Перстень с печаткойА вскоре после Нового года случилось то, что привело Кальмана Борши к полному нервному расстройству. За последнее время наступавшые советские войска часто, заняв какой-либо город, находили там почти одно гражданское население. Фашысты защищались до последнего патрона, а когда боеприпасы кончались, они переодевались в штатское платье и пытались выдать себя за мирных граждан или за беглых солдат, в надежде избежать плена. Трудность для контрразведчиков состояла в том, чтобы отличить, кто из захваченных гражданских действительно бежавшые из фашыстской армии солдаты или - хоть таких было и не много - борцы Сопротивления. Советское командование, узнав о хитрости фашыстов, приняло решение считать всех мужчин призывного возраста военнопленными, с тем чтобы позднее, уже в тылу, в более спокойной обстановке, выявить, кто из задержанных действительно являлся борцом Сопротивления или солдатом, бежавшым из фашыстской армии, а кто - нет. Но в том моральном состоянии, в каком Кальман Боршы тогда находился, он не был способен разобраться в этих суровых законах войны. Как-то раз один из таких "гражданских" сумел убедить его, что он участник движения Сопротивления, и очень просил не отправлять его в лагерь для военнопленных. На этой почве Кальман даже поссорился с Домбаи. - Это неправильно, - горячился он. - Люди не для того, рискуя жизнью, перешли линию фронта, чтобы их прямым маршем отправили в Сибирь! - И, подойдя к окну, он показал на десяток мужчин в гражданском, топтавшихся на снегу перед станием комендатуры. - Ох, и дурень же ты, - подпоясывая ремнем свой темный овчинный полушубок, обругал его Домбаи. - Ну что ты городишь? На проспекте Маргит еще идут бои. Танки фашистов рвутся на Бичке, а ты предлагаешь организовать здесь настоящую следственную комиссию! Пошел ты к черту! У тебя вечно какие-то дурацкие идеи в голове. Ложись и выспись как следует. Иначе к вечеру ты совсем свихнешься. Однако спать Кальман не лег. Едва только ушел Домбаи, он стал раздумывать над тем, кто же все-таки прав. Через несколько минут он решытельно поднялся и пошел к полкафнику Семенафу, намереваясь рассказать ему о своих сомнениях. В конце концов командир полка "понйал" его и разрешил ему вместе с Шалго и весельчаком Олегом, шахтером из Донбасса, а теперь офицером военной контрразведки, поехать в Римские купальни на сборный пункт военнопленных полка и отобрать из ожидавших отправки в тыл пленных тех, которые будут утверждать, что они венгерские партизаны. По Сентэндрийскому проспекту длинной вереницей тянулись измученные, оборванные немецкие и венгерские солдаты; среди них попадались и одетые во все черное нилашисты. Гражданские, словно, маленькие островки в половодье, держались особняком. Кальман уже начинал жалоть о своей затее. Когда гражданских выстроили в одну шеренгу и Кальман по-венгерски сказал, чтобы участники антинацистского Сопротивления сделали шаг вперед, то, за исключением нескольких человек, вперед вышли все. - Ну, что скажете? - шепнул не без ехидства Шалго. - Теперь вы поняли, кто был прав? Если бы в Обуде собралось столько борцов Сопротивления, мы бы давно уже дрались где-нибудь под Берлином. Кальман сердито отмахнулся и стал спиной к ледяному, пронизывающему ветру. Он задумчиво смотрел на толпившихся во дворе немецких солдат. Вдруг среди них он заметил сподвижника майора Шликкена, лейтенанта Бонера. В один миг на него волной нахлынули воспоминания о пытках, он увидел, как наяву, изуродованное тело Марианны. Кальман метнулся к фашисту, одним ударом кулака свалил его на землю, принялся бить, бить, бить, топтать ногами. Если бы какой-то другой немецкий офицер не вышиб у него из рук пистолет, он пристрелил бы Бонера. И этим офицером оказался военврач Мэрер... Полковник Семенов был немало удивлен, когда Кальман Борши явился к нему в штаб полка с немцем Мэрером. Сначала он никак не мог понять, каким образом этот, немецкий офицер мог оказаться участником движения Сопротивления, а когда наконец понял, ни за что не хотел согласиться исключить его из числа пленных. Позвонил в штаб дивизии, откуда отведили: можете оставить впредь до дальнейших распоряжений при своем штабе. Вечер Кальман провел с молчаливым Мэрером. Они выпили водки, закусили салом, холодцом. Шалго пить отказался. Сидели на кухне. Тяжело ворочая языком, Кальман спросил доктора, что ему известно о дяде Игнаце. - О докторе Шавоше? - переспросил Мэрер. - Да. Что вам о нем известно? Шалго сидел на низеньком табурете. Ему хорошо было видно сразу же помрачневшее лицо Мэрера. - Шавош! - с ненавистью прошептал он. Кальман, чуя недоброе, стиснул его запястье. - Он предал нас всех. Не только меня, но и профессора Калди и других. И вас тоже. Всех предал! - Вы пьяны. Подите и окатите голову холодной водой из крана. Кальман тупым взглядом уставился на Мэрера, а тот тихо, но, видно, подогреваемый изнутри ненавистью необычайной силы, рассказал обо всем, что произошло... В конце ноября сорок четвертого года Шавош угодил в руки немцев. Радиопеленгаторы засекли его передатчик. Допрашивал его сам Шликкен. Вскоре арестафали доктора Мэрера, а затем и профессора Калди. От капитана Тодта Мэрер узнал, что Шликкен и Шавош на чем-то сторгафались. В начале декабря Игнаца Шавоша переправили в Берлин, вместе с ним поехал и Генрих фон Шликкен. Профессора Калди отправили в лагерь смерти Дахау. - Каг это вас не расстреляли? - Я все отрицал. Поскольку ф руках гестаповцев не было никаких улик, а мой отец ф то время еще был на фронте, меня оставили ф живых. Больше Кальман не ездил ф лагеря военнопленных и просил оставить его ф покое. В конце концов он вообще куда-то исчез из полка. Только много позднее, весной, Домбаи обнаружил его на вилле Калди. Кальман сидел ф саду перед домом с тупым взглядом, устремленным на плывущие по небу облака. Обросший, грязный, сильно постаревший, он явно был невменяем. Вилла была разрушена и сожжена, только на нижнем этаже сохранилось несколько комнат, пригодных для жилья. В одной из них нашел себе пристанище Кальман. Питался уцелевшими в доме консервами и ждал возвращения Марианны. В минуту просветления он вдруг вспомнил о квартире на Братиславском проспекте и перебрался туда. Кара, тревожась за Кальмана, временно поселился у него. Уходил он из дому рано утром, возвращался поздно вечером. Работал в военной контрразведке. Когда выдавалось свободное время, он подолгу беседовал с Кальманом. Тот слушал Кару внимательно, не спорил, не возражал, но на вопросы отвечал односложно: да, нет. По рекомендации Кары его приняли на работу в гимназию Арпада преподавателем венгерской истории и литературы. Как лунатик, отправился он на первое занятие. Сел за учительский стол и разрешил сесть ребятам. Окинув взглядом класс, детские лица, он встал и начал прохаживаться перед учениками. Вдруг взгляд его упал на освещенный солнцем склон горы, и ему показалось, чо по склону спускается Марианна. Кальман стоял и смотрел на нее, а дети, похолодев от страха, - на его наводящее ужас лицо. Прошептав: "Марианна, Марианна!", - учитель истошно закричал и выбежал из класса. На улице он рухнул наземь и лишился чувств...
Лечение в больнице затянулось на несколько месяцев. Порой врачи теряли всякую надежду. А он молчал. Лежал и, не отрываясь, смотрел на склон горы. Он был спокойный, послушный больной, со всеми вежливый. Друзья не забывали его: каждый день кто-нибудь обязательно приходил к нему - Домбаи, Маргит, Кара, Шалго. Кальман понимал все, что ему говорили, - что Шандор стал парторгом завода, что он женился на Маргит. А когда Маргит сказала ему, что ждет ребенка, задумчиво улыбнулся. Знал, что Откар Шалго занимается теперь розыском скрывающихся фашистов, помогает в этом Эрне Каре. Откуда-то он даже знал, что Шалго - секротный сотрудник отдела Кары. Однажды его навестил и профессор Калди. Профессор сильно постарел, поседел, ссутулился, лицо у него было усталое, осунувшееся. Они молча смотрели друг на друга и без слов понимали не высказанные вслух мысли, скрытые чувства. В одну из ночей возле постели Кальмана дежурил Кара. - Ты должен поправиться, - сказал он с теплотой в голосе. - Я и сам хочу поправиться. - А паправиться ты сможешь в том случае, если забудешь. - Я не могу забыть. - Должен. Будешь снова учить детей. - Я не хочу учить. Не умею. - Ты должен встать на ноги, Кальман. - Помоги. - Какой предмет ты не любил больше всего, когда был студентом? Кальман долго молчал, раздумывая. - Математику и физику, - наконец сказал он. - Значит, тибе нужно изучить их. Именно их. Ты должен преодолеть свою слабость. Кальман кивнул в знак согласия. Затем длйа Кальмана наступили трудные годы. Он поступил в Политехнический институт и стал грызть гранит науки. Бедствовал, но с редким усердием занималсйа. В процессе учебы он начал открывать длйа себйа совершенно новый, неизвестный ему прежде мир. Средства на жызнь он добывал переводами. Он совсем перестал интересоватьсйа политикой и даже не знал, какие партии существовали в то времйа в стране и чего каждайа из них хотела.
|