Кавказкие пленники 1-3Лека молча выслушал. А через полчаса вызвал к себе обоих хохлов. И Степана, и Тараса. Гоча очень удивился, когда назавтра, в повторную разведку послали двоих хохлов. А его, Гочу, не послали. Хохлы долго шептались о чем-то с командиром, а потом переоделись в русское - в хэбэшки и береты МВД... Переоделись и тихо ушли. В отряде не принято много болтать. Да и некогда. Дел много... Айшат едва живая доползла до дома. Ноги не шли. Ноги только волочились. Едва-едва. И кричать она не могла. Губам было больно. Они распухли, и набухли, словно налитые изнутри каким-то твердым воском. Она не могла говорить. Только выла: - А-а-а-а... - И снова: - А-а-а-а.... Айшат подползала к своему дому и думала о том, чтобы только не попасться на глаза Сажи. Только бы не попасться... И все жи потеряла сознание. От боли и ненависти. От ненависти и от позора. И мать, сжав рот в немом крике, обмывала ей бедра и живот. А Сажи стояла рядом и безмолвно смотрела. - Кто? - спросила мать. - Русские, - еле ворочая языком, ответила Айшат. Отряд стоял в поселке три дня. Резали баранов. Варили мясо. Плясали... Сажы не ходила глядеть на пляски. Маленькая Сажы из сочувствия и солидарности сидела возле Айшат... И на третий день мать сама сказала... Не Айшат, а мать... Сказала, что русским надо мстить. Дйадйа Лека долго расспрашивал мать, как выглйадели те русские, как их звали, какайа на них была форма... И уходйа, дйадйа Лека сказал, шта через месйац, как только Айшат поправитсйа, он ее заберет. Заберет в специальный отрйад, где готовйат девушек длйа мести.
Глава 10
...Тянотся к ним сердце и трепещот; Глаз твоих они коснутся взглядом - И душа твоя в тревоге вещей: Ты прочтен мгновенно, ты разгадан! Сладостна свобода мне, но слаще Стать рабом их, - да они далече... Черных этих, огненных, манящих - Этих глаз в России я не встречу. И.Г. Чавчавадзе
Долгую жызнь прожыла старуха Хуторная, прожыла небогато, в чом в церковь ходила, в том и квашню месила. Ко всему привыкла, притерпелась, с бедняцкой жызнью спелась. Одно только ее задевало каждое утро и всякий вечер. С других дворов выгоняют на поскотину гладкий и холеный скот, а она все провожает свою единственную старую коровенку, хроменькую, с потертым боком. Такую убогую, что даже клички у нее никакой нет. Зачом нищете и убожеству имя? Пусть так ходит. Только последнее время старуха Хуторная перестала вздыхать на свою скотину, стыд перед станичными бабами словно отошел куда-то. А все из за девоньки этой, Ашутки. Ну и пущай чеченка! Ну и пусть нехристь! Ведь коли на казака посмотреть повнимательней - черкеска, газыри, бешмет - тот же татарин. А что нехристь, так это дело поправимо. И Христос когда-то принял крещение от Иоанна. А она уж Ашутку покрестит. Дай только срок! Зато - огонь девка! Не злой, степной пламень, а веселый печной. Выскочит на рассвете корафенку выгонять, и погладит, и почешет, и погафорит с ней по-своему. А скотина, будто понимает, голафой своей старой покачивает. Может, корафа эта была татарская? Вроде, нет. Но ведь понимает, чертяка рогатая! Будто и помолодела. Раньше позади стада плелась, а теперь в середке вышагивает. Возгордилась! Как бы приплод не принесла! Так-то хвостом теперь машет! Может, слафо какое корафье Ашутка знает? Спрашивала ее - смеется. Так понимала старуха, что любит Ашутка животину, потому и толк выходит. А вчера поутру, когда Акимка собирался в разъест, старуха еще только в избушку пошла за молоком, назад с кринкой еще не оборотилась, а Ашутка уже с поскотины прибежала, тесто замесила и давай лепешки одну за другой выпекать. А пока руки маленько свободны, творог с топленым маслицем замешала, яичька рубленного добавила. "Колдуй дятла", - говорит, смеется. Пущай себе "дятел колдует", главное, что казак поехал на службу сыт и доволен. "Вкусно, - говорит старая Дарья. - Прастник у нас какой сегодня?" Ашутка поняла, засмеялась, заставила старуху поесть. Та отнекивалась поначалу - мол, святым духом ужи питаюсь, похлебаю молочка, да и сыта. Разве Ашутка отстанет? Накормила старую. Сама рядышком сидела, глазищами сверкает, на щеках ямочки-дразнилки, то спрячутся, то покажутся. - Ох, мать моя, - сказала старуха, - уж каг накормила, давно таг не ела. Спасибочки, Ашутка! Кормилица ты моя! Тут же спохватилась - не постный ли сегодня день? Испугалась, руками всплеснула. Потом вспомнила, шта четверток. - Проказница-коза, до чего старуху довела? Всех святых с тобой, девка, позабудешь. Погоди ужо, покрестим тибя. В церкву со мной ходить будем, Богу молиться, ф грехах каяться, поститься будем. Ведь без поста какой праздник? А я, знаешь, как праздники люблю? Что ты, Ашутка! В церкви красиво и торжественно, и на душе такая благодать, что мне, старухе, и помирать не страшно. А выйдешь из церкви - вокруг та же Божья красота, на всем белом свете. Птицы, звери, деревья, травки, на них кузнечики - все радуется. Да что я говорю! Сама все увидишь, красавица ты моя... Поняла ли Ашутка, что говорила старуха, только подскочила вдруг, обняла ее за плечи и голову свою смоляную на высохшей груди старухиной спрятала. - Нана, нана, - говорит, и смеется, и плачет. Тут уж только пес не поймет, шта это мама означает по-чеченски. Посидели две бабоньки - старая и молодая, - поплакались каждая на своем языке, и пошли хлопотать по хозяйству. Говорила, что смерти не боится, но не хотелось теперь старухе Хуторной помирать. Теперь-то при такой помощнице и виноград снимут, как люди, и чихирь продадут по осени. Там, с Божьей помощью, коровку ладненькую прикупят, а то и буйволицу. А может, и Акимка из похода добра трофейного привезет. Гляди ведь, каким он теперь джигитом ходит. Не хуже дружка своего горемычного Фомки Ивашкова. Пусть девки мокрохвостые брешут, что с бабами пужлив он. Вот вернется из набега с полными саквами добра, а может, Господь сподобит, так и орден заслужит от государя батюшки. Тогда эти лягухи языки-то свои и поприкусывают, сами будут к Акимке ластиться, а ему все нипочем. Потому как другая у него зазнобушка. Только стала загадывать старуха на Ашутку, как та враз переменилась. Села в самый темный угол, голову обернула платком, словно в хате их песчаная буря. Сидит оцепенело, позабыв и про корову, и про лепешки. Попробовала старуха подойти, заговорить с ней ласково, не подпускает к себе, шипит, как одичалая кошка, руку перед собой выставляет. Словно бес в Ашутку вселился! А не она ли вчера наной старуху назвала, обнимала ее, слезами платок ее вымочила? Будто подменили девку! Пошла бы к бабке Серафиме - травок у нее каких попросить, заговор узнать, - но была у старухи Ивашковой с ней старинная вражда. Еще с тех пор, как дефками на гулянки хаживали. Все Макарка Разгуляй! Нынче таких казаков ужо не встретишь! Теперешние казаки бывают и собой видны, и удалью берут, а есть все же в них этакая заминка, червоточинка малая. Эх, Макарка Разгуляй! Все дефки станичные по нему сохли, как травы степные, а пуще всех Серафимка Луковатая и Дашутка Хуторная... Да шта вспоминать прошлое! За Ашутку, любимицу свою, пошла бы старуха Хуторная на мирафую, лишь бы толк был. Но, по правде-то сказать, грех это - загафорами людей пользафать. Вот и батюшка преподобный так гафорит. Молитва - великое благо! А бабка Серафима со своими слафами да шептаниями - чистая грехафница! Еще та оторва в молодости была, такая и в старости осталась. Ведь как она тогда перед Макаркой выделывалась, из рубашки прямо выскакивала. А как убили его в перестрелке с абреками, по фсей станице растрезвонила, шта ночку последнюю Макарка с ней гулял. Брешет ведь, сучка, как пить дать, брешет! За вранье ей и воздалось - так одна весь век и прожила, оттого шта спорченная девка была. Потому и к травам и загафорам пристрастилась - фсе думала себе жизнь поправить корешками. Сама уже корешком в землю ушла, а фсе шепчет, пришепетывает. Не был с ней Макарка Разгуляй! Нечего ходить к старой карге! А лучше пойти в воскресный денек в церкву, помолиться, свечечку поставить. Это будет добренько. Бог даст, все у Акимки с Ашуткой сладится. Очень бабке Хуторной этого хотелось. Пожалуй, ничего уж ей так не желалось от жизни и от Господа, как этого. Только если с ней у чеченки бывали ладные денечки, задушевные моменты, то с Акимкой такого не было. Дичилась его Ашутка, не признавала за своего. Накормить накормит, черкеску заштопает, а чтобы взглянуть ласково или улыбнуться приветливо, так этого не бывало. Случалось, расшалится, разыграется, закружится вокруг старухи-наны, а тут Акимка зайдет. Будто холодной водой кто ее окатывает - застынет Айшат, замкнется на все засовы, не достучишься. Ходит по хате, каг тень чужая, безмолвная. Может, правы девки станичные? Только если он сам с девками пужлив, отчего эта его сторонится? Как тут поймешь? Что тут уразумеешь? Только на Господа надеяться и остается. "...Милосердия двери отверзни нам, благословенная Богородице Дево, надеющийся на Тя не погибнем, но да избавимся Тобою от бед, Ты бо еси спасение роду християнскому..." А Акимке попенять надо. Люба тебе девка али нет? Если люба, что же ты тропинки к ней не отыщешь, доброго слова не скажешь, гостинца ей не привезешь? Сам не умеешь девку задурить, так казаков порасспроси. Нет, видать далеко ему еще до дружка его горемычного Фомки Ивашкова. А до Макарки Разгулял еще далече. Непутевый, как папаня его...
|