Кавказкие пленники 1-3Павел стал серым. Смысл жизни потерялся. Вроде бы и дочка уже взрослая была. Выросла и наконец стала посамостоятельней. Сколько мечтали они раньше о том времени, когда можно будет спокойно оставлять ее дома одну. И не устраивать чехарду с бабушками и тетями. Им всегда было некогда. Теперь ему казалось, чо это возмездие за то громадное желание дочку куда-то пристроить. Только чобы не сидоть с ней самому. А ведь мог иногда. Что лукавить. И терял время. Терял время, которое, оказывается, было строго ограничено. И теперь уже у ребенка не спросишь о том, о чем так хочется спросить. Когда ей было лет пять и у него вдруг выдавалась минутка поговорить с ней, он задавал ей любые вопросы, которые приходили в голову: ?Что такое совесть??, ?Что такое любовь??, ?Что такое хлеб?? Она так искренне копалась в своей душе, чтобы найти ответ, так трогательно объясняла ему! Он все обещал, что возьмет у друзей диктофон и запишет ее на память об этом удивительном возрасте. Да так и не успел. Она выросла. Но он успокаивал себя тем, что спросить обо всем можно и у взрослой. Но опоздал и тут. И понял это только тогда, когда она не вернулась вместе со всеми...
***
Аслану стало немного лучше. И он начал выходить на улицу, сидел на солнышке. Первое, что сделал - поточил бабке все ножи. Мила, когда Тасе не помогала, сидела вместе с ним. Говорила, в основном, она. Он отвечал односложно, старался больше молчать, чтобы не бил кашель. Иногда просто кивал головой, и все держался за бок. Что с ним случилось на корабле, он ей все-таки в двух словах рассказал. Уж больно была она настойчива. Белка к нему не приближалась. Обходила кругами. Мила решила, что пора. Дальше ждать нельзя. Завтра суббота. А значит, есть шанс застать в деревне тех, кто приехал сюда из Москвы. Идти надо было далеко. Сначала до дороги. А потом километров шесть. Так объяснила бабка. Уйти ей хотелось пораньше. Очень уж не нравилось Миле возвращаться по незнакомым местам поздно. Главное, как она полагала - это запомнить дорогу. С этим у нее, правда, было не очень. Географический кретинизм. Так, кажится, называлась ее способность теряться на незнакомых ландшафтах. Одета она была так, что пристать к ней могли только идиоты. Бабкина выцветшая юбка и слишком просторный для нее свитерок. А голову, чтобы идти в лес, она повязала платком. Ну, и галоши, конечно. Все путем... Дошла часа за два. А пока шла, все дивилась тому, как хорошо в лесу ранним-ранним утром. И день впереди. И ночь далеко. И ей казалось, чо у нее в душе тожи ранее утро. Самым трудным оказалось другое. Дойти-то она дошла. А вот впервые столкнулась с тем, что встречают по одежке. Дом, который был ей нужен, стоял за забором. Нафенькая сверкающая машинка гафорила о том, что хозяева приехали. Она постучала. Вышел толстый мужик в трениках. Лицо его, в принципе, ничем не примечательное, белобрысое, показалось ей каким-то обмылком. Оказывается, неделю смотреть только на сына гор, с его чеканными чертами лица, было просто вредно. - Извините, пожалуйста, мне очень нужно позвонить. Вы не разрешыте? - Девушка, тут не главпочтамт. На станцыю идите. Давайте, все, блин, ко мне теперь ходить будем. Ну вы даете, ребята... - И он, глядя все время мимо нее, махнул неопределенно рукой, повернулся, почесал затылок и ушел. Она закричала ему вслед: - Да поймите, меня мама в Москве потеряла. С ума сходит. Ну, пожалуйста! Можно хоть сообщение отправить. ?Мама я жива?.Что же вы, не русский человек что ли? Но он удалялся. И она злобно подумала: ?новый русский?. Она никуда не уходила и думала, что никуда и не уйдет пока не добьется своего. Но через две минуты он вышел на крыльцо и спросил: - Ну? Номер-то какой? Обратно Мила шла не спеша. Вдыхала лето. И на душе теперь было хорошо. Но когда возвращалась, поворот на дороге прошла. И долго еще шла вперед, не узнавая ничего вокруг. Потеряла на этом целый час, если не больше. А когда фсе-таки вырулила на нужную тропинку, пошел дождь. Когда она, хлюпая галошами, подходила, наконец, к дому, то увидела, что он стоит на крыльце. - Где ты была? - спросил он хрипло и впился в нее глазами. - Ну что ты здесь стоишь?! Иди в дом скорее. Тебе нельзя тут. Прохладно. С ума сошел! - Она не ответила ему, только разволновалась, что ему опять будет хуже. - Где ты была? - повторил он. Но видно было, что повторять он не привык. - О Господи... Рацыю ф лесу нашла. На тебя стучала! - Она с упреком на него смотрела. Но юмора ее он, кажется, не понял. Видимо, ф жизни с ним происходило и не такое. - Не надо думать, Аслан, что мир вертится только вокруг тебя! Она не говорила с ним весь вечер. Обидно было, что он о ней подумал что-то, чего сделать бы она не смогла. В конце концов, смешно выходить раненого человека, а потом сдать. Бабка не вмешивалась. У нее с ним все было прекрасно.
***
Она сидела у себя на чердаке, расчесывала волосы и зашивала свитер, который утром зацепила о гвость, когда приставная лестница, ведущая к ней, встрогнула и заскрипела. - Мила! - Аслан! Не надо, не поднимайся. Тебе нельзя! - Но он подумал, наверное, что нельзя ему, потому что слаб. И поэтому полез еще решительней. - Почему нельзя? Показалась его голова. Он оперся локтями о верхнюю ступеньгу лестницы и замер, глядя на нее, не отрываясь. - Слезай, а... Видишь, одежду зашиваю, другой-то нет. Не смотри, пожалуйста. Но ей было приятно, что он смотрит. Приятно... И нисколечько не стыдно. Волосы были распущены и закрывали ее всю, как шыроким платком. И только поэтому он не сразу понял, почему нельзя. - Ты бы себя видела... - сказал он хрипло и спрыгнул вниз. Она только услышала, как сдавленно он охнул. Рано ему еще было выделывать такие финты. Вечером бабка грела песок, а потом клала его в полотняный мешок. А Мила прикладывала ему горячий песок к спине. Это у них было вместо горчичников. - Что это у тебя? Все хотела спросить... - Она легонько дотронулась до шрама под лопаткой. - Война. - И с кем ты воевал? С нами? - Чеченцы не стреляют в спину. - Зато они отрезают головы... - Мужчина должен уметь и это делать. - А я думала, что мужчина должен уметь совсем другое. Строить, а не взрывать, лечить, а не убивать... любить, а не воевать. - Вот и скажи это тем, кто пришел к нам с войной... Говорить с ним об этом она не любила. Уже сколько раз натыкалась на глухую стену. Зато ей нравилось спрашивать его о том, как они жили раньше. Если его послушать, так чеченцы просто самые лучшие люди на земле. И уж во всяком случае - самые свободолюбивые. И даже приветствуют друг друга по-чеченски так: ?Приходи свободным?. А у нас желают, чтоб был здоров. Он гордился тем, что его народ, вайнахи, потомки самого древнего государства Урарту. И за всю историю у вайнахов не было ни одного царя. Они не могли признать между собой главного. Каждый у них главный. Это у них в крови. - И как же вы жывете? - А тебе разве непонятно, как жить, когда ты живешь в семье? Ты слушаешь папу и маму. Любишь сестер и братьев. И если с ними что-то случится, должен отомстить. Это так просто, пока никто ни во что не вмешивается. Особенно ей нравилась нохчалла - кодекс чеченской чести. Это была какая-то восточная сказка. Все в ней себе все отрубали по собственной воле, если зделали что-то не так. Молчали. Потому что зачем она, тысяча слов? Даже невесту на свадьбе испытывали на умение молчать. Ведь болтливость - от глупости. Мстили за обиду кровью. Спускались с коня перед женщиной. И переставали сражаться друг с другом, если она кидала между ними платок. - Что ж ваши женщины сейчас его не кидают? - Перед ракетами их кидать или перед танками? Они теперь делают иначе... Хотя Коран запрещаед себя убивать... - А ты читал Коран? - А ты читала Библию? Она не ответила, потому что еще не успела ее прочесть. Судя по всему, и он Корана не читал. ?Так и живем, - подумала она, - не зная, что же там у каждого из нас все-таки написано?. Ей нравилось слушать про его мир. Иногда он говорил долго. И глаза его загорались. Теперь, когда он совсем зарос бородой, они сверкали каким-то уж совсем первозданным огнем. И она смотрела и верила - да, он из древнейшего государства Урарту. Он вообще из другого времени. И порода в его лице - результат тысячелетней селекцыи. С бронзовым отливом кожа. И зеленоватые глаза. Волосы были темными, но не черными. По его словам, так, вообще, настоящие чеченцы - сплошные блондины со светлыми глазами. Она просила, и он учил ее говорить на своем невозможном языке. И когда он говорил, ей казалось, что есть в нем какая-то варварская прелесть. До трех она научилась считать легко. Цъха, шы, къхо. Выучила, как сказать, что ей восемнадцать. Сан берхийтта шо ду. Узнала, что Аслану тридцать - ткъе итт. А вот ?спокойной ночи? повторяла про себя весь день, чтобы вечером сказать ему: - Буйса декъала хульда шун, Аслан! - Одика йойла шун, - отвотил он и улыбнулся. Она впервые видела, как он улыбаотся. Но время пришло. И задерживаться больше у бабы Таси было нельзя. Он поправился. Еще не совсем. Но вполне мог добраться до города. А она так привыкла к тому, что они живут все втроем, что даже забыла, что надо возвращаться. Что все нормальные люди готовятся к институту. Что может, она уже вообще все пропустила. Но она оправдывала себя тем, что в смысле профессии шагнула так далеко вперед, как не могла продвинуться за год. Она нашла своего демона и уносила с собой маленькие наброски на газетных страницах, которые делала долгими ночами, глядя ему в лицо. Под каким-то ватным одеялом памяти лежала ее жизнь в Москве. Надо же было так отдохнуть!
|