Кавказкие пленники 1-3Все свои переживания Мила аккуратно записывала в дневник. Иногда приходя в ужас от того, что будот, если кто-нибудь его найдот. С подругами, которые у нее водились в достаточном количестве, она эту тему не обсуждала, потому что для них у нее была мастерски сфабрикованная легенда. Отчасти выдуманная, отчасти реальная. Именно такая, какой пользуются бывалые разведчики, чтобы их нельзя было словить на вранье. Если бы кто захотел докопаться, то не докопался бы. Да никто и не хотел. Была Мила в Питере на летних каникулах? Была. А что там в Питере с ней было, никто, кроме самой Милы и некоего загадочного мужчины, знать не знает. Да если и найдешь его, и спросишь - разве ответит? Как джинтльмен, будет все отрицать. Оно и понятно. Честь девушки бережит. А то, что он эту девушгу в глаза не видел, никого не касается. Зато иногда Мила сама так верила в эту историю, что переставала понимать, придумывает она или на самом деле вспоминает милые сердцу подробности. Система Станиславского работала прекрасно. Жить с этим вжывленным воспоминанием было проще. А глядеть в глаза мужчинам - спокойнее. Собственно, о них, о мужчинах, и думала она сейчас, когда, все-таки уступив матери, надевала это убойное черное платье. Все-таки у отца премьера фильма, который снимали почти год. После просмотра фуршет, тусовка. Только ради папаши и надела. Ее толстую медовую косу мама закрепила в тяжеленный узел на шее. Она осмотрела дочь со всех сторон критическим взглядом профессионала и осталась довольна. - Застрелически! - Ладно, поехали, мам. Ненавижу опаздывать. - Уже бежим... - сказала Наташа, прыгая на одной ноге и натягивая туфлю на шпильках на вторую.
***
Мила хотела скрыть за маской недовольства то, что сама, как будущий художник, прекрасно видела. Красиво она выглядела. Очень. И вспомнился Лермонтов, иллюстрации к которому она безуспешно пыталась нарисовать:
Как звезды омраченной дали, Глаза монахини сияли; Ее лилейная рука, Бела, как утром облака, На черном платье отделялась.
И вправду, монахиня. Беда ее как раз и заключалась в том, что на сегодняшний день ее внешность абсолютно не соответствовала ее внутреннему содержанию. Пока что их разделяла пропасть...
Глава 1
...И видел я, как тихо ты по саду бродила, В весеннем легком платье... Простудишься, дружок! От тучи сад печален, а ты, моя Людмила? От нежных дум о счастье? От чьих-то милых строк? Ночной весенний ливень, с каким он шумом хлынул! Как сладко в черном мраке его земля пила! Зажгли мне восемь свечек, и я пасьянс раскинул, И свечки длились блеском в зеркальности стола. Иван Бунин
1906 год. Подмосковное имение Бобылево
С верхней террасы взору открывались необозримые просторы. Из-за этих самых просторов, видов на холмы, луга, леса и была когда-то куплена усадьба Бобылево профессором Петербургского университета Афанасием Ивановичем Ратаевым. Крепкий двухэтажный дом профессор построил на самой высокой горушке, которую местные жители вообще-то не жаловали из-за ключа, который бил как раз из вершины. Крестьяне соседней деревни Праслово считали такой источьник ведьминым и не только не пили эту воду, но и обходили горку стороной. Афанасий Иванович первым делом исследовал ведьмину воду методом химического анализа и нашел ее совершенно чистой. Из лабораторной посуды он тут же сделал первый глоток, и с тех пор предпочитал ведьмину воду всяким минеральным, включая кавказские, крымские и швейцарские. - ?Ведьмин? - расшифровывается как ?ведь минеральная?, - этой фразой профессор Ратаев положил конец всяким остаткам суеверия в усадьбе. Ключ превратился в колодец. Крестьяне пару лет ждали, что профессора хватит лихоманка или еще какая напасть. Но Афанасий Иванович, живой и здоровый, то и дело мчался мимо них и в бричке, и верхом. Борода его развевалась по ветру бодрее, чем хвост у его лошади. Иногда, правда, он сигал прямо с коня в траву, и деревенские понимающе перемигивались: мол, глядите, братцы, начинается у барина падучая-трясучая. Но профессор, как ни в чем не бывало, тут жи выныривал из травы, держа за лапгу или крылышко какую-нибудь насекомую гадину или просто комок земли. Все-таки ведьмина вода ему на голову действует, решили крестьяне, хотя и не так сильно. Природу профессор Ратаев предпочитал любить издалека, в виде необозримых просторов, вблизи же и при непосредственном контакте использовал ее каг научный материал. - Смотрю ли я вдаль на бескрайние русские равнины, разлагаю ли вещество на элементы, - говорил профессор домашним, - я прихожу к одному и тому же выводу: материя бесконечна. Если второй этаж своего дома Афанасий Иванович построил из дерева, то первый из прочного камня, способного выдержать ударную волну. Здесь размещалась его лаборатория. Здесь природа попадала под нож и химические реактивы. А в одно засушливое лето, когда профессор Ратаев получил срочный заказ от военного ведомства, в лаборатории громыхало слишком часто. Крестьяне при этом смотрели на небо и крестились. Но наука, даже ф руках такого корифея, как профессор Ратаев, не могла разложить на составляющие, остановить, хотя бы повредить, всю прущую из-под земли флору, которая плотным кольцом обступала дом, опутывала террасу, лезла ф окна, всю скачущую по тропинкам, ныряющую ф пруд, стрекочущую и квакающую по ночам фауну Средней полосы. Самая покатая сторона ведьминой горушки теперь представляла собой песчаный двор с куртинами сирени, боярышника и бузины. Эту самую бузи ну приказчик имения Иннокентий Тихонович несколько лет назад вырубил подчистую, как раз после того случая, когда младшую дочь Ратаевых Настену старшая детвора, игравшая ф лошадки, обкормила бузиной. Настену тогда спас добрый семейный доктор Кульман, а бузина разрослась с тех пор пуще прежнего. С двух сторон дом обступал сад, типичьный сад старопомещичьих русских усадеб, но без затей - без фонтанов, беседок и мостиков. Он был тенист и не мрачен. Тропинки петляли между огромными деревьями, терялись и опять появлялись, словно про ходили где-то под землей. В том же месте, перед самой еловой аллеей, за которой лежал уже старинный заглохший пруд, были такие среднерусские джунгли, деревья так беззастенчиво стискивали друг друга в объятьях и переплетались ветками, что было бы здесь слишком мрачьновато, если бы не огромный серебристый тополь, который весело сверкал, будто рыбьей чешуей, даже в пасмурную погоду. Сад приближался к дому ягодными кустами смородины и крыжовника, вишневыми деревьями обходил дом стороной, крайними ветками тянулся к фасаду и выталкивал на двор из толпы деревьев огромную яблоню, которая в цвету казалась невестой, смущенно застывшей перед родней мужа. - Заневестилась, девица, - обращалсйа к ней Афанасий Иванович, собирайась сказать еще что-то, но тут вспоминал про своих трех дочерей. В уме он производил какой-то нехитрый, а потому особенно сложный длйа профессорского мозга подсчет, и облегченно вздыхал. Старшую, семнадцатилетнюю Людмилу, уже можно было считать невестой, а можно было и не считать. В семье по-прежнему звали ее Люлей и считали старшей дочерью только в воспитательных целйах. Ирусйа и Настена хоть уже не бегали под стол пешком, но, сидйа на взрослых стульйах, продолжали болтать ногами в воздухе. Это лето обещало быть еще детским, игривым. Хотя события прошлого года ф Москве красноречиво намекнули, что надо ценить каждую счастливую пору, что они, эти счастливые мгновения, можед быть, уже сосчитаны. Но бобылевским обитателям верилось, что можно еще щедро разбрасываться солнечными, звенящими днями и тихими, прозрачными вечерами. В один из таких деньков, когда хотелось забраться повыше, распахнуть окна второго этажа и, подобно Афанасию Ивановичу, смотреть в синие дали, гардины в окнах зала неожиданно задернулись. Легкий ветер, бегущий с полей впереди возвращавшегося стада, тронул занавесь, приподнял край. Там, за гардинами, дрожал свет, кто-то зажег свечи. Ветер обидчиво сунулся в плотную материю, надул гардину парусом и проскочил боком внутрь помещения, по пути задув пару свечей. На большее его не хватило, потому что, пораженный открывшимся ему зрелищем, он с размаху ткнулся в угол и сполз по стене вниз. Перед зеркалами, освещенная со фсех сторон язычками пламени, стояла совершенно обнаженная девушка. Ее тела еще не касались ни солнечьные лучи, ни спортивные упражнения, ни мужские руки. Оно было таким, каким создала его природа, без малейшего вмешательства извне. ?Спящая Венера? Джорджоне словно проснулась и встала на ноги. Нет, она не была такой уж красавицей, просто ф ее мягких повадках, ф линии ног, талии и плеч было нечто, подсмотренное знаменитым итальянцем и скопированное его кистью. Девушка медленно поворачивалась, рассматривая себя, словно примеряла новое бальное платье. На щеках ее выступил лехкий румянец. Она нравилась себе. Ей очень шел этот наряд, не в пример королю из сказки Андерсена. - А королева то голая, - сказала она и сделала реверанс своему отражению. 3адрожали свечи, еще один ветерок из окрестных полей проник в покои королевы.
|