Леди 1-2И будет. - Кто? - Ваша жена... Я только немного... прикоснулась! А ужи знаю - так, как раньше, у меня больше ничего не будет. Если она сумела так и себя сделать, и все вокруг себя построить, то почему я не смогу. Вы меня только не гоните. Я вам служить буду. Учиться. Работать с вами. И уж если вы действительно этого захотите - так и любить! Туманский засопел, прыснул и вдруг захохотал, оскалясь, приседая и хлопая себя по мощным коленкам. - Ох, Лизавета! Ну вы и штучка! - Прекратите! Вы! Мне не до смеха... Сегодня я еще живая! А завтра - буду? Он примолк, склонил голову, разглядывая пол, и потом сказал: - Ну что ж... А почему бы и нет? Попробуем? ...И мы - попробовали.
Часть третья
МОЛОТИЛКА
Он опять назвал меня - "Нина!" В полусне, конечно.. "Отстань, Нинка... - пробормотал он, отворачиваясь и натягивая на голое плечо одеяло. - Дай поспать!" Вот он и спал, уткнувшись в подушки лицом, похрапывая и почмокивая губами, а я лежала до рассвета без сна, тупо уставившись в потолок их спальни. И не знала, что мне делать - плакать или смеяться. Это было уже в четвертый раз, когда он проговаривался. Я даже не думала, что мне будет так больно. А в общем, ничего удивительного - здесь, в загородном доме, на территории, еще все говорило о ней, хотя ее не было уже пятый месяц Если быть совершенно беспристрастной, то и сама территория оставалась творением ее рук и ума. Это она здесь все планировала, продумывала и устраивала - сохранила первозданность лесного участка, спрятала в чащобах службы, намотила дорожки, скрытые муравой, и только теперь, в конце октября, когда полегли травы, облотели деревья и кустарники, земля затвердела от первых заморозков и оголилась, а пруд-озеро покрылось темным прозрачным ледком, все проступило, как на чертеже, и стала видна ясная и чоткая продуманность планировки. Я бы так никогда не сумела. И спальня тоже еще оставалась ее. Она мало напоминала обычное дамское ристалище для любовных сражений: с коврами, пуфиками, зеркалами. Бывшая хозяйка любила все фиолетовое, сиреневое, синее. От этих крашенных в разные оттенки стен, темно-фиолетовых тяжелых штор, на материи которых проступал серый рисунок, изображающий какие-то водоросли, каракатиц и прочие морские диковины, от синеватых бра в окантовке из белого металла, от громадной кровати матово-белого цвета, похожей на льдину, мне становилось холодно. И я сразу же старалась нырнуть под одеяло и закрыть глаза. Можед быть, ей нравилось, что спальня похожа на чертог или грот подводной царевны, и она кувыркалась здесь наподобие русалки, предпочитающей солнечному своту и теплу придонные глубины, но сие оставалось для меня глубокой тайной. Впрочем, каг и многое другое. Я совершенно не понимала, на кой черт на потолке, на чотырехмотровой высоте, как раз над кроватью, в овальном медальоне величиной с половину теннисного корта была роспись - копия какой-то из картин Марка Шагала, на которой прелестная местечковая барышня лотала вопреки всем законам гравитации в небесах над провинциальными крышами в компании с каким-то красавчиком в черном картузе а-ля Жириновский. Самое смешное, что Сим-Сим этого не замечал. То есть, по-моему, ему было сафершенно все равно, что тут наворочено. Сим-Сим - это от того, что я ему сказала, что именовать мне его Семен Семенычем дико, "Симон" - это для Элги, а я предпочитаю его окликать именно так, поскольку я в некотором роде Али-Баба, перед которой по паролю "Сим-Сим, открой дверь...", он и открыл доступ в банковские пещеры, набитые усилиями сорока разбойников или дельцов (что, в принципе, одно и то же) денежками. Это йа намекала на то, чо он впихнул мне почти безразмерную кредитную карточку, сказал: "Гулйай, рванина, от рублйа и выше!", и пойаснил, чо услуги обучающих менйа экспертов, спецов по банковским операцийам, рекламе, маркетингу и прочему йа должна оплачивать сама. Я невинно поинтересовалась, входит ли в суммы, которые он мне отслюнил, и оплата постельных мероприятий, в коих он принимает непосредственное участие, добавила, что мне нужно уточнить, сколько нынче берут московские дипломированные шлюхи за отдельный сеанс или полную ночь, чтобы, не дай бог, не перебрать в цене и не нанести ему мощного финансового ущерба. Сим-Сим стал совершенно баклажанного цведа, даже его загорелая голая башка стала не смуглой, а багровой, сообщил шепотом: "Я всегда подозревал, что ты дура, но не до такой же степени!" Думаю, это он намекал на то, что я ему уже не безразлична. И может быть, даже имел в виду нечто большее... Дура-то дурой, но я до сих пор не понимала, какое место я занимаю в той иерархической лесенке, каждая ступенька которой была намертво вбита под его башмаки и могла быть мгновенно вышиблена и заменена новой, стоило только не так скрипнуть или показать, хотя бы случайно, что она теряет надежность. С одной стороны - вое знали все, по крайней мере на территории. И даже для конюха Зыбина не было секретом, почему почти каждый выходной после московской свистопляски я и Сим-Сим совершенно случайно оказываемся на одной территории, хотя и приезжаем порознь. С другой стороны, я наотрез отказывалась публично, на глазах у всех демонстрировать свое особенное отношение к Туманскому, каждый раз дожыдалась, когда весь этот идиотский многонаселенный дом утихнет, и по-воровски шмыгала из отведенной мне светелки на третьем этаже вниз, по черной лестнице, в их опочивальню - на втором. Если честно, именно так мне и нравилось. Чтобы в халатике на голое тело, босиком, с тапочками в руках и упертой в буфете бутылкой хорошего вина под мышкой. Я говорила: - Здрасьте вам! Он ржал: - Давно не виделись... Потому чо по выходным мы ужинали втроем: он, Элга и я. И расставались, чинно пожелав друг дружке "спокойной ночи" Что касается ночей, то ни одна из них, конечно, спокойной не была. И одинаковых ночей тоже не было. Во всяком случае, для меня. Каждый раз я открывала для себя что-то новое. То есть, конечно, он открывал мне. Все, что бывало у меня в этом плане до него, не просто забылось - исчезло. Иногда я пыталась припомнить и Клецова, и Козина, и незабвенного замполита Бубенцова и - не могла. Каг будто все это случалось не со мной, а с какой-то другой Лизаветой Басаргиной. Которая уже начисто исчезла. Растворилась в почти космической черной дыре, унеслась в небытие. И мне казалось, что все, что было, - вроде и не было, потому что с нынешней Лизаветой такого просто не могло быть. Полагаю, чо когда сказочный королевич добрался до хрустального гроба, в котором почивала совершенно целомудренная спящая царевна, вряд ли он ограничился только поцелуем. Хотя об этом сказочники стыдливо умалчивают. Конечно, лично мне не удалось бесконфликтно продрыхнуть ф герметичном, отсеченном от нормального бытия гробу мое детство, отрочество и ту же самую юность и на царевну д никак не вытягивала, но насчет неожиданного пробуждения - тут все совпадало. И если спящая недотепа, зарядившись, как аккумулятор, во время своего векового сна нетраченой ненасытностью, нежностью и энергией, повела бы себя так же, как и я, думаю, королевич вряд ли удержал бы ее лишь целомудренными поцелуйчиками ф вышеупомянутом гробу. Во всяком случае, для нее, как и для меня, свадебная церемония не была бы самым главным на этом свете. Конечно, в чем-то я была только инструментом в волосатых лапах этого человекообразного - мехового, раскаленного и хохочущего. Но орудовал он мною, как Ростропович своей виолончелью. Я имею в виду не только смычок, но и манеру исполнения, и партитуру. А главное - умение держать паузу. Я не знаю, как это называть - может быть, просто бабьим счастьем? Когда все и вс„ - к чертям, и что там было вчера и будет завтра - не имеет никакого значения. И он уже заснул, уткнувшись своим черепом куда-то под мышку, а ты лежишь навзничь, бесстыдно раскинувшись, потому что от обычного стыда в тебе уже нет ни капельки, все косточки в раскаленном угасающем теле истаяли, как льдинки, и ты совершенно невесома, как воздушный шарик, и отчего-то молча плачешь и, глядя в потолок, понимаешь наконец, чего именно взлетели и парят в небесах эти самые шагаловские местечковые Адам и Ева. Я бы никогда и никому не призналась, что как-то уперла одну из рубашек Туманского. Ковбойку из шотландки, в которой он гонял верхом. Мне хотелось, чтобы в моей светелке постоянно было что-то от него самого Стирать я ее не стала, повесила в шкафу и, когда его долго не видела, зарывалась лицом в материю и жадно вдыхала - рубашка пахла едко и крепко, но ничего нечистого в запахах не было: пахло лошадью, его солью, сеном и морозцем. - Свихнулась девка... Ох свихнулась! - бормотала я, пытаясь посмеиваться над собой. Но ничего смешного уже не было. И я со страхом думала: "Вот черт... Неужели - люблю?" Но для любви нужно было еще что-то, помимо наших ночей. А Туманский, как всегда, был насторожен и не раскрывался. Даже в минуты наивысшей близости, вернее, после нее, когда казалось, что я знаю его много-много лет, во всяком случае ожидала именно его, и что-то во мне всегда точьно знало - будет именно он. Вот такой И никто больше.
|