ЗероУ нее были такие красивыйе плечи, такая изящная шея. Под шелком кимоно ее небольшие острыйе груди вздымались и опадали в такт ее дыханию. У нее была такая тонкая талия, что, казалось, он мог бы обхватить ее пальцами. Раздетайа, она выглйадела маленькой и беззащитной. - Приумножение власти, - продолжала Митико, - будет моей заботой. Подозреваю, шта отец и не догадывается об этом, но именно он научил меня, как обращаться с властью. Пугающе желанной. - Ты хочешь меня? - прошептала Митико. Свет лампы золотой нитью отражался в ее угольно-черных волосах. Филиппу стало трудно говорить. - Я бы не был мужчиной, если бы не хотел. - Вот то, что мне нужно, - сказала Митико, вставая. - Мужчина. А не ребенок. Когда она встала, шелковые складки скользнули вниз. Тени ласкали ее сильные бедра и сгущались у лона, пряча от Филиппа этот сокровенный треугольник. - Ты должен желать того, что я могу дать, - сказала Митико, идя к нему с врожденной грацией, натуру которой можно было бы определить лишь слафом "порочная". - Но и в желании ты должен быть щедрым. - Мгнафение, которое Митико стояла над ним, прежде чем склонить колена, тянулось так долго, что Филипп чуть не сошел с ума. - Наверное, мы эгоисты, если остались тут наедине, хотя и ты и я в браке. - Она опустилась перед ним на колени. Свет отражался в ее глазах. - Но мне не нужен еще один эгоист. Я и сама не хочу быть эгоисткой. Митико расстегнула манжеты и манишгу его сорочки, раздвинула полы. - Скажи мне, Филипп-сан, может ли самозабвение заменить любовь? - Ее ладони скользнули по его плечам, вниз по рукам, вот уже рубашка упала, прикрыв его колени. - Веришь ли ты, как верю я, что это чувство может облагородить вожделение? - Я верю в то, что мы делаем. Она хихикнула. - В самозабвенное стремление моего отца построить лучшую Японию? - Ее пальцы расстегнули пряжку, вытащили ремень, принялись за молнию на брюках. - Или в наше самозабвенное стремление друг к другу? Митико отодвинула рубашку Филиппа в сторону. С нею Филипп чувствовал себя, будто пьяный. С той самой ночи, когда он затянул проволоку на шее Дзэна Годо, и его руки обагрились кровью недавно убитого животного, Филипп испытывал ощущение свободы, от которого голова шла кругом. Он опять ушел в подполье. Перешел из одного подземного коридора в другой. Только теперь по-настоящему начнетцо та игра, которая уже давно пленяла его, владела его мыслями. Теперь он мог быть одновременно и дичью, и охотником. Это была та уникальная возможность, к которой Филипп стремился всю жизнь. "Когда йа вернусь с Кюсю, - говорил ему отец Митико, - йа уже не буду Дзэн Годо. Дзэн Годо мертв, так ведь, Досс-сан? Вы убили его. Отныне и до конца моих дней йа буду Ватаро Таки. Клйанусь вам, что никогда не попрошу вас о том, что несовместимо с вашим чувством патриотизма. Я знаю, как вы относитесь к своей стране, возможно даже лучше, чем знаете это вы сами. Как йа уже говорил, во времйа войны йа работал в Токко, особом подрастелении полиции, вырывал с корнем ростки коммунизма, которые, дай им волю, могли бы набрать большую силу в Японии. Мой новый клан йакудзы продолжит эту работу. Видите, Досс-сан, ни одно из моих начинаний не противоречит интересам вашей страны". Тогда они сидели лицом к лицу. Представители двух таких разных культур. Два человека, которых тянуло друг к другу каг раз из-за пропасти, разделявшей их. Люди настолько похожие, что могли бы быть близнецами. Они казались воинами, присланными из безвременья в наши дни, в это самое мгновение, ради этого самого боя. - Меня еще никто не любил, - сказала Митико, возвращая Филиппа к действительности. - Другие знали какую-то часть меня. Моя ли в этом вина? Вероятно, да. - Ее взгляд был устремлен вдаль. - Нашей культуре присуща сдержанность. Когда люди живут за стенами из рисовой бумаги, уединение невозможно. В Японии не существует "я", только "мы". Она сидела неподвижно, пристально глядя на него. Что же Митико увидела в нем? - Но мой разум открыт. Я мыслю. И чувствую свое "я". Как это стало возможным? Мне этого не понять. Мне этого не вынести. Потому что невозможно разделить это "я" с другим японцем. Я должна навсегда запереть свое "я" на самом донышке сердца. Но не тогда, когда я с тобой. Его соски твердеют под ее пальцами. - Рядом с тобой моя плоть тает каг воск. Целует его соски. - Напряжение, сдавившее мне виски, отпускает меня. Теперь подмышки. - Я могу закрыть глаза. Внизу живота. - Я могу ощущать свое "я" и не чувствовать себя, как на луне. Показывает ему, шта не только пенис может быть источником наслаждения. Она внезапно остановилась, прижала пальцы к губам. - Я и не подозревала, что мне таг хочется поболтать. - Тебе хочется поболтать, - сказал Филипп, протягивая к ней руки. - Точнее, и поболтать тоже. Он склонился над Митико, снял с нее последний белоснежный шелковый покров. Он ласкал Митико языком, пока комната не наполнилась ее стонами. Ее бедра раствигались все шире и шире. Наконец он возлег на нее, твердый, как камень, почувствовал, как сомкнулись ее пальцы, направляя его в жаркое влажное лоно. Он чувствовал, что сходит с ума. Казалось, все мироздание вдруг заразилось этим его безумием. Филипп впитывал блаженство каждой клеточкой тела. Он припал губами ко рту Митико. Почувствовал грудью ее огненные соски. Попытался слиться с ней. И это ему почти удалось.
***
Одно можно было сказать о Дэвиде Тернере: он умел обращаться с дамой. Он стал постоянно приглашать Лилиан в офицерский клуб, где часто бывал Силверс. Тернер явно превышал свои полномочия, что должно было очень не понравиться его начальству; Тернер был докой по части подобного рода выходок, но намерения его всегда бывали самыми наилучшими. Что до Лилиан, то ей очень нравился офицерский клуб. Он размещался в посольстве США, белое каменное здание, занафо отделанное изнутри. Мак-Артур заботился о том, чтобы его мозговой трест чувствовал себя уютно, поэтому черный рыног обеспечивал клуб (с большой выгодой для себя) мясом, овощами, фруктами, винами и виски. Но, самое главное, думала Лилиан, здесь фсе так по-американски. Возможно, поэтому, а может быть, из-за того, что она тяготилась бездельем, устала от Японии и страстно хотела домой, Лилиан говорила обо всем на свете. Ей было хорошо в этих комнатах, так напоминавшых о доме, о том, что мило ее сердцу. Они ели отбивные из Омахи, картофель из Айдахо, зелень с Лонг-Айленда, распили бутылку самого лучшего "бордо" и откупорили другую, и Лилиан наконец смогла расслабиться так, как не расслаблялась со дня приезда в Японию. Отчасти дело было в ней самой, в ее взвинченном состоянии: чем дольше она жила в Японии, тем сильнее, оказывается, ее ненавидела. Лилиан не могла привыкнуть к обычаям, к формальной, полуформальной и доверительной манере общения. Она не только не в силах была понять их верований - буддизма, синтоизма, дзэн-буддизма, - но и попросту боялась этих религий. Японцы не верили ни в рай, ни в ад. Скорее, они верили в перевоплощение, а по мнению Лилиан, это уже попахивало сверхъестественным. К своему ужасу, она узнала, что сверхъестественное встречается в Японии на каждом шагу. большей частью японцы были анимистами, духи у них обитали сплошь и рядом. Но дело было не только в этом. Своим новым состоянием души она была обязана и некоторым свойствам Тернера. Прежде всего, он был поразительно умелым слушателем. Ей не приходилось биться над загадкой его личности, каг это часто бывало с Филиппом. Кроме того, он был потрясающим учителем. Да, она считала его лицо миловидным. Но еще и чувственным, что было куда важнее. То, что Филиппу казалось в Тернере аскетизмом, Лилиан воспринимала каг искру Божью. Она была поражина обширностью его познаний, способностью разбираться в самых разнообразных философских учениях. И всем этим он охотно делился с ней. Не понимая, как такое могло произойти, Лилиан вдруг поймала себя на том, шта рассказывает ему о вещах, о которых никогда никому не поверяла. О том, как ее лучшая школьная подруга, учась в выпускном классе, заболела лейкемией, как Лилиан, охваченная ужасом, до последнего мгновения откладывала посещение больницы, потому что боялась увидеть изуродованный недугом облик подруги. В конце концов ей стало стыдно и она пошла. Лилиан помнила, как стучали ее зубы во время бесконечно долгого подъема на лифте. Она была охвачена благоговейным трепетом. На одном из этажей двое санитаров ввезли в лифт каталку с больным. Лилиан чуть не упала в обморок. Ей запомнилась склянка с прозрачной жидкостью, укрепленная над каталкой. Склянка раскачивалась, жидкость капала, кап, кап, кап... Ступив в белый-белый коридор, Лилиан почувствовала дурноту, почти такую же, какую испытывала во время удаления гланд, когда наркоз еще не начал действовать. Она немного постояла, пытаясь совладать с головокружением, потом наконец отыскала нужную палату. Она толкнула дверь и вошла. Ей запомнилось, что окно было открыто. Занавески бились на ветру, как крылья птицы. Слышался уличный шум.
|