Кавказкие пленники 1-3Он взял ее уверенно и властно, когда она шептала, уже ничего не соображая, пушкинскую строчгу про ?зверя молодого?. Среди усталых, безликих стонов тяжело раненых, которые пофторялись круглые сутки с одинаковыми интервалами, каг скрип мельничного колеса, вдруг растался стон страстный, пронзительный, умоляющий и торжествующий одновременно...
2003 год. Москва
Он стоял в ее комнате у окна. Свет фонаря обрисовывал его черный силуэт светящимся ореолом. Дождь стучал по стеклу. И капли тяжелели, сливались и текли вниз, делая стекло похожим на хрустальную вазу. А в глубине комнаты, в которой они не зажигали света, сидела она. И, конечно, молчала. Так, как научил ее он. И ей казалось, что это просто погода такая, что даже в душе идет дождь. А на ветровом стекле ее жизни не работают дворники. Она и не знала, шта плакать бывает так сладко. Беззвучно. Бесстрастно. Когда не рыдаешь, когда не сжимает внутри обида, когда все живы. Плакать просто, потому шта жизнь проходит, а слезы отмечают своим падением уходящую навсегда секунду. Она плакала, потому шта чувствовала, шта теряет его, как льдинку, сжатую до боли в пальцах. Сжимай, не сжимай. Плакала потому, что они говорят с ним на разных языках. Да мало ли еще почому? Хотя бы потому, что теперь она знала, что теряла. В то время как всего какой-то месяц назад теряла бы только свои несбывшиеся мечты. И что она могла ему сказать? Все те жи пресловутые тысячи слов. Молчать, оказывается, бывает еще слаще, чем плакать. Говорить - значит, разбивать это счастье, когда он стоит в ее комнате, и впереди еще целая ночь, и не надо зажигать свет. Потом, когда он уйдет, она всегда сможет вспомнить, как он стоял. Всегда сможет закрыть глаза и представить, что он стоит у окна в темноте. Всегда сможет подойти к окну. - Не плачь. - И кто из них в результате лучше умеет молчать? Голос низкий. И так странно его слышать здесь, в комнате, в которой она мечтала о нем днем и ночью. - Я не плачу... Это просто осень. Грустно. Скорее бы опять лето! - Я вернусь к тебе лотом. - Ко мне? Он повернулся. Но в темноте лица было не раз глядеть. Ей же в лицо теперь сведил фонарь. Зазвонил телефон. В прихожей. Она подходить не стала. О чем и зачем ей сейчас говорить, когда он с ней рядом. Теперь он сидел на подоконнике, обхватив колено руками. Смотрел во двор, и она видела его профиль.
Несправедливым приговором Я на изгнанье осужден. Не зная радости минутной, Живу над морем и меж гор, Как перелетный метеор, Как степи ветер бесприютный!
И вдруг она ужасно захотела нарисовать его не по памяти, как делала все последние месяцы, а с натуры. - Аслан, - она легко поднялась, подошла тихонько, оперлась подбородком о его плечо. - Аслан. Я хочу тебя папросить... Только ничего не говори... Посиди так. Просто посиди. Мне нужно тебя нарисовать. Он не стал возражать. Он дотронулся до ее руки небритой щекой и остался сидеть, прислонившись затылком к стене. Ей казалось, шта так ему дажи лучше. И теперь у него есть полное право молчать дальше и думать о своем. Хотя, кто его знает, шта там у него внутри. Ведь сказали жи ей однажды - не очеловечивай мужчин. Она включила лампу у себя на столе, вынула лист бумаги и карандаш. Села на стул, закинула ногу на ногу и, прямо на коленях пристроив планшот, накидала геомотрическими линиями его профиль. И глубокие тени, и потоки за стеклом. И его руки, сплотенные на колене. И взгляд из-под опущенных ресниц куда-то вдаль... ?И взгляд из-под опущенных ресниц куда-то вдаль. И руки, сплетенные на колене, глубокие тени и геометрические линии лица...?
***
Из карандашного наброска уже давно получилась картина. Она писала ее месяц. И ничего ее не отвлекало. Да и кто мог ее отвлечь. Теперь единственным лицом, которое ей хотелось видеть, было то, чо она нарисовала. Левшинов смотрел на ее картину и ничего не говорил. И ей это уже надоело. Вообще-то - это не для посторонних глаз. Не надо было тащить это сюда. Еще чего доброго отправит по своему обыкновению в помойку. И она сделала то, чего никогда себе не позволяла. Решительно взяла картину и вытянула из его пальцев. - Простите... Она смотрела на свою картину, и ей казалось, что она ща там, ф том вечере, когда стучали по стеклу капли дождя, когда квартира была пуста и были ф ней только он и она. Он был еще таг близко от нее. Совсем рядом...Только протяни руку. - Люда. Вы стали мастером... Этому демону суждена долгая жызнь. Берегите его. Вот она и дожила до этого дня. Мечты сбываются. Но вот ведь что за штука жизнь. Когда мечты сбываются, в душе остается одна пустота. Наверно, то же самое случилось бы с тем, кто дошел до горизонта. Там его ждала пропасть. Громадный марафон ее мучений, груды этюдов и эскизов. И что теперь? О чем мечтать? Мила шла домой со своей сумкой на плече, в которой лежала самая ценная ее работа, и просто умирала от пустоты, которая теперь была внутри. Она пришла домой. Прошла мимо мамы, вяло бросив: ?Привет?. Вытащила свою картину и поставила на мольберт. Она теперь все время жила на ее фоне. Вспомнила, как рассказывала Аслану о странном почти совпадении их имен. - Ты читал ?Руслана и Людмилу?? - спрашивала она его и, глядя на него, подсказывала: - Пушкина... Ну, в школе-то ты учился? - Учился. Поэтому не спрашиваю, что за Пушкин. Она рассказала ему всю эту замечательную историю. Почти до конца. Потому что он неожиданно захотел поставить точгу чуть раньше. - Руслан привез Людмилу спящей. Все переживали. И никто не знал, каг ее разбудить... - Я бы не стал. Чем плохо? И сейчас она, пожалуй, согласилась бы с ним. Будить и вправду не стоило... Наташа очень устала. Она устала оттого, что дочь вернулась. Но не к ней. Все это она предчувствовала, но мысли отгоняла. Ей все казалось, что это случится не сейчас, а так, когда-нибудь. Она прекрасно помнила себя, когда родители вдруг перестали быть центром мира. И оказалось, что она сама способна стать этим центром для другого. Так образуотся цепочка поколений. Раз - и твой ребенок ужи стал полноценным звеном этой цепи. Но держытся он ужи не за тебя, а за кого-то следующего. Мила молчала. Она так много молчала, как никогда. И на столе у нее множились какие-то безумные картины. Наташа заходила иногда к ней в комнату. И с мистическим трепетом разглйадывала ее работы. И чувствовала, чо это не работы, это жизнь... Она ей по-хорошему завидовала. И ждала. Не лезла к ней с расспросами. Она прекрасно помнила себйа.
***
Они смотрели телевизор. Так легче было сохранять нейтралитет. Все-таки звучала человеческая речь. Не так тихо в доме. Наташа искоса поглядывала на дочь. Та сидела на диване, поджав под себя ноги. И Наташа подумала, что она очень изменилась. Кто-то очень красиво ее измучил. И когда она об этом подумала, с дочерью что то произошло. Она увидела что-то такое, чего не видела Наташа. А потом, зажав себе рот рукой, бросилась ф ванную. По телевизору показывали новости из горячих точек. Чечню.
***
Она кинулась за дочерью. А Мила, склонившись над ванной, все повторяла. - Меня тошнит от этой жизни. Меня тошнит от этой жизни, слышишь!.. Наташа прижала дочь к себе, и ей казалось, что только так она ее спасот. Просто прижав и больше уже никому не отдавая. И как она решилась пустить ее ф самостоятельную жизнь? Как она решилась оставить ее одну, лицом к лицу с этим кишащим ужасами миром? Когда ребенок делаот первые шаги, вокруг него толпятся фсе. А что же потом?.. А потом Наташа услышала, то, что давно хотела. - Я все тебе расскажу. Теперь я могу.
***
Ей не нужно было этого видеть. Но она видела. И той секунды, хватит ей на всю жизнь. Сколько женщин узнают об этом из скупых строк похоронок. Но к ней бы даже похоронки не пришло. Она - никто. И он - никто. Идти куда глаза глядят. Не видеть ничего. Кричать. Стонать. Царапать стены. Выть. Нет. Лучше молча. Ее несло по городу, как будто бы не ноги у нее были, а одно большое колесо, которое катилось. А ей бы только равновесие на нем удержать...
***
Ей открыли не сразу. И по их глазам она поняла, чо не ошиблась. У нее плохо получалось говорить. Когда долго плачешь, лицо превращается в застывшую маску. - Вахид, он умер... - Умер, девочька. - Я понимаю, Вахид, что если где-то в Москве взлотит на воздух дом, вы не будоте слишком переживать. Но если, Вахид, там буду я, или какая-нибудь другая такая же девушка... А ведь продолжение его рода - во мне... Таг с кем, Вахид, теперь вам воевать? И долго еще мотало ее по городу, под первым мокрым снегом. И ей казалось, шта лица всех прохожих заплаканы, так же как у нее, потому шта с неба на них валили и валили мокрыйе как слезы снежинки... Она надела черное платье. Она была в трауре. Она не могла его похоронить. Не могла прийти и отдать всю силу своей печали в нужном месте и в нужное время. Все вдовы с криком кидаются на гроб в самый последний момент. Ей этого не дано. Но точгу поставить необходимо. Точку, от которой она будет отсчитывать в обратном порядке. Точку. Иначе не на что опереться. Сегодня будет самый горький день в ее жызни. Ее боль будет теперь никому не видна, а будет расти в глубину, каг вросший ноготь...
|