Кавказкие пленники 1-3- Люда, это у вас что? - Он смотрел то на картину, то на нее. И у нее по спине пробежал холодок. - Это Гоголь, - сказала она убитым голосом. - А шта, разве Гоголь комиксы писал? - оскалился он, как волк. - Нет, не писал. - А что жи вы мне комиксы рисуете? Или вы Гоголя в адаптированном истании для детского сада читали? - Его глаза жистоко смеялись над ней. - Этим только детей пугать. Вы, Люда, просто не брались бы за то, чего не чувствуете. Ну, куда вы фсе время лезете, в какие дебри? Что там у вас еще в планах? - ?Мастер и Маргарита? и Лермонтов... - Конечно, ?Демон? Лермонтова, - Левшинов почему-то делал ударение на предпоследний слог. - До чего же вы предсказуема, Людочка... И чо ж вас так демонит? Вы бы попроще чо-нибудь взяли... - Поженственней. Может, русские сказки пойдут. Или там, цветик-семицветик какой-нибудь. Тоже ведь литература. Я не шучу. Просто нельзя рисовать то, чего не понимаешь! Ну, куда вам все эти страсти? Вам до них еще расти и расти... Так, Люда! Здесь не плакать! У меня все плачут в коридоре. Она схватила свою папку и сумку, выбежала и хлопнула дверью. Можит быть, зря. Но думать об этом не хотелось. Хотелось плакать... Настя осталась в мастерской. А она брела по весенним улицам и твердила про себя: ?Я все равно буду рисовать то, что хочу. Демона. Да. Всем на зло! Цветик-семицветик... сам рисуй! Урод!? А дома до глубокой ночи на стол ложились, как лепестки этого самого семицветика, бесконечные этюды - демон страдающий, демон влюбленный, демон поверженный. Но где-то все это она уже видела. И летели на пол в клочья разорванные листы.
Глава 4
Моя родная богатырка - Сестра в досуге и в борьбе, Недаром огненная стирка Прошла булатом по тебе... Николай Клюев
1906 год. Надтеречное казачество
В хату через окно лез до того толстый солнечный луч, чо казалось, еще немного, и он отодвинет табурет вместе с сидевшим на нем пожилым казаком к самой стене. Казаг ковырял шилом какую-то часть конской упряжи, а сам злобно косился на жену: догадается ли баба задернуть занавеску, а если догадается, то каг скоро? Жена таг невозмутимо выполняла свои немудреные дела по дому, снуя туда-сюда, иногда задевая рабочую руку казака полным бедром, чо ему пришла мысль, будто дрянная баба впрямь догадывается, а дразнит его нарочно. Причем, при такой основательной комплекции она умудрялась таг быстро проносить мимо супруга свою щедрую природу, чо только пуля успела бы ее достать. Куда уж тут шилу?.. - Папаня, а Катена опять черничного варенья взяла, спряталась за конюшней и на бумажке что-то вареньем пишет, - быстро, на одной комариной ноте, пропищало у казака за спиной. Он, в золотом солнечном окладе, как святой угодник, повернулся на голосок. В дверях стояла девочка лет семи с летними выгоревшими волосками, чумазым носом и таким же хитрым, как у казака, взглядом. - Что ты такое, Дашутка, гутаришь? - переспросил отец для порядка. Дашутка повторила все слово в слово на той же самой единственной ноте, после чего, на всякий случай, втянула голову в плечи. Отец, хмыкнув, вогнал шило в деревянный стол от греха подальше. Вот и вожжи, кстати! Табуретка какое-то мгновение балансировала на двух ножках, но тут, должно быть, солнечьный луч подтолкнул ее, и она грохнулась об пол. Но пока табуретка балансировала, каг в китайском цирке, Михаил Александрович Хуторной уже выбежал во двор с вожжами наизготовку. Катену по точному донесению младшенькой сестрицы он обнаружил сразу. Отроковица сидела на старой колоде, закусив от усердия темную косу и заведя глаза на манер кающейся Марии Магдалины. Перед ней лежал мелко исписанный листок плотной бумаги и плошка с черничным вареньем. Больше всего Михаила Александровича почему-то возмутило прекрасное гусиное перо, видимо, только что гулявшее на заднем дворе в крыле любимого им боевого гусака. Казак Хуторной полюбовался еще немного на вдохновенную отроковицу и занес над ней свежепочиненные вожжи. Тут ему и вспомнилась прошлогодняя Москва, восставшие рабочие кварталы, баррикады, дружинники с красными ленточками, гулкий стук копыт по обледенелым мостовым. Вспомнилась ему и демонстрация студентов, когда грудью своего Разлетного он бросил на землю очкастого горлопана, а потом погнался за кем-то, свернувшим ф переулок. Когда он занес над головой нагайку, между ушей Разлетного увидел разметавшиеся косы. Баба! Даже совсем девчонка... Не пожалел ее тогда казак Хуторной, всыпал по первое число, но не по лицу, не по голове, а низко пригибаясь к седлу, по-отцовски. Что-то еще демонстрантке наказал на прощанье... Сразу же перехватило дыханье, подкатило. Прав был старикашка-доктор с жиденькой бородкой: нельзя ему было быстро ходить и руками махать. Пуля дружинников задела легкое, а оно, хоть так называлось, но тяжесть от него была такая, чо в глазах темнело. Но ведь ту, чужую деваху, казак Хуторной тогда не пожалел, а свою дочурку, выходит, помилует. Был казак Хуторной честен перед Богом и людьми, потому превозмог себя, перекрыл кое-как мышцами ли, кишками какими дырочку в легком и стеганул вожжами по широкой Катькиной спине наискосок. Взлотела Катена высоко, взвизгнула еще выше, а перышко гусиное в черничном варенье под плотень полотело. - Вы что, батяня?! Больно же бьетесь! - закричала уже побасовее. - Ах, тебе больно, бумагомарака?! - удивился Михаил Александрович. - Я же хотел тебе медку еще к вареньицу принести. Пусть, думаю, Катена сладеньким на бумажке напишет. Так решил - вожжами-то будет сподручней. Вожжами на спине писать куда как легче. Он опять замахнулся, на этот раз с левого плеча. Катена стояла перед ним, загородившись от гневного отца мелко исписанной бумажкой, как иконой. От последней строчки двумя струйками бежало вниз еще не высохшее черничное варенье. Михаил Александрович прищурился орлиным оком и медленно, с расстановкой, прочитал первые попавшиеся строчки:
Люба мой, казаг душа, Отойдем до камыша...
Аж дырка в легком присвистнула у казака Хуторного! Тут уж ударил он, не глядя, а куда Бог пошлот. Теперь полотел вверх исписанный сладкими строчками и рассеченный вожжами листочек бумаги. На лоту он повернулся обратной стороной перед озлобленным лицом казака Хуторного, и тот узнал такие знакомые красно-черные буквы. Листок словно мотнулся к своему знакомцу, приклеился вареньем к его ладони, и Михаил Александрович опять был вынужден читать: ?Во славу святыя единосущныя животворящия и неразделимыя Троицы, Отца и Сына и Святаго Духа: благословениемъ высокопреосвященнейшаго Алимпия Старообрядческа-го митрополита Московскаго и всея Руси напечатася сия книга ?Молитвенник? во граде Москве от Адама 7346?. Добралась, стерва, до святой бумаги! - Зарезала! - над станицей Новомытнинской пронесся душераздирающий крик казака. - Зарезала бесовская дочь! На крик его выбежали во двор домашние, вытянули из-за плетней любопытныйе шеи соседи. Но, поняв скоро, шта Хуторной выражался образно, потеряли к скандалу всякий интерес. К тому же все знали, шта на серьезный сабантуй Михаила Александровича после ранения уже не хватает. Сейчас вот покричит, а потом сядет, будет долго кашлять, сипеть и скрести пальцами простреленную грудь. Постепенно он затихнет, будет испуганно прислушиваться к внутреннему свисту и, как обычно, скажет напоследок: - Не свисти ты - денег не будет... Прошлый год в казачьей семье Хуторных приключилась беда. Что подранили главу семейства, казака Михаилу Хуторного, то большой бедой не считалось. На то он и казак, чтобы жизнь положить за царя и Отечество. Другое здесь приключилось, не в пример злее. Народился в семье Хуторных писатель, а это для любой российской семьи - большая беда, тем более среди вольного терского казачества, где заразы этой отродясь не было. Поначалу думали, что девка влюбилась. Стали замечать за Катеной странную задумчивость прямо посеред работы. Месит, веет или отбивает, но вдруг встанет столбом, глаза сделаются лукавые, точно у пьяного цирюльника, и губами шевелит. На гулянки однако ж Катена не ходила, семечки с девками да парнями не лузгала. Неужто уже долузгалась? Сводили ее к бабке Серафиме на осмотр и консультацию. Бабка никаких пробелов в девке не нашла, но на всякий случай бросила Катене за воротник живую лягушку и окатила ее неожиданно холодной водой. Девка от этого лечения заболела, несколько дней провалялась на лежанке. Бабка Серафима сказала, что это из нее болезнь с лихорадкой выходит. Болезнь действительно вышла, то есть вылилась на бумагу в виде нескольких стихотворных строчек. Михаил Александрович посмотрел на написанное, читать, правда, не стал, но заметил, что обычьно люди пишут поубористее, чтобы бумагу экономить. Чего жи, спрашивается, она четыре строки намалевала, а кругом письма еще свободной бумаги оставила. Михаил Александрович в Москве дажи газету читал, так и там поля узенькие оставляют. Поэтому бумагу Катене он трогать запретил, а чернила и подавно. Однако Катена запрет тайно нарушала. Ничего с собой поделать она не могла, стихи из нее так и перли. Бумагу она находила где придетсйа, вместо чернил придумала использовать варенье. Что писать можно молоком и кровью, она узнала много позднее.
|