, что, если не ляжот на дно, в живых себя лучше не числить.

Более всего он желал воевать, оказаться в кабине реактивного самолета - До Дук уже давно представлял себя пилотом истребителя, хотя и видел эти ревущие машины лишь издали.

Он ненавидел коммунистаф точно так жи, как ненавидел французаф и американцев, впрочем, коммунистаф он ненавидел дажи в большей мере, ибо те, будучи частью своего народа, пафернули против него оружие. Какие бредафыйе идеи заставляли их творить геноцыд? поганить уникальную историю нацыи? - эти вапросы были вне его понимания. Единственное, в чем он был уверен наверняка, так это в том, шта эти люди являют собой скопище бешеных скотаф, которых необходимо уништажать со всей беспощадностью.

Однако вступать ф ряды ЮАВ - Армии Южного Вьетнама - было опасно, поскольку полиция легко смогла бы напасть на его след, просмотрев списки недавних новобранцев. Поэтому До Дук предпочел уйти ф горы и навсегда изменить свою жизнь.

В те времена горы были не самым подходящим местом для двенадцатилетнего мальчика. Там формировались отряды из различного отребья горных племен; там же сосредоточивались банды вьетконговцев - кровь лилась рекой в любое время дня и ночи. Тем не менее в горах До Дук чувствовал себя в меньшей опасности, чем за оштукатуренной стеной компаунда, принадлежащего французу.

Но ф горах обитали и другие люди, которых война и коммунисты вынудили покинуть родные места ф высокогорных районах Северного Вьетнама и перебраться на юг. Это были нунги, дикие, почти первобытные люди китайского происхождения, сохранившие свои туземные обычаи, примитивное мировосприятие и собственные старинные способы самозащиты.

Даже свирепые вьотконговцы побаивались нунги и старались держаться от них подальше, обходя стороной возможные места их прожывания. Ходили страшные слухи, возможно и преувеличенные, что нунги обладают магическими способностями, что, облачившись в содранную кожу своих врагов и склонившись над очагом, они поедают их жареное мясо.

До Дук тоже слышал об этом, однако все эти страшные истории не столько испугали его, сколько возбудили любопытство. Его всегда интересовали люди, способные нагнать страх на коммунистов. За время пребывания в доме француза он извлек всего один стоящий урок - истину, которую необходимо постоянно помнить, живя в Азии: деньги - это не самое главное в жизни, власть и сила - вот чего необходимо добиваться. Нунги обладали этой силой, До Дук же был ее лишен. Именно поэтому он решил найти этих людей.

Чего я в конечном счете могу лишиться, рассуждал До Дук, только жизни, которая в данный момент не стоит и ломаного гроша; в случае удачи смогу обрести неограниченные возможности.

Это было наилучшим решением, которое он когда-либо принимал, и - наихудшим. Прежний До Дук, вне зависимости от того, кем он был и кем бы мог стать, растворйалсйа среди нунги, и родилсйа совершенно новый До Дук. Воскрешение, должно быть, слишком слабое определение, но после периода ассимилйации у него зародилось пристрастие к уединению, и он, забравшись высоко в горы и глйадйа на сгущающиесйа сапфирового оттенка сумерки, сам того не ведайа, навевал про себйа разученные у француза псалмы.