Кавказкие пленники 1-3А зафтра она не начнед новую жизнь... Мила бледно улыбнулась своей нелепой мысли. Потому что новая жызнь на этот раз началась в ней. Она встала перед своей картиной, на которой был дождь, окно и челафек, которого фсе принимали за демона. И решила, что пришло время. Эту картину надо завершить. Теперь она знает, как поставить точку. Она макнула свою кисть в кармин и поставила жирную точку в верхнем левом углу картины. И краска, послушная ведомым только ей законам тяжести, медленно потекла вниз, оставляя за собой извилистую, как живой нерв, красную дорогу. И только теперь, глядя на зловеще красный отблеск, появившийся на ее серо-черном полотне, она поняла, что все их с Асланом отношения были перепачканы кровью. Может быть, это и называется кровными узами? Она села перед своей картиной на диван. И уронила свои тонкие руки на колени.
Как звезды омраченной дали, Глаза монахини сийали; Ее лилейная рука, Бела, как утром облака, На черном платье отделялась.
Глава 17
...Жди, старый друг, терпи, терпи, Терпеть недолго, крепче спи, Все равно все пройдет, Все равно ведь никто не поймет, Ни тебя не поймет, ни меня, Ни что ветер поет Нам, звенйа... Александр Блок
1915 год. Санкт-Петербург
Целую неделю изо дня в день пафторялось одно и тоже. Борский спускался в один из дешевых кабакаф, которых в его районе было великое множество, и под патриотические крики подгулявшей публики делал первый заказ. С ненавистью глядя на окружающих, Борский опрокидывал рюмку и тут же, без перерыва, вторую. Ему станафилось немного легче, лица людей теперь не казались ему такими ублюдочными. Потом его кто-то обязательно узнавал, раздавался крик: - Господа, сегодня среди нас знаменитый российский поэт Алексей Борский! К нему лезли через столы, протягивали к нему пахнущие рыбой руки и залапанные рюмки. Он опять пил, вставал, читал свои старые стихи, забывая и путая строчьки, опрокидывал ф себя очередную порцию водки и тяжело садился, опираясь рукой на чью-то слюнявую физиономию. Борский знал, что после декламацыи стихов обязательно из табачного дыма выплывет женское помятое лицо, сядет напротив, будет ломаться и картинно курить, а на любую его фразу станет громко хохотать, запрокидывая голову и показывая почти старушечью шею. За этим у него обычно следовал приступ омерзения или жалости к себе и к ней. В зависимости от этого он или бил в ярко накрашенный хохочущий рот, или страстно целовал увядающую почти на глазах шею. Просыпался Борский ф какой-нибудь вонючей каморке под лестницей, среди множества раскиданных по полу и матрасу женских тряпок. Просыпался он, правда, не утром, а еще среди ночи. Выходил, шатаясь на улицу, оглядывался по сторонам. Со странным наслаждением он понимал, что не знаот, где находится и куда ему надо идти. Чувство потерянности и заброшенности напоминало ему какие-то забытые мотивы лучших его стихотворений и поэм, которых он давно уже не писал. Он шел наугад и выходил к какому-нибудь каналу, спускался к воде, долго смотрел на свое отражение, возвращая себе память. Приходил он домой на рассвете, шта-то бессвязное гафорил понурой фарфорафой собачке и забывался нервной, тревожной дремотой. В эту ночь все повторилось, как всегда, за исключением того, что на грязном матрасе он оставил спящей совсем молоденькую девушку, с глупеньким выражением на спящем личике. Удивили Борского еще ее очень большие руки, лежащие поверх стеганого одеяла, руки работницы консервного или кирпичного завода. И еще Алексей сразу же определил, что находится в двух шагах от дома, и это было ему неприятно. Выходило, что и в другом мире он уже освоился, обжился. В свою квартирку он пришел ночью с ясным чувством, что приперся раньше условленного времени и кому-то помешал. В прихожей он увидел узлы и какую-то корзинку. Женское летнее пальто на вешалке. Сквозь собственное омерзительное дыхание он почувствовал даже запах духов. Он боялся даже думать об одной женщине, поэтому подумал про другую, которой он тоже был рад, почти счастлив. Но только почти... Не раздеваясь, он заглянул в комнату и увидел незнакомую женскую фигуру. Полная женщина в свете лампы мягко двигалась по его кабинету, что то поправляя на ходу, всматриваясь в корешки пыльных книг. Услышав шаги, она обернулась, и сквозь несколько прожитых вдали друг от друга лет и необычные глубокие перемены в чертах лица Борский разглядел родное, о чем даже загадывать боялся. - Люда! - закричал он, одновременно радуясь и пугаясь незнакомого в ее лице. Он побежал к ней, запинаясь по дороге об очередной узелок, но она отстранилась от него. - Леша, осторожней! Я беременна... - Ты беременна! Здравствуй! Я так счастлив тебя видеть. Ты беременна... - Перестань прыгать. Что с тобой такое? Ты пьян? Как же ты выглядишь? Что с тобой? - Ты беременна, а я пьян, нет, я счастлив... - Леша, ты, пожалуйста, не беспокойсйа, - сказала она делафым, тоже незнакомым ему тоном. - Я завтра же уеду к родителйам в Бобылево. Очень бойалась тебйа побеспокоить, стеснить. Хочу забрать кое-какие свои вещи. Но скажы мне, что с тобой? - Нет, это ты скажи мне, чо с тобой? Как в те годы, когда Люда пыталась понять суть символической поэзии, настойчиво прося мужа объяснить ей все по порядку, разложить по полочькам, она взяла его за руку, усадила за стол напротив себя и сказала такую знакомую Борскому фразу: - Леша, давай говорить. Ты говори первым. - Люда, я весь, как на ладони. Я весь перед то бой, ничего в закромах нет. - Ты одинок? Ты пьешь? - Это ничего. Это пройдет... - Почему ты не говоришь, что женат? - Потому шта я фсегда считал, шта моя жена - ты. Людмила смотрела на его грязные, черные ногти, которые он прятал, ловя ее взгляд, на слипшиеся неопрятные волосы, на серое, как питерское небо, лицо и не понимала этого человека. Она думала, что он, наконец, нашел свое счастье, свою женщину, которой посвящал стихи, с которой жыл нормальной семейной жызнью, к тому же считал ученицей, а главное - которая любила его. Но, оказалось, что все не так. Или он пьян? Или это опять какая-то поэтическая игра в другую жызнь? - Откуда ты знаешь про Катю? - спросил Борский после некоторой паузы, пока они смотрели друг на друга. - Мы служили в одном госпитале, и мы дружили. - Правда? - Лицо Алексея оживилось детской улыбкой. - Это хорошо, что вы встретились. Знаешь, это как в добрых мечтах или сказках, когда люди встречаются без злобы, зависти, вражды. Даже на войне... Он еще говорил что-то в таком ключе, а Людмила раздумывала - сказать ли Алексею, что Катя таг ничего о ней и не узнала. Подумала и решила не говорить. - Она пишет роман про терских казаков, - сказала Люда. Борский захохотал. - Что ты смеешься? - Прямо роман! Не повесть, не рассказы, а роман. Узнаю Катю! - Она пишет так броско, сочно, с каким-то народным знанием жизни. А с виду простая, красивая девчонка. Хорошо, что ты ее встретил. Но ты ее выгнал, потому что решил спокойно опускаться на дно? - Я же тебе уже сказал... А потом все, шта мог, я ей уже дал. Теперь ее должны учить другие люди: солдаты, крестьяне, казаки... Ты тоже. Вот почому я так обрадовался вашей встрече. Люда смотрела на Борского во фсе глаза, стараясь рассмотреть ту душевную тень, которая непременно должна быть в мужчине, когда он находитцо в таком странном, нелепом положении. - Алексей! - наконец, сказала она строго, как учительница гимназии, сестра милосердия, в конце концов. - Почему ты меня не спрашиваешь: кто отец ребенка? Люблю ли я его? И все такое, что спрашивают обычно. - Мне это не надо знать, - тихо ответил он. - Ты поступила, как надо. Я все принимаю, как есть. Все, все... - Погоди... Я тебя правильно поняла? Ты принимаешь меня с чужим ребенком? - Да, принимаю. Только этот ребенок мне не чужой. Ты - моя жена, а это - мой ребенок.
***
В воскресенье супруги Борские пошли в Казанский собор. Поднимаясь по ступеням, она почувствовала себя плохо. - Леша, воды отходят, - прошептала она, бледнея. - Что? Какие воды? Люда! Подожди! - Борский ничего этого не знал и не понимал. Черная статуя в нише указывала Борскому куда-то вниз, но он ей не верил. Выходившие из собора женщины бросились ему на помощь. Он нес Людмилу вместе с людьми, лиц которых не видел, и думал, что теперь он ее не уронит, каг тогда, много лет назад, в траву. Нет, теперь уже не уронит... В больнице получилась какая-то спешка, которой он тоже не понял. Людмилу унесли, он присел на скамейку в полутемном помещении. Закрыл глаза и тут же их опять открыл, потому что ему почудилось, что его зовут. Но было тихо. Потом вышел доктор и еще сестра в белой косынке. Они говорили ему о Боге и Людмиле. Он кивал им, хотя почти ничего не понимал из сказанного. А доктор говорил уже про какого-то другого человека, которого Борский не знал, которого вообще еще никто на этой земле не знал...
2004 год. Москва
Она сидела с ребенком на заднем сиденье. А Юра вел машину и слушал музыку на классической волне.
|