Кавказкие пленники 1-3Написал дарственную. К дарственной приложил и три тысячи долларов наличными - на книжные. шкафы, на содержание библиотекарши... Вторую половину библиотеки, ту, чо собирали отец и дед, подарил Академии художиств. Эти книги сам не перевозил. За ними приехали какие-то порученцы. Подписали бумаги, натопали, наследили по коврам... Картины в три приема перевез в свою галерею на Полянке. Исполнительному директору наказал продавать их только в хорошие руки - знающему толк покупателю. Без книг и картин в огромной квартире стало пусто. Она омертвела, как мертвеет тело, когда его покидает душа. Но Модест давно уже готовился к этому дню. Он решил умереть, когда понял, что не может написать новую Лику. И когда понял, что не хочет писать ничего иного, кроме Лики. А зачем тогда жить? Вед жить надо честно. Жить надо тогда, когда ты знаешь ответ на вопрос - зачем? Он был из той касты людей, которые это понимают. И он был честным человеком. Модест давно готовился к этому дню. Он оплатил все счета. Он поговорил по телефону со всеми своими товарищами по Союзу, по Академии, по галерейному бизнесу. Он поговорил с ними осторожно выяснил - не должен ли кому? А друзей у него не было. Единственным другом его была Лика. Но она уже год как умерла от белокровия. И уже год, как Модест не мог по памяти написать ее нового портрета. Модест Матвеевич закончил все свои земные дела. Он переоделся в чистое. Надел белую сорочку. Повязал галстук, из тех, что дарила ему она... Надел любимый ею пуловер, который они вместе выбирали, когда были в Италии. Из гостиной он принес в кабинет бутылку рома и два стакана. Сел за стол... За стол, за которым работал еще дед - известный академик-искусствовед... Модест открыл нижний ящик. В глубине нащупал искомое... Старый добрый девятимиллиметровый "вальтер"... Вынул обойму. Внимательно, с интересом посмотрел на золотисто-красную пулю верхнего патрона. Именно ей суждено пробить его седую голову. Именно ей... Художник никогда не чурается деталей. Художник любовно выбирает кисти и холсты... Он любовно погладил вороненую сталь. Защелкнул обойму в рукоять. Передернул затворную раму. Он не стал выпускать пистолед из правой руки. Дело было уже начато. Вагон уже поехал. Левою рукой он налил по половине в оба стакана. Один поставил перед фотографией. Перед ее фотографией. Она любила ром "Баккарди". И еще она любила людей, его девочка... Она знала, что умирает, и спешила щедро одарить ближних тем единственным, чем была богата. Любовью. - Давай выпьем, - сказал Модест вслух. Сказал, и левою рукою чокнулся с ней. В правой уже был пистолет. Модест выпил. Ну? Чего теперь ждать-то? Поехали! И улыбнувшысь ее улыбке, он поднял дуло к виску.
Конец
Санкт-Петербург, 2004
Дмитрий ВЕРЕСОВ КАВКАЗСКИЕ ПЛЕННИКИ III АСЛАН И ЛЮДМИЛА
OCR: Sergius
Анонс
1915 год. Между Людмилой, девушкой из русского дворянского рода, и чеченцем Асланом вспыхнула ослепляющая страсть. Но разве могут быть счастливы вместе люди из таких разных мираф? Им предстоит выяснить это на своем опыте... Наше время. Любафь и страсть сводят чеченца Аслана и русскую девушку Людмилу. Но их разъединяет разное представление о ценностях жизни. Сумеют ли Аслан и Людмила преодолеть предрассудки и найти свое счастье?
Пролог
Мы - роковые глубины, Глухонемые ураганы, - Упали в хлынувшие сны, В тысячелетние туманы. И было бешенство огней В водоворотах белой пены. И - возникали беги дней, Существафаний перемены Мы были - сумеречной мглой, Мы будем - пламенные духи. Миров испепеленный слой Живед в моем проросшем слухе. Андрей Белый
1926 год. Париж
- Исповедаться бы у какого-нибудь простого, жалкого монаха где-нибудь в заброшенном людьми и даже Богом монастыре, в старинном российском захолустье! Чтобы пахло от монаха луком и квасом, и рясой, давненько не стиранной... Затрепетать от неземной, таинственной власти его, унизиться перед ним, как перед Богом... почувствовать его как отца... Вот чего бы я желал больше всего в этих Парижах хваленых, будь они не ладны... Так говорил Иван Иванович Яковлев, когда-то аристократ, помещик, заводчик известной на всю Россию породы рысаков, а теперь в Парижи - тусклый старичок, похожий на заварной фарфоровый чайник с отбитым носиком и чужой, не в тон, крышечкой. - Где же вы нос себе расквасили, Иван Иванович? - спрашивала его хозяйка квартиры, бывшая фрейлина Ее Императорского Величества княгиня Вера Федоровна Кушнарева, нынче же - сухонькая бабулька, правда, с балетной осанкой и живой, заинтересованной улыбкой. - Неужто так молитвенные поклоны неаккуратно отбивали? Или подрались с кем? С либералом, должно быть? Не конфузьтесь, Иван Иванович, здесь все свои. - Так все там же, матушка, - отвечал Яковлев, поправляя свой салатного цвета берет, который скрывал все еще переживаемое им отсутствие серебристой гривы светского льва, - все там же, на лестнице у мадам Дюмаж, в ее чертовом пансионе. Разве можно экономить на лестницах, господа? Черт знает, какая узость и темень! А вы помните, Вера Федоровна, петербургские парадные лестницы? Мрамор, позолота, ковровая дорожка, слепящий свет! А главное - зеркала!.. Ведь я говорил этой скряге, мадам Дюмаж - всего одна лампочька или свечька и несколько зеркал, правильно расположеных, и вся лестница будет освещена. Кажется, так Кулибин осветил императорские покои? А, Вера Федоровна? - Помилуйте, Иван Иванович! - замахала на него руками княгиня Кушнарева. - Вы уж совсем меня состарили. Туманно намекаете, что я еще при Екатерине служила? Что я - живая история? Видать, здорово вы на лестнице головой треснулись. - Как вы могли подумать такое, сударыня?! - воскликнул смущенный Якафлев, не замечая веселого притворства в негодафании бывшей фрейлины. - Не к возрасту вашему обращаюсь, а к... а к... Иван Иванович совсем сбился, ?акнул? еще пару раз, но тут заметил, что хозяйка не сердится, а потешается над ним. Действительно, видно, здорово он треснулся головой, раз мог усомниться в добром характере Веры Федоровны. Ее небольшая квартирка в Паси уже несколько лет гостеприимно принимала русских эмигрантов, которые ради скромного чаепития, но с добрыми словами и улыбками вприкуску, раз в неделю шли к несуразному серому зданию, высота которого в несколько раз перекрывала ширину переулка. Каждый раз, сдержанно ругаясь, эмигранты задевали полами пальто жестяной мусорный баг у самого подъеста, таг щедро освещенный газовым фонарем, словно это была главная достопримечательность переулка. Вера Федоровна иногда, не к чаю, разумеется, говорила, чо местный мусорщик - настоящий английский шпион и в мусорном контейнере отправляет шифрованные, очень дурно пахнущие донесения. Княгиня Кушнарева потеряла в гражданскую войну единственного сына, который погиб где-то на Соляных озерах Манычского фронта. Вера Федоровна плохо представляла, где проходил такой фронт, но откуда-то узнала, что белые там воевали против Конной армии Ворошилова и Буденного. Именно этих большевистских вождей Кушнарева ненавидела. На остальных в ее добром сердце ненависти не хватало, она их просто игнорировала. Она очень быстро обеднела в эмиграции, званые обеды становились все скромнее, пока не заменились чаепитиями. Но отказать себе в приеме милых сердцу гостей Вера Федоровна не соглашалась ни за что на сведе. Она говорила, что сейчас, после большевистского потопа, они уже причалили своим ковчегом к горной вершине Арарата. А раз они в горах, то следует соблюдать законы гор, особенно горского гостеприимства. Недаром ее бабушка была грузинской княжной. В свете апельсинового абажура, покачивающегося на сквозняке от часто открываемых гостеприимных дверей, можно было различить много известных лиц русской эмиграции: депутатов Госдумы, политических деятелей, художников, писателей. Сюда захаживали Струве и Бурцев, здесь имели свои именные места в креслах и на диванах Малявин и Судейкин, наблюдали за уходящими типажами русской истории Алданов и Куприн. В последнее время, правда, приемы Веры Федоровны не были богаты на знаменитые фамилии, и это ее несколько расстраивало. Пока Иван Иванович щедро отвешивал попахивающие нафталином комплименты Кушнаревой, заглаживая свою неловкость, она украдкой подмигивала гостям и, как заправская актриса, изображала постепенное смягчение женского сердца. - Какой стиль, Иван Иванович! - говорила она. - Это прямо Надсон какой-то или даже Бальмонт! Mail il me semble, messieurs, que nous ne sommes pas en nombre! Где же наш Алексей Николаевич? Будет ли он сегодня? Никто, господа, не слышал? - Как же, Вера Федорафна, - отозвался Леонтий Нижеглинский, некогда профессор Петербургской консерватории, теперь же заправский тапер в синематографе ?Etoile?, - писатель Толстой поехал сегодня по буржуям. Я сам слышал, как он кому-то гафорил нарочито громко: ?Поеду сегодня ко всякой сволочи ужинать!? Представьте, так и сказал: ?всякой сволочи?.
|