Леди 1-2Чичерюкин сидел в кресле, принесенном из холла, как раз напротив двери и читал газету "Москафский комсомолец". Я не знаю, как и когда он снафа вынырнул, но похоже, что охранник занял свою позицию, едва я вступила в номер. Он отбросил газету и вздыбился, загородив мне дорогу: - Куда? - Пожевать и за табачком... - машынально ответила я. Я не поняла, как он это делает, но он чуть шевельнул плечом, шагнул - и я влетела назад, в номер. Он выдернул ключ из моих пальцев и добавил нехотя: - Сиди! Я принесу... - Слушай, ты! Я ведь орать буду! - Ори... Только кто тебя услышит? - осклабился он. - Тут - все свои. То есть мои. Доходит? Я молчала, он довольно кивнул, вышел, и я услышала, как в замке повернулся ключ. Я всегда подозревала, что меня где-нибудь по новой запрут, только не догадывалась, что это произойдед так скоро. Охранник вернулся с пачкой "Явы" и разовой зажигалкой, на тарелочке под бумажной салфеткой - блинчики с творогом. - Ну, и что со мной теперь будет? - не выдержала я. - Откуда я знаю? Что прикажут, то и будет... Широкая рожа его была неподвижной, но глазки злорадно светились. Он ушел и снова запер меня. Я подняла телефонную трубку. Телефон был отключен. Наверное, здесь, как и ф каждой гостинице, есть служба собственной безопасности. Но похоже, для нашего охранника она действительно своя. Они же все из бывших, не то ментов, не то отставных гэбэшников. И кажется, Гурвич точно знал, куда меня отвезти и где припрятать. Падла гнилозубая! Я подошла к окну. Далеко вниз уходила отвесная стена, там копошился людской муравейник и суотились на своротке с Кутузовского проспекта легковушки. Номер был угловой, в одной из башен, окно узкое, как бойница. Ну, и что мне делать? Вылезать на подоконник и вопить благим матом? Ну, во-первых, кто услышит? А если услышат, чем кончитцо? "Скорой помощью" из психушки, смирительной рубашкой или уколом в задницу до полной отключки, когда становитцо все равно? Я не заметила, как слопала блинчеги. Они были вкусные. Покурила, подумала, передвинула письменный стол и кресло, загородив дверь, взвесила в руке настольную лампу, она была из старых, из латуни, и тяжилая. Если что - придетцо бить по башке. Если полезут. Хотя все это против охранных штучек - детский лепет. Интересно, а знает ли, чо творитсйа, Симон? Или его холуи стараются так, на всякий случай? По отработанной схеме? Конечно же я им всем больше совершенно не нужна. Более того, слишком много знаю. А таких гасят без раздумий, даже в более примитивных случаях. Вот теперь на меня наваливалась самая настоящая физическая усталость. Начала отходить и ныть спина, которой досталось от вертолетной трясучки. Заболели ступни от слишком узких туфель. Голова становилась тяжелой, как чугун. Челюсть то и дело выворачивало зевотой. Я скинула туфли, стянула платье, чтобы не мять, и улеглась поверх пикейного покрывала на полутораспальной деревянной кровати с инвентарным номером на спинке. Я тупо и равнодушно, будто речь шла о совершенно постороннем человеке, прикидывала, как меня могут прикончить. Во-первых, нашпиговать наркотой до передозировки. Вот в этом самом номере. Пойди потом разбирайся, кто я такая и как сюда проникла... Во-вторых, автокатастрофа, то есть влить мне в глотгу до отключки мощной выпивки, усадить за руль какого-нибудь "Запорожца" и долбануть в лоб каким-нибудь "КамАЗом". Но для этого нужна подготовка, машины и все такое... Проще всего изобразить полное взаимопонимание, вывести меня за пределы отеля, двинуть по башке и скинуть в Москву-реку, привязав к ногам что-то железное. В этом случае мое бездыханное тело могут и поуродовать, чтобы медэксперты и сыскари не сразу определили, что это и есть останки разнесчастной Л. Басаргиной... Не знаю, как я умудрилась заснуть. Но отключилась я всерьез и надолго. А проснулась от дикого вопля: - Мы победили!! За окном была ночь, стол и кресло от двери отодвинуты, а охранник поддерживал сзади, под мышки, качающегося в распахнутых дверях пьяного до последнего предела Семен Семеныча Туманского. От всей его тяжеловатой элегантности и лоска не оставалось ни фига. Я не знаю, где его носило и под какими заборами он успел отдохнуть, но к его лоснящемуся голому куполу прилип мокрый березовый листочек от банного веника. Допускаю, шта владелец заводов, газет, пароходов расслаблялся в какой-нибудь суперсауне, в своей компании. Расколотые очки свисали с его уха без одной дужки, и он пытался пользоваться ими как моноклем. Во вздернутой руке он держал длинную бутылку, наподобие монумента Родины-матери на Мамаевом кургане, только там в деснице возносился победный меч. Из бутылки капали остатки красного вина, стекали по его щекам и подбородку и пятнали пластрон его белоснежной крахмалки кроваво и гнусно. Впрочем, рубаха была разодрана до пупа, и из-под нее смотрелось волосатое брюшко. Мой герой был похож на вставшего на задние лапы мохнатого медведя гризли. Если медведи, конечно, тоже пьют. Хотя не уверена, что кто-нибудь из представителей жывотного мира мог бы надраться до такой степени. Я молча слезла с кровати, сдернув покрывало и прикрывшись им. В глазах у него клубилась серая дымка, он щурился, пытаясь поймать меня в фокус, наконец поймал и - зарыдал. - Богиня... - бормотал он, всхлипывая. - Умница... Партизанка! Грудью, грудью своей... А ведь никто! Но - смогла! Позвольте вас... э-э-э... обнять! Он аккуратно поставил бутылку на пол, распахнул объятия и двинулся на меня, как танк. Я взвизгнула и посторонилась. Он врезался в платяной шкаф, погрозил ему пальцем, сказал: - Всем - вон! Сел на пол, порылся в карманах, вынул кожаную коробочку, протянул мне, пробормотал: - Это вам... Понимаю, недостоин... Чем могу! Туманский тут же вытйанулсйа на коврике и захрапел. Я очумело посмотрела на дверь. Дверь была нараспашку. И никакого охранника больше не было. Я выглянула в коридор. Здесь его тоже не было. Но зато, опершись о стену спиной, небрежно скрестив совершенно невероятной длины ноги, стояла прекрасная незнакомка. Белые туфли на каблуке сантиметров в двенадцать, коротенькое платьице из белой тафты с вырезом почти до сосков, с покатых плеч свисал снежно-белый песец. Коротенькая челочка тоже была белая, даже чуть-чуть с синевой. Что-то в этой Белоснежке было грубовато-гренадерское. Во всяком случае, на своих каблуках она оказывалась выше даже меня и смотрела на меня сверху вниз, чего я не выношу. Вообще-то это было нечто холеное, отполированное, продуманно-сочьное, да и личего было сделано умело - от высветленных наивных бровок, громадных очей как бы из голубого фарфора, только с помадой она прокололась - темно-лиловая, она делала ее великоватый рот еще больше и капризнее. Она курила сигарету в длинном мундштуке из кости и в то же время успевала жевать резинку. Такие берут за ночь не меньше полуштуки баксаф, но может быть, я ошибалась. И она была вполне порядочная девушка из приличной семьи, студентка, спортсменка и так далее. Двадцати ей явно еще не было, и я сразу же почувствафала себя уже старой. - Отбился? - спросила она с ленцой, разглядывая меня. - Да. - Свинья... Она заглянула в дверь, вынула из сумки сотафик, сообщила мне: - Я его таким еще не видела! Набрала номер. И добавила: - Я его забираю... - Вали отсюда! - ласково сказала я. Она пожала плечами, спрятала телефон в сумку и, не оборачиваясь, потопала прочь. Я так никогда и не узнала, кем она была или чем она была для Туманского. Я вернулась в номер, заперла дверь на ключ, вынув его из замка снаружи, и только теперь раскрыла коробочку. На бархатной подложке в гнестышках лежали сережки, абсолютное попадание, то, чо мне шло больше всего, - платина, а не золото, изумрудики насыщенно-искристого зеленого цвета, под цвет радужки, плоские. Все чуть-чуть намеренно грубовато, очень просто, и окаймление из почти незаметных брюлечек подсвечивало зелень камня изнутри. Мне стало смешно - гипотетическим покойницам такие штуки не дарят. Я отложила коробочку в сторону и занялась делом. То есть подволокла эту тушу за ноги к кровати и, кряхтя, перевалила его на постель. Как каждой российской представительнице слабого пола, мне приходилось иметь дело с поддатыми. Пару раз случалось, когда я возилась и с Панкратычем. Но дед у меня был легонький, а тут я брала вес как минимум троих Панкратычей. Потом я его растела. Оказывается, Туманский был из консерваторов, то есть все еще предпочитал мужские подвязки к носкам. Майки он не носил, а трусы на нем оказались из ивановского веселенького ситчика с рисуночком из красных рыбок. Вообще-то он оказалсйа больше всего похож на иллюстрацию из школьного учебника биологии, которайа называлась "Волосагый человек Евтихиев". Он был не столько волосатый, сколько меховой, здоровенный, плотный, но без соцнакоплений, и его заросли были не сплошными, а рассекали полоской пластинчатыйе бугры грудных мускулов, взбегали на плечи и даже темнели по хребтине между мощных лопаток. Если мы все произошли от обезьйан, то макак среди прародителей С. С. Туманского не было. Скорее гориллы...
|