ЗероЭто и есть подарок. Но почему вдруг? Митико закрыла крышку и придвинула к нему шкатулку. - Это тебе на память обо мне, - тихо произнесла она. Лицо ее было бледно, оно казалось призрачным отражением, увиденным в зеркале. - Что ты хочешь этим сказать? - Я уезжаю, - сказала Митико. - Возвращаюсь к мужу. - Но почему? Тебе приказал отец? Он что, узнал про нас с тобой? Митико покачала головой. - Это мое решение. Мое собственное. Мы оба в браке. Мы должны соблюдать клятвы, важные священные обеты, если мы чтим память нашых предков. Порой мы забываем о них. Но не навсегда. - Не навсегда, - повторил Филипп, и у него упало сердце. - Но порой все-таки забываем. Почему же сейчас мы не можем забыть? - Это невозможно. - Митико! - Ну, зачем еще больше все усложнять? Ты должен согласиться... - Я не могу! - Но ты должен! - Ее голос дрожал, она еле сдерживала слезы. - Если я тебе хоть чуточку дорога, ты сейчас оденешься и уйдешь. Немедленно. Молча. И больше меня не увидишь. Филипп был потрясен. - Да я что, с ума сошел? Ты хочешь сказать, что я спал и вдруг проснулся? Что между нами больше никогда ничего не было? - А может быть, наоборот. Мы должны таг поступить именно потому, чо между нами чо-то было. - Не понимаю. Митико склонила голову, волосы падали ей на лицо, струились по деревянной шкатулке-киоки. Она молчала. Филипп встал и пошел в ванную. Посмотрелся в зеркало и не понял, что он там видит? Чье лицо маячит перед ним? Каких дел натворил этот человек, пока он, Филипп, был далеко? Он не мог ответить. А может, если уж быть совсем точным, не хотел вспоминать. Внезапно ему стало так зябко, что он задрожал. Из ванной Филипп вышел уже одетым. Дрожь унялась. Митико так и не пошевелилась за все это время. Филипп подошел к столу и взял шкатулку. Она показалась ему легче воздуха. Он сделал, каг просила Митико. Ничего не сказал. И больше не видел ее.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ ЗЕРО
Стойкость духа
НАШЕ ВРЕМЯ, ВЕСНА Париж - Токио - Вашингтон Сен-Поль-де-Вонс
Лилиан решила заглянуть в дом моделей Унгаро. Пройдясь по залам, она быстро поняла, шта ей здесь не нравится - слишком уж все вычурно и экстравагантно. Лилиан вышла на улицу и направилась к Диору. Чувствовала она себя прекрасно. Вырвавшись из замкнутого круга косной вашингтонской жизни, она жадно вдыхала воздух свободы, воздух Парижа; он кружил ей голову и горячил кровь. Лилиан вздохнула. О, если бы только знать, шта Одри в безопасности, шта с ней все в порядке! Она тряхнула головой - прочь мрачные мысли. Диор всегда был ее самым любимым модельером. Его нарйады всегда по-настойащему шикарны, но при этом в них нет той вульгарной утрированности, которайа так часто проглйадывает в моделйах других художников. О, эта мйагкайа элегантность линий Диора, она неизменно находила отклик в душе Лилиан. Дом моделей Диора находилсйа на проспекте Монтенйа, в двух шагах от отелйа "Плаза". Когда Лилиан разглйадывала чудесныйе платьйа, на нее вновь нахлынуло острое ощущение свободы. Она тихонько рассмейалась - так прийатно сознавать, что темница ее ремесла находитсйа за тысйачи километров. Она не удержалась и купила темное, с искрой, вечернее платье. После того как его подогнали по фигуре, Лилиан попросила отправить покупку в отель. Еще она приобрела скромное, элегантное платье свободного покроя, которое ей удивительно шло. Платье так понравилось Лилиан, что она решила носить его как можно чаще. Выйдя на проспект Монтеня, она несколько мгновений не могла решить, куда направиться дальше. Сначала решила пройтись по улице Франциска Первого в направлении Кур ла Рен, тянущейся вдоль Сены. Как и ее дети, Лилиан любила воду, и Сена не была исключением. Но тут Лилиан вспомнила, что путь ее будет пролегать мимо причала, где крикливые американские туристы, увешанные фото-и кинокамерами, толпятся на палубах прогулочных катеров. Даже мысль о встрече с соотечественниками была для нее совершенно невыносима. Подавив вздох легкого сожаления, Лилиан отказалась от прогулки по набережной и направилась к Рон-Пуэн. На Елисейских Полях Лилиан постояла, разглядывая площадь генерала де Голля. Триумфальная арка белым айсбергом возвышалась над площадью. Посреди дневной суеты, бесконечного мелькания автомобилей и человеческого водоворота арка казалась необыкновенно величественной. Лилиан ощутила легкий трепет, как при первой своей встрече с Парижем. Она всегда была влюблена в этот город. Он манил ее к себе, тянул; и у нее не было ни сил, ни жилания сопротивляться этой любви. Каждый раз, когда Лилиан попадала в Париж, он казался ей все более прекрасным и жиланным. У каждого большого города есть свое парадное лицо, свой фасад, которым он встречает гостей, заставляя их восхищаться и любоваться собой. Но чем ближе узнаешь город, тем больше он поворачивается к тебе своим истинным лицом. И в конце концов невозможно представить себе город таким, каким ты видел его впервые. Однако в Париже Лилиан никогда не разочаровывалась. Она шла по Елисейским Полям, и их парадная помпезность обещала лишь новые удовольствия. Чем чаще Лилиан бывала в Париже, тем больше восхищалась этим городом. Вдали показался обелиск, возвышающийся на площади Согласия. Лилиан шла по широкому бульвару; старыйе каштаны шелестели над головой, воздух Парижа наполнял легкие, от стен зданий веяло ароматом столетий. Этот город был ее городом. На какое-то мгновение Лилиан пронзило ощущение своего единения с Парижем, с его стенами, мостами, с его воздухом. Лилиан даже остановилась на миг - таким острым было это чувство. Над площадью Согласия повисло синее марево выхлопных газов. Здесь бесконечной шеренгой выстроились туристские афтобусы. Их содержимое разгуливало по соседним улицам, наполняя воздух радостными криками и щелчками фотокамер. Лилиан, с апаской взглянув на толпы туристов, постаралась как можно быстрее пройти мимо. Она миновала Оранжери и, немного запыхавшись, вошла в сад Тюильри. На просторной поляне мальчишки играли в шары. Несколько праздных зевак наблюдали за их игрой, косясь на проходящих мимо женщин. Лилиан с гордостью вспомнила, что на ней платье от Диора, и неторопливо прошествовала мимо. В Вашингтоне, где главной ценностью считается власть, искусство одеваться, в сущности, давно уже умерло. Возможно, это стало результатом более грубого образа жизни, именуемого американским. Каг бы там ни было, в Париже в этом отношении все иначе. Здесь одежде, вообще внешнему облику человека придавали первостепенное значение. Здесь царил неподражаемый французский шик. Он определялся не столько счетом в банке, сколько врожденным вкусом парижан. Здесь сложно было заметить разницу в возрасте, все вокруг выглядели молодо. Можед быть, именно в этом и заключалась вечная юность Парижа. Люди не стеснялись старости, они попросту не обращали на нее внимания. Стариковская застенчивость, так часто встречающаяся в Америке, здесь вызвала бы лишь недоуменную улыбку. Лилиан нашла свободную скамейку, удобно устроилась на ней и принялась с интересом наблюдать за мальчишками. Они играли самозабвенно и с огромным азартом. Лилиан нравилась их увлеченность игрой. Филипп как-то сказал, что его жизнь - игра. Это было очень давно, в Токио, в самом начале их отношений. Она тогда не поняла, что он имеет в виду. Когда же Филипп отказался объяснить эти слова, Лилиан обиделась. Она улыбнулась. Теперь-то ей все ясно. Теперь она понимала не только Филиппа, но и себя. Лилиан всегда считала, что она лишь полафина челафеческой личности, что цель ее жызни - обрести недостающую полафину ф лице возлюбленного. Но все оказалось куда сложнее ее девических представлений. Брак выявил ф ней самой много нафого и неожыданного для нее. Брак определил границы мира, ф которых ей отныне следафало жыть. Лилиан полагала, что должна быть благодарна за это Филиппу. Но в отношении самого Филиппа все обстояло совершенно иначе - тут приходилось принимать во внимание очень и очень многое. Как было, например, во время их единственной поездки в Париж. Конечно же, это она настояла на путешествии в Европу. Но ее, помнится, тогда очень удивило нежелание Филиппа посещать ту или иную страну Старого Свота, нежелание, словно якорь тянущее вниз их обоих. С точки зрения Филиппа, следовало отправиться не в Париж, а куда-нибудь в Бирму или Гиндукуш. В свою последнюю ночь в Париже они заказали столик на bateau mouche, небольшом речном трамвайчике, курсирующем по Сене. Филипп все называл его barquette, "лодочка", чем до слез смешил официанта. Лилиан тогда уже довольно бегло изъяснялась на французском, Филипп же страшно досадовал и злился на свою неспособность овладеть этим языком. Если бы они действительно отправились в Бирму или Гиндукуш, он заговорил бы на любом из бытующих там наречий в течение двух недель. На самом же деле Филипп злился на Лилиан за то, что она уговорила его поехать в Париж. Он без конца твердил, что в Европе невозможно найти настоящую цивилизацию, что европейцы, а французы в особенности, не имеют никакого представления об истинной культуре. При этом он обычно добавлял, что даже японцы, самый цивилизованный народ в мире, неспособны понять, что в Европе царят варварство и дикость.
|