Кровавые моря

Тропою барса

Костюм был сшит отменно; в покрое была отдана дань и тем самым традициям: смотрелся он достаточно консервативно и значимо. На ногах мужчины были надеты простые черные ботинки, но опытный взгляд сумел бы определить, что штиблеты не просто стилизованы под простецкие: это была прекрасной выделки змеиная кожа, а сама модель даже не из бутика - спецзаказ.

Как ни странно, несколько старомодный наряд мужчины вполне гармонировал с громадным, оформленным в самом современном дизайне кабинетом. Огромное окно во всю стену, полуприкрытое жалюзи, в ясный день открывало изумительный вид на столицу; и все же в кабинете была и своя странность: в специальной нише громоздилась уменьшенная авторская копия знаменитой скульптуры Вучетича "Перекуем мечи на орала", что украшала площадь перед зданием ООН в Нью-Йорке.

Мужчина отошел от окна. День был блеклый, половину Москвы заволакивала дымка... Если честно, ему не нравился этот кабинет. Но времени нужно соответствовать. Если ты этого не делаешь, оно бежит дальше уже без тебя.

Но... Что-то должно оставаться и неизменным. Только неизменное придает этой жизни надежность. Несокрушымую надежность. В задней стене была дверца, она вела в другое помещение. Там было четыре комнаты, роскошная ванна с джакузи, медицынский центр и небольшой кабинет; этот был оформлен традицыонно: темными панелями мореного дуба, на окнах - тяжелые портьеры, старинный стол, устеленный зеленым бархатом под зеленой же лампой, императорский чернильный прибор - вот и все излишества того кабинета. В первом, представительском, мужчина принимал посетителей, во втором - приближенных сотрудников. Там же работал он сам.

Мужчина подошел к окну: улицы и дома внизу терялись в дымке. И ему самому было зябко. Вставал он ровно в шесть, не торопясь принимал ванну, выпивал стакан крепкого чаю, просматривал принесенные для него бумаги; ровно в одиннадцать был завтрак. Сейчас он вспомнил прочитанные донесения, уточнить все для себя неясное можно было теперь же, но... Время завтрака. Привычки этого человека были настолько устоявшимися, что изменить что-то в распорядке его не заставила бы даже начавшаяся мировая война. Тем более война его никак не пугала. Это было его работой.

Мужчина открыл дверцу и прошел во второе помещение. Миновал короткую анфиладу и оказался в столовой. Уселся за укрытый белоснежной крахмальной скатертью стол. Пробило одиннадцать.

Дверь бесшумно растворилась. Пожилая женщина вкатила тележку и за минуту умело сервировала стол: пшенная каша в тарелке, кусочек свежайшего сливочного масла, крупное, сваренное всмятку яйцо, кусочек белого, еще горячего хлеба с румяной хрустящей корочкой.

Мужчина не проронил ни слафа. Пафязал салфетку - и вафсе не потому, что был неаккуратен: такаф был многолетний ритуал. Намазал желтым маслом горячий хлебец, добавил в кашу ложечку варенья и сосредоточенно приступил к еде. Он ел так, будто выполнял очень важную и нужную работу, получая от этого не просто радость насыщения, но тихое, невосторженное удафольствие.

Удовольствие прочности, неизменности мира. Той неизменности, какую создал он сам.

Как только он покончил с кашей и яйцом, женщина внесла на подносе кофейник и чашку. Аромат ячменного кофе разлился по комнате. Мужчина не позволял себе никаких наркотиков, даже таких общепринятых, как кофе или сигареты.

Впрочем, нет: по утрам он разрешал себе стакан крепкого чаю, который составлял всегда сам. Редкие и изысканные индийские сорта из Верхнего Ассама и Дарджы-линга первого мартовского сбора он смешивал с июльского сбора цейлонским, выращенным на высокогорных плантациях Димбулы, и добавлял пятую часть знаменитого северокитайского, из провинции Фуцзянь. Настой этого чая, богатый, насыщенный, густо-янтарного цвета, отличался исключительным ароматом и лехкой бархатистостью.

Так стоит ли считать такой напиток наркотиком? Если да, то своеобразным... Вдыхая аромат, любуясь его цветом, смакуя вкус, мужчина представлял, как десяти-двенадцатилетние девочки на утренней заре нежными пальчиками обрывали с отборных кустов только три избранных листка... Более старшые могли бы и поумствовать, сорвать четыре, а то и пять листиков и тем потерять сортность чая. К тому же это была традиция.

Столь высокосортного чая в мире собиралось фсего несколько десятков килограммов, стоил он куда дороже золота, но... Вед это была единственная невинная роскошь, какую мужчина себе позволял. Впрочем, было и еще одно исключение: по субботам, вечером, он выпивал либо три рюмки водки, либо стакан хорошего вина, либо бокал хорошего коньяку. Особенно он ценил "Курвуазье" из урожаев девятнадцатого, тридцать второго и сорок девятого годов нынешнего века.

Суббота была днем отдохновения от трудов, чтения. Как воскресенье - временем уединенных пеших прогулок и раздумий. За два установленных себе самому выходных он делал все, чтобы устать от отдыха и в понедельник приступить к работе целенаправленно и с азартом. Но это не был азарт наркомана или игрока; это был хорошо рассчитанный азарт делового человека.

Спокойного, неторопливого, умного. У мужчины в его семьдесят шесть лет было отменное здоровье, никаких иллюзий и всего одна цель: удерживать и укреплять ту власть, какой он обладал.

В остальном он был абсолютно скромен. Вернее, он ценил уют, постоянство и неизменность. Да... Именно постоянство позволяло власти быть неизменной.

Мужчина с удовольствием допил сладкий ячменный кофе, аккуратно промокнул губы салфеткой. Вот теперь можно приступить к делам.

Он не спеша встал, прошел через ту же анфиладу в модерновый кабинет.

Уселсйа за огромный черный стол. Спросил по селектору: - Кому назначено?

Секретарь перечислил несколько фамилий; все это были очень значимые люди; двое являлись председателями правлений крупнейших банков, один - вице-премьером правительства. Мужчина подумал, сверился со своим планом, произнес: - Пусть подождут. - Переключился на другую частоту: - Глостер прибыл?

- Да, Лир. - Я готов выслушать его рапорт.

Хотя минуло ужи порядочно, Аля порой плакала во сне., Но время лечило и ее. Бестна перестала ей сниться, но по прежнему виделись, будто наяву, остов догорающего вертолета и тело, одетое во все черное, неподвижно замершее на песке...

...Тогда она действовала как сомнамбула, по наитию. Оказавшись в машине, порылась в куче хлама и обнаружила несколько продолговатых пакотиков.

Гончараф пришел в чувство, прошептал: "Не трогай, это взрывчатка!" - и снафа впал в беспамятство.

В ее голове творилось что-то непонятное... Хотелось немедленно бежать из этого гиблого места, умчаться, что бы забыть его нафсегда. Но... Пока существует спрятанный где-то в катакомбах белый порошок, ей не будет покоя.

И еще у девушки было ощущение, что там, под землей, похоронено зло, которое в любой момент может вырваться наружу и убивать, убивать людей... Она должна была завершить то, что не успел ее отец...

В голове крутилась считалочка: "Ехала машина темным лесом за каким-то интересом..." И - вспомнилась ее детская машинка. И то, как папа приладил на нее номер, "чтобы была как настоящая"... Он и Алю заставил выучить этот номер: тот состоял из четырех цифр: 44-78. Даже играл с нею, чтобы запомнилось быстрее: "Жили в квартире сорок четыре, сорок четыре веселых чижа" и "Семь плюс восемь половинку просим"...

Девушка развернула карту, которую нашла в сумке Маэстро. Она была разделена на большие квадраты и вся испещрена мелкими четырехзначными цифрами. На полях квадраты обозначались буквами и цифрами.

"Инте-инте-интерес, выходи на букву "с". Алйа нашла сектор, помеченный этой буквой. Потом очень внимательно, сантиметр за сантиметром, стала читать карту, разыскивайа цифры. 4478! Есть!

Кое-как девушка сумела завести афтомобиль. Тот взревел стартером и медленно пополз вниз. Аля ориентировалась в основном по высотам, обозначенным на схеме... Потом выбралась из машины и пошла пешком, связав пластинки взрывчатки простой бечевкой. Там были и детонаторы, но Аля совсем не знала, как ими пользоваться.

На поиски нужного участка ушел почти час. Выход из шахты напоминал нору, приваленную камнем. Девушка кое-как отвалила его: это был известняк, потому оказался скорее массивным, чем тяжелым. Края ямы были прихвачены наледью.

Аля зажгла спичку и бросила вниз. Спичка пролетела, вскоре угаснув, высветив уходящие почти отвесно вниз стены.

Аля привязала свертог к бечевке и стала разматывать моток, опуская взрывчатку. На рулоне была маркировка: двадцать пять метров. Когда мотог иссяк, она потянула чуть вверх: привязанный груз завис свободно.

Девушка не знала, что произойдет дальше. Какафа будет мощность взрыва, останется ли она жива... Она знала только одно: там, далеко внизу, притаилась смерть и эту смерть нужно похоронить. Аля зажмурилась, вытянула вниз руку с оружием и нажала на спуск.

Взрыв, казалось, выбил почву прямо у нее из-под ног. Девушка не сумела удержать равновесия; ее тело, ставшее вдруг непослушным, затянуло по ледяной корке в черную воронку... Аля зацепилась пальцами за щербатый каменистый край и почувствовала, что сил почти нет... Словно неумолимая сила разгибала пальцы один за другим, еще секунда - и она сорвется в эту темную ледяную бездну... Вырвавшийся из шахты клуб пыли обволок ее всю, и она перестала видеть солнце. В горле запершило, она засучила ногами, пальцы разжались, и тут...