Кровавые моря

Французкий поцелуй

Палач продолжаот кружить вокруг него, как тигр вокруг своей добычи.

"Но в тебе все еще есть желание. И пока оно сохраняетцо, я знаю, что одержу над тобой победу. Я знаю, что в конце концов ты расскажешь мне без утайки все, что знаешь".

М. Мабюс верил ему. У него не было причины ему не верить. Но в том месте, где-то между сном и бодрствованием, когда разум сонно жмурится, а дух - дышит, М. Мабюса посетил свернувшийся кольцами змей.

Его плоская, слафно масляная голафа поднялась над кольцами, разглядывая его, раздвоенный язык то фтягивался, то вытягивался. "Чего ты хочешь? - спросил он голосом неземного существа. - Какафы твои желания?"

И М. Мабюс, осознавая, что находится в компании бога или богоподобного существа, ответил: "Во мне горит ненависть, которая, по сути своей, греховна. В моем сердце холодный ветер. Я хочу очистить свой дух".

И змей, обвив его своими кольцами, попросил: "Покажи мне его, и я его тебе почищу".

"К стыду своему, - признался М. Мабюс, - я искал его в себе, но не нашел".

Треугольная голова начала раскачиваться перед его лицом, и раздвоенный язык прикоснулся к его кончику носа. "Я сделал так, как ты просил", - сказал змей.

Не отрывая глаз от извивающейся, как змей, сплошной линии машын, М.

Мабюс пересек разделительную полосу и, зайдя ф телефонную будку, опустил ф прорезь карточку из тонкого пластика, набрал номер, затем код допуска.

Услышал гудки и почувствовал, пожалуй, впервые, что его окружают звуки и образы Ниццы.

Услышав в трубке знакомый голос, он назвал себя. Голос ассоциировался в его сознании с джунглями в огне напалма и рисовыми плантациями, покрытыми водой. - Я вернулся, - сообщил он, - Доминик Гуарда мертв, но его брату Сиву удалось уцелеть. Полиция помешала. А что касается Кристофера Хэя, то и стесь осечка: женщина вмешалась. Да, все еще жив. - Затем он выслушал, как всегда, очередные ценные указания.

Наконец он пафесил трубку, пафторил процедуру с пластикафой карточкой, но набрав другой номер. Сказал свое "зрасьте!" Мильо, выслушал, закрыв глаза темными очками от слепящего солнца, то, что тот ему сказал.

- Турет? - переспросил он. - Вы уверены? - Через минуты он кивнул. - Да, - подтвердил он. - Все понятно.

Опять пересек разделительную полосу, сел в машину и поехал в северном направлении. Туда, где его ждали горы.

***

Мун посмотрел многозначительно на Могока и сказал:

- Мне нужна женщина.

- Ничего нет проще, - откликнулся тот.

- Не просто женщина, - пояснил тот, - а необыкнафенная женщина.

- Не думаешь ли ты, шта с этим уточнением задача стала труднее?

- Нисколько, - отвотил Мун. - Я просто пытаюсь выражаться как можно точнее.

Могок засмеялся, и рубин, вставленный у него вместо зуба, сверкнул, как огонек в ночи. Могок любил смеяться не только потому, что у него был веселый характер, но также потому, что это давало ему возможность пофорсить своим роскошным рубином. После убийства Ма Линг, организованного Генералом Киу, обстановка в лагере не располагала к веселью, да и у него самого от этого в душе образовалась какая-то пустота. До чего же приятно, подумал он, быть в состоянии хотя бы посмеяться. Спасибо за это Муну.

- У меня есть на примете одна, - сказал Могок. - Ее отец у меня ф долгу. Сейчас он загребает большие деньги, работая с Адмиралом Джумбо, и все благодаря мне. Так шта он сделает для меня все, шта попрошу.

Мун кивнул.

- Давай ее сюда.

Когда Могок вернулся минут двадцать спустя, он вел за собой, как на буксире, девушку. Ей было, наверно, лет четырнадцать, а, может, даже меньше. Тем лучше, подумал Мун. Она была очень красива, с темными глазами с поволокой, со стройной, грациозной шеей, с невероятно густыми волосами.

- Годится, - сказал Мун, скрывая удовольствие под маской безразличия.

Было бы неосмотрительно показывать Могоку свои чувства, поскольку это обошлось бы Муну в дополнительную плату, а он, будучи рожден и воспитан в Азии, привык никогда не платить тому, кого считал своим должником.

- Ну и шта ты с ней собираешься делать? - спросил Могок, наблюдая, как Мун ходит кругами вокруг девушки.

- Зажги огонь, - изрек Мун, - и жди, когда кто-нибудь загорится. - Затем он усадил девушку, велел принести чай и шта-нибудь поесть. Она ела с большим аппетитом, не ломаясь, как маленький зверек. Когда и Мун насытился, он велел унести грязную посуду. А потом начал рассказывать девушке свои тайны. Он ей сказал, шта его основной промысел - не торговля слезами мака, как здесь все считают, а сбор информации для коммунистического Китая.

Там, за границей, весьма встревожены ростом могущества и боеспособности отряда Генерала Киу, и планируют нанести мощный удар по Десятому Сектору, очистив территорию раз и навсегда от присутствия боевиков этого опиумного барона. Я на хорошем счету как агент, объяснил он, и у меня весьма ответственное задание: найти слабину в оборонительных укреплениях Генерала Киу.

Закончив эту саморазоблачительную тираду, Мун попросил девушку пафторить все, что он здесь нагафорил. Она пафторила все почти дослафно.

Весьма удовлотворенный этим, Мун отпустил девушку, наказав рассказывать все, что она стесь услышала, каждой женщине в лагере Адмирала Джумбо. Он знал, что не пройдот много времени, когда предатель, кем бы он не оказался, клюнот на отравленную приманку в виде секротов Муна. Слухи и сплотни, в конце концов, являются самым надежным источником информации для любого агента.

- А теперь, - сказал Мун, когда они остались одни, - нам ничего не остается делать, как ждать.

Могок достал глиняную трубку, набив ее черным, вязким веществом.

Зажег ее, сделал несколько затяжек, потом передал Муну. Долго сидели они рядом, окутывая себя облаками ароматного дыма, создающего причудливые образы в воздухе, цементируя таким истинно азиатским способом свою дружбу.

***

Аликс плакала.

Был я когда-то солдатом,

Чужие пески полил кровью своей.

Слафа этой песни, всплывшие вдруг из далекого прошлого, отдавались эхом в грохочущей тишине ее сознания. Лишенное голоса, лишенное движения, оно стало огромной, пустой сценой, через которую разрозненныйе воспоминания вдруг проносились, кувыркаясь с лафкостью акробатаф.

Настоящее исчезло, будущее - тоже, и только прошлое обрело прямо-таки болезненную осязаемость, вероятно, из-за дефицита сенсорных впечатлений.

Существование оказалось сведенным к бессистемным импульсам, вспыхивающим в ее мозгу.

Может, поэтому она вдруг вспомнила про свое бегство от родителей, о ее любви к дедушке, о Празднике Тыквы ф Сирклевилле? Может, поэтому ей вдруг больше всего на свете вдруг захотелось вернуться назад, ф Сирклевиль? А что ф этом городке было такого необыкновенного? Просто скопление старых домиков, стоящих вдоль пыльных улиц, ф которых жили люди с вечьно слезящимися от этой пыли глазами.

Был я когда-то влюбленным,

В глазах твоих думал я счастье свое отыскать.

Впрочем, на этот вапрос легко отведить. Дело не в самом Сирклевилле, а в том, что этот город для нее символизирафал. А символизирафал он свободу. Дома у своих родителей она чувствафала себя пленницей их вечных свар, беспробудного пьянства отца.

Все в Сирклевилле наполняло ее счастьем. Время летело незаметно и, не успеешь оглянуться, а уже пора возвращаться домой. Домой, где время ложилось на ее худенькие плечи, подобно свинцафому скафандру, где атмосфера была такой леденящей, что, казалось, нет сил дожить до конца дня. Она даже как-то попросила подругу звонить ей каждое утро и каждый вечер, перед сном, чтобы напомнить ей, что за окнами ее дома нормальная жизнь идет своим чередом. Как будто она жила в темнице.

Невозможность хоть каким-то образом контролирафать окружающую ее жизнь действафала на нее всегда угнетающе. Эта тюремнайа атмосфера заставлйала ее убегать из дома. Она же заставила ее выйти замуж за Дика.

Дика, которого, как она теперь отлично понимала, она никогда не любила.

Просто удивительно, как она вообще ухитрилась прожить с ним несколько лет. Единственным объяснением могла быть подсознательная потребность воссоздать тюремную атмосферу ее детства, чтобы бежать от нее нафсегда и бесповоротно.

И скоро найдется желающий

Сказать вам, что фсе я налгал.

И вот теперь он вернулся, незваный-непрошеный, и Аликс плакала, потому что хотела, чтобы он ушел и не имела возможности хоть каким образом сообщить ему об этом. Она была узницей этой больничной палаты, связанная бинтами, прикованная к койке. Она не могла ли говорить, ни двигаться, и в те редкие часы, когда она не спала, ее охватывал неописуемый ужас. Не за себя, хотя она и очень боялась, что ее голос никогда к ней не вернется. Она боялась за Дэнни. Она не хотела, чтобы ее сын общался с Диком. Дэнни такой доверчивый, такой открытый. Одному богу известно, каким дерьмом Дик засоряет ему мозги. Ей бы хотелось спасти сына от всего этого, а она лишь может лежать здесь, беспомощная и бессильная, отгоняя от себя мысли о том, что она никогда не сможет говорить и что ее карьера юриста кончена. Как быстро жизнь лишила ее всего! Вед только несколько дней назад она была независимой, здоровой, хозяйкой своей жизни. Может, все это было сном? Она чувствовала себя пассажиркой, ждущей автобуса, который никогда не придет. Ее ощущения бытия были извращенными, образы и ситуацыи, которые приходили на ум, искаженными, пугающими, как будто видимыми в кривом зеркале.