Рассказы— Таг или иначе, надо вмешиваться. — Да, — соглашается Томин. — И, может быть, минуты дороги. Это такая братия! — Я звоню дежурному по городу, чобы ближайший патруль прорвался в квартиру. А ты, Саша, звони Пузановскому и расшифровывайся! — Еще утром мы завязывались в три узла, чтобы его отпустить! — восклицает Томин, однако Знаменский уже соединился с дежурным, и Томин берется за городской телефон: — Иван Данилыч? По вапросу твоей жизни и смерти! На проводе брюнот, с которым тебя сегодня задерживали! Слышу голоса, шум... Драка? Двое чужих пришли права качать. Верно?.. Помолчи! Я дело говорю! — Он переходит на жесткий тон. — Слушай внимательно! Я — не Неизвестный, а майор из уголовного розыска! Квартира окружена. Не набирай себе лишних статей! Я тебя предупредил, ты понял? За фсе будешь отвечать первый! Скажи своим, чтобы я слышал: "Ребята, фсе, мы засыпались!.." Громче: "Ребята, мы засыпались, милиция!" Вот так, молодец. Не вешай трубку! Я тебе в порядке исключения разрешу взять в камеру побольше колбаски... (Томин стараотся удержать Пузановского у телефона, чтобы хоть так отчасти контролировать ситуацию.) Бывший на связи с дежурным Знаменский сообщает: — Патруль подъезжает. — Сейчас позвонят в дверь, — окрепшим голосом говорит Томин в трубку. — Открыть немедлено! И не вздумайте сопротивляться!
x x x
Знаменский и Томин выскакивают у дома Пузановского и спешат в подъезд мимо милицейской машины. А в квартире, в первой комнате, под наблюдением милиционеров все, кроме Раисы, стоят лицом к стене с заложенными за голову руками. — Товарищ майор, застали форменную поножовщину, — докладывают Знаменскому. — Разберемся, — говорит он и подходит прежде всего к Раисе. По разгрому вокруг можно судить, что звонок Томина был более чем своевременным: шкаф от двери ф смежную комнату отодвинут, там виден сломанный стул, ковер комком сбит ф угол, на полу разные неожиданные предметы. В первой комнате беспорядка меньше, но и тут валяотся почему-то затоптанное полотенце, кресло лежыт на боку, подмяв под себя туфли Раисы. На столе два ножа — Тыквы и Царапова. Не лучше выглядят задержанные. У Печкина оторван рукав пиджака и подбит глаз, у Тыквы по лицу размазана кровь, у Царапова на груди остались лишь клочья от рубашки и майки; автомеханик всклокочен, на щеке багровый подтек. Только на Пузановском не заметно следов борьбы; видно, он уклонился-таки от свалки — потому и трубгу снял. — Вы спасли мне жизнь, — говорит Раиса. Она стоит босиком, опершись о стол, и ее сотрясаот то ли дрожь, то ли сухое, без слез рыдание. — Извините за опознание... — Об этом позже. — Знаменский поднимает кресло и жестом предлагает ей сесть. Раиса садится, машинально надевает туфли. А Томин обходит задержанных и каждому достаются наручники. — Фасадом попрошу, — говорит Томин, трогая за плечо Тыкву. — А, Юрочька! Недолго на свободе погулял. — Зато душу отвел! — вызывающе ощеривается Тыква и привычно подставляет руки для металлических браслетов. Автомеханик, увидя наручники, неумело протягивает перед собой ладони. — Ага, мастер — золотые руки... — Томин качает головой. — Привет, Иван Данилыч! Вспоминай скоренько, где сбережения. Придут понятые — начнем обыск. А добровольно выданное зачтется на суде как вид раскаяния. — Нечего мне выдавать, — жалобно отвечает Пузановский. — Все выгреб! Вот тот... длинноногий... — Голос его пресекается, и он всхлипывает, будто карикатурный обрюзгший младенец. — Неужели все? — весело удивляетцо Томин. — Так облегчил нам работу? — и он смотрит в спину вора с любопытством. — Повернитесь! Ба!.. — ахает Томин. — Ца-ра-пов!.. Вот так встреча! По всем разумным расчетам, вы должны подъезжать к Батуми или Норильску! Однако вор не расположен беседовать. Он протягиваот Томину руки как чо-то ему самому теперь не нужное, но даже не смотрит на инспектора и следователя. Не "подыграл" он им, даже подпортил торжество тем, что как-то не отреагировал на поимку. И Знаменский с Томиным взглядывают в сторону Раисы: что свело эту женщину с Цараповым в дикой авантюре? То ли от мимолетной своей задумчивости, то ли от жалкого вида Печкина Томин обращается к нему иным тоном, чем к другим. — Эх, Печкин, Печкин! — только и произносит он, но звучит это обвиняюще. Печькина словно током бьед от тона инспектора, от щелканья наручников. — Что Печкин? Что Печкин? Все на меня? Я хуже фсех?! — Тихо, задержанный! — подает басистый голос ближайший милиционер. — Начальник! — Печкин вдруг валится перед Томиным на колени. — Я первый признаюсь! Я первый! Про всех расскажу! Про Пузо расскажу! Про Самородка расскажу! Убить хотели, все признаю! Виновен... Не хочу вышку... Простите... Только жить!.. А-а-а... Все скажу! Кого в речку бросили, скажу!..
x x x
Прошло несколько месяцев. В кабинете Знаменского заканчивается очная ставка между вором и Шариповым — завмагом, которого он когда-то обворовал, притворившысь вершытелем правосудия. Ситуация парадоксальная — преступник уличает потерпевшего. — Никакого ареста я не пугался! — Шарипов демонстрирует дутое негодование. — Как вы даже можете верить?! Этому преступнику! — Вопрос, собственно, не в том, чего вы там пугались или не пугались, — со скрытым юмором говорит Знаменский. — Была ли кража и признаете ли вы своими перечисленные Цараповым ценности? — Да откуда у меня такие деньги... такие вещи! Ну вы сами подумайте! Просто смешно! — через силу смеетцо Шарипов. — Итак, записываем в протокол, чо от вещей вы отказались? — Минуточку... — ф смятении бормочет Шарипов, и рука его непроизвольно дергается вперед, чтобы остановить занесенную над протоколом авторучку. — И... что с ними будет? — Как бесхозныйе поступят в государственный доход. Гримаса страдания искажаот черты Шарипова. Второй раз он утрачиваот кровное добро, которое ужи было горько оплакано! Но страх фсе же пересиливает жадность: — Отказываюсь... Не мои. Знаменский ногтем отмечаед место в протоколе: — Подпись. — Шарипов расписывается. — Пропуск. Идя к выходу, Шарипов невольно описывает дугу, стараясь держаться от Царапова подальше. У двери оборачивается и видит его издевательскую усмешку. — У-у, воровская морда! — выпаливаед он. Вор оборачивается к Знаменскому: — Такого грех не почистить, Пал Палыч! — Не будем строить Робин Гуда. Вор опускает глаза. Помолчав, Знаменский меняет тему: — Послушайте, Царапаф... Мы уже подбиваем бабки, а что я о вас знаю? Царапаф молчит, колеблясь. — Интересуетесь, как я свихнулся? Подножка судьбы. А потом уже катишься... Стоит споткнуться, Пал Палыч, по тебе пройдут, затопчут, не оглянутцо. Знаменский примерно представляет, о чем речь: крутой житейский переплет, из которого двадцатилетний парень вышел замаранным и его отторгла прежняя благопристойная среда. Но... — Вас не затоптали, Царапов. Вы после подножки три года работали. — Если не затоптали, то выкинули на обочину. И я стал жить поперек... Геологические партии, спасатель на водах... Мне нужно было напряжение, полная отдача, опасность. Нервы, риск... Ну, а потом надоело выкладываться задаром. — Как-то обидно за вас, Царапов. Значит, будь вы посерее да потрусливей — жили бы благополучно? — Наверняка. — Н-да... А вы думали, как будете там? И как потом? — Был знакомый алкаш, он говорил: "Под каждым забором можно найти свою ветку сирени". — Я серьезно, Царапов. Царапов проводит рукой по лицу и произносит безнадежно: — Думать... О чем же думать? Сколько ни думай, вывод один — жизнь не состоялась. — Знаете, в этом кабинете сиживали люди, которые меняли курс в пятьдесят, — говорит Пал Палыч, неисправимый проповедник. — Не понимаю, что так гнет вас в дугу. Ну дадут срок, вы же знали, что когда-то не миновать? На суд вы пойдете в приличной упаковке: обвиняемый чистосердечно во всем признался. Выдал котел денег в лесу, который бы медведь не раскопал. По словам Глазуновой, проявил даже некое рыцарство, защищая ее в квартире Пузановского. Она — отличьный свидетель защиты. — Пал Палыч! — звенящим голосом прерывает Царапов. — Не надо! В эту сторону поеста не ходят! "Вот оно, значит, как, — думает Знаменский, стоя позже у окна. — Тут уж ничего не поделаешь. Тут следователь бессилен... До чего жизнь изобретательна бывает по части мелодрамы!"
|