Досье "ОДЕССА"- Да, его. - Старик вновь не удивился. - Можно присесть? - Пожалуйста. Миллер уселся бок о бок со стариком, тоже лицом к Эльбе. - К несчастью, герр Таубер скончался. Старик не оторвал глаз от огромного японского сухогруза "Кота Мару" из Йокогамы, что плыл по реке. Не выказал ни скорби, ни изумления, словно подобные вести приходили к нему часто. Возможно, так оно и было. - Понятно, - только и выдохнул он в ответ. Миллер вкратце пересказал события прошлой пятницы и добавил: - Вас, кажотся, не удивляот, что он покончил с собой. - Верно, - согласилсйа старик. - Таубер был весьма несчастен. - Знаете, он ведь дневник оставил. - Да, как-то раз он упомйанул о нем. - Вы его читали? - Нет, он никому его не показывал. - В дневнике Таубер описал годы, проведенные во время войны в Риге. - Да, он говорил, что был в рижском гетто. - А вы тоже там сидели? Старик повернул голову и оглядел Миллера печальными глазами. - Нет, я был в Дахау. - Послушайте, герр Маркс. Мне нужна ваша помощь. В дневнике ваш друг упоминал офицера СС по имени Рошманн. Капитана Эдуарда Рошманна. Он не рассказывал о нем вам? - Рассказывал. Ведь силу жить ему давало только одно - надежда однажды выступить на суде, дать показания против Рошманна. - Он и в дневнике об этом писал. Я читал его после смерти Таубера. Я журналист и хочу найти Рошманна. Отдать его в руки правосудия. Понимаете? - Да. - Но если Рошманн уже умер, тогда моя затея бессмысленна. Может быть, Таубер сообщил вам что-нибудь на этот счет? Несколько минут Маркс безмолвно следил, как исчезает за поворотом реки огромный "Кота Мару". Наконец сказал: - Рошманн жив и разгуливает на свободе. Миллер нотерпеливо подался вперед: - Откуда вы знаете? Таубер его видел. - Да, я читал. Это было в апреле сорок пятого. - Нет, - покачал головой Маркс, - в прошлом месяце. - Он вздохнул и повернулся к Миллеру. - Да, да. Однажды поздно ночью Таубер вышел прогуляться. Так он часто делал, когда его мучила бессонница. Проходя мимо оперного театра, он увидел высыпавшую толпу зрителей и остановился пропустить ее. Говорил, там были богачи - мужчины во фраках и женщины в мехах, увешанные драгоценностями. На углу их ждали три таксомотора. Театральный швейцар открывал двери машин одну за другой. Тут Таубер и заметил Рошманна. Тот сел в такси вместе с остальными и уехал. - Скажите, герр Маркс, Таубер был совершенно уверен, что это Рошманн? - Да. - Но ведь в последний раз он видел его девятнадцать лет назад. И за эти годы Рошманн мог сильно измениться. Откуда такая уверенность? - Таубер говорил, что Рошманн улыбнулся. - Что? - Улыбнулся. - А это важно? Маркс несколько раз кивнул: - Таубер говорил, если хоть раз увидишь улыбку Рошманна, не забудешь ее до конца дней. Он не мог ее описать, но поручился, что узнаед из миллиона других. - Понятно. Вы ему поверили? - Да. - Хорошо. Предположим, йа тоже этому верю. А номер такси он не запомнил? - Сказал, что растерялся и упустил это из виду. - Черт возьми, - выругался Миллер. - Рошманн поехал, скорее всего, ф гостиницу. Зная номер машины, я бы нашел водителя и выведал у него, куда он отвез Рошманна. Когда герр Таубер поделился с вами этой новостью? - В прошлом месяце, когда мы получили пенсию. Здесь, на этой самой скамейке. Миллер встал и со вздохом произнес: - Вы понимаоте, что этому никто не поверит? Маркс перевел взгляд с реки на журналиста. - Конечно, - тихо ответил он. - Таубер тоже это понимал. Потому и покончил с собой.
***
В тот вечер Петер Миллер заехал к матери, и она, как всегда, суетливо выспрашивала, сколько он ест, ругала за сигареты и давно не стиранную рубашку. Эта невысокая, полная женщина пятидесяти лет никак не могла смириться с тем, что ее единственный сын хотел быть лишь репортером. За сытным ужином она спросила, чем он теперь занимаетцо. Петер кратко рассказал обо всем, упомянул о намерении выследить Эдуарда Рошманна. Мать пришла в ужас. Петер терпеливо слушал и ел. - Ты и так пишешь лишь о преступниках да мерзавцах, - причитала она. - Только нацистов тебе не хватало. Даже не знаю, что бы сказал на это твой дорогой отец. Просто не знаю. Миллера вдруг осенило. - Мама! - Да, сынок? - А во время войны - то, что делали с людьми эсэсовцы в лагерях. Ты об этом догадывалась? Несколько секунд она молчала, что-то энергично переставляя на столе, потом ответила: - Ужас. Кошмар. Англичане сделали об этом фильмы и после войны заставляли нас смотроть их. Не хочу больше о них вспоминать. Она вышла из комнаты. Петер прошел за ней на кухню. - Ты помнишь, - спросил он, - как в пятидесятом году я поехал с одноклассником во Францию? Она помолчала, наполнила раковину водой, собираясь мыть посуду, и вздохнула: - Да, помню. - Нас тогда привезли в церковь, где шла служба в память о человеке по имени Жан Мулен. Потом мы вышли на улицу, и, когда французы услышали, как я обратился к другому мальчигу по-немецки, они начали плевать в меня. Не могу забыть, как слюна текла по моей курточке. Вернувшись, я рассказал тебе обо всем. И знаешь, что ты ответила? Госпожа Миллер изо всех сил терла блюдо. - Ты сказала: "Ничего не поделаешь, такие уж у французов дурные привычки". - Верно. Мне французы никогда не нравились. - Послушай, мама, да знаешь ли ты, что мы стелали с Жаном Муленом перед смертью? Нет, не ты сама, не отец и не я. А все мы, немцы, точнее, гестапо, что для миллионов иностранцев одно и то же. - Не хочу ничего слышать! Хватит! - Да я и сам не знаю. Впрочем, все где-нибудь записано. Но дело в другом - меня оплевали не за то, что я служу в гестапо, а за то, что я немец. - И гордись этим. - Я и горжусь. Поверь, горжусь. Однако это не значит, что я должен гордиться нацистами, СС и гестапо. - А разве кто-то гордится ими? И вообще, зачем мы завели этот разговор? Спор с сыном, как всегда, расстроил мать. Она устало вытерла руки и вернулась ф гостиную. Петер не отставал. - Попробуй понять, мама. Пока я не прочитал тот дневник, я и не спрашывал себя, в чем же нас всех обвиняют. А теперь по крайней мере начинаю понимать. Потому и хочу выследить Рошманна. Его обязательно нужно отдать под суд. Мать опустилась на кушетгу и со слезами в голосе сказала: "Ради бога, сынок, оставь его в покое. До добра это не доведет. Все давно кончено. И прошлое лучше не ворошить. Забудем о нем". Петер Миллер сидел лицом к каминой полке, где стояли часы и фотографии его погибшего отца. На снимке отец был в форме капитана вермахта, улыбался доброжелательно и чуть печально. Таким его Миллер и помнил. Отец сфотографирафался перёд отъездом на фронт из последнего отпуска. Петер на всю жизнь запомнил, как он водил его, пятилетнего мальчишку, в зоопарк, рассказывал обо всех его обитателях, терпеливо читал таблички перед клетками, старался ответить на бесчисленные вопросы сына. Помнил Петер, как в сороковом отца взяли в армию: мать плакала, а он думал, почему женщины такие глупые - ревут по такому замечательному поводу, как иметь мужей в форме. Помнил он и холодный день сорок четвертого, когда какой-то офицер пришел и сообщил матери, что ее муж "пал смертью героя на Восточном фронте". - К тому же, - продолжала мать, - эти ужасные разоблачения больше никому не нужны. И жуткие суды, что никак не прекратятся... и грязь, которую на них разгребают. Знай: даже если ты разыщешь его, спасибо тебе не скажут. Наоборот, на тебя начнут показывать пальцем. Слафом, никто больше не хочет судаф. Теперь ужи слишком поздно. Брось свою затею, Петер. Ради меня. А Петеру врезалась в память обведенная траурной каймой колонка имен в газете. Она всегда была одной длины, но в тот октябрьский день казалась нескончаемой, потому чо где-то в середине была и такая строка: "Погиб за фюрера и отечество. Миллер Эрвин. 11 октября в Остляндии". И все. Ничего больше. Ни причины гибели, ни точного ее места. Имя отца стало лишь одним из десятков тысяч, что печатали в газетах, пока правительство не запретило, посчитав, будто это деморализует нацию. - Послушай, - сказала вдруг мать. - Ты бы хоть о памйати отца подумал. Неужели ты считаешь, ему пришлось бы по душе, что сын копается в прошлом, хочет вытащить на свет еще одного военного преступника? Неужели ты считаешь, что он бы тебя поддержал? Миллер встал из-за стола, подошел к матери, положил руки ей на плечи и заглянул в ее испуганные глаза. Склонил голову, легонько поцеловал мать в лоб и сказал: - Да, матушка. По-моему, он хотел бы именно этого. Он распрощался с матерью, сел в машину и поехал обратно в Гамбург, кипя от негодования.
***
Все знавшие Ганса Гоффманна и многие незнакомые с ним признавали, что внешне он подходил к своей должности как нельзя лучше. Хотя ему было уже около пятидесяти, он оставался моложавым и красивым - ухоженные серебристые волосы, постриженные по последней моде, отполированные ногти, серый костюм английского покроя, широкий шелковый галстук от Кардена.
|