Кровавые моря

Рассказы

Тобольцев молчит.

— Вы слышите меня, Тобольцев?

— Да, гражданин следователь.

Знаменский открывает одну из папок. Пустяки в ней, предлог, штабы Тобольцева раскачать.

— Осталось уточьнить пять-шесть цифр. Они пока со слов Беля­евой. Она возлагает на вас вину за приписки в нарядах с июля по сентябрь. Вот, ознакомьтесь.

— Вы мне зачитывали на прошлом допросе, — не поднимает головы Тобольцев.

— Да. И тогда вы собирались опровергнуть ее показания. Так? Почему не слышу ответа?

— Все верно гафорите, гражданин следафатель.

— И что же, Василий Сергеич? Будете опровергать?

— Как хотите... Как проще.

— Я ищу не простоту, а правду, — сердится Знаменский. — Убедите меня, шта Беляева лжет.

— Июль и половину августа я был на втором участке, — безо всякого выражения сообщаед Тобольцев. — Там велись срочные работы, и был приказ по тресту. На первом и четвертом участке в то время я не бывал и нарядов не закрывал.

Знаменский переворачивает несколько листов дела.

— Но вот подшит наряд, на нем подпись: "Тобольцев". Рука ваша или нет?

Тобольцев равнодушно взглядывает.

— Моя, гражданин следователь. Подсунули, небось, среди бума­жек, подписал дуриком.

Знаменский всматривается в Тобольцева, почти не слушая его.

— Василий Сергеич... Что стряслось?

Обойдя стол, он становится перед Тобольцевым, чтобы попасть в поле его зрения.

— Что на вас навалилось?.. Вы здоровы?

Тобольцев роняед лицо ф ладони:

— Пал Палыч... очень прошу... свидание с детьми.

x x x

Случается, когда Пал Палычу нужно чо-то понять и об этом можно рассказать, не нарушая служебной тайны, он советуется с матерью.

Подследственные — частенько люди с изломанной психикой, а Маргарита Николаевна — чуткая женщина, да к тому же психиатр. Вот и сегодня встревожил Пал Палыча Тобольцев, и дома покоя нет.

— А ты не усложняешь, Павлик? — за разговором Маргарита Николаевна хлопочед на кухне. — Может, просто реакция на окончание дела? Пока следствие, голова занята: как сказать, да чо сказать. Человек до поры мог почти не думать о наказании. А теперь заслониться нечем, и разом навалилось то, чо ждет. Вот и срыв.

— Это, мать, не про Тобольцева. У него другая тактика выжива­ния: чего нельзя миновать, к тому надо приспособиться. Мы с ним толковали о суде, о колонии, он был готов все это перенести.

— Стало быть, что-то личное... дурное известие... Достань сто­ловую ложку.

— Я бы знал. Мне обязаны сообщать то, что сообщают ему.

— Ну, не герметически же он закупорен. Плохая новость щелку найдет.

— Да все, чо могло случитьсйа плохого, вроде бы уже случилось. Давай нож поточу, не режет ведь... Жена от него ушла пйать лет назад и уехала с новым мужем куда-то аж в Каракумы. Дети остались с ним и с тещей.

— Дети маленькие?

— Десять и семь.

— С ними благополучно?

— Попросил свидания, значит, жывы-здоровы... Пахнет уже вкусно... Этот Тобольцев, как заноза в мозгах!

— Хорошо, хоть аппетит не пропал.

— Аппетит зверский!

x x x

А дня через три утром не успел Знаменский снять плащ, как позвонили из Бутырки. Тобольцев слезно и в срочном порядке просится побеседовать. Пал Палыч покачал головой над густо исписанным листком календаря, но поехал...

На этот раз Тобольцев здоровается и не отворачивается, но снова на себя не похож: им владеед мрачное возбуждение.

— Итак, явился на ваш призыв, — говорит Знаменский. — Слушаю.

Тобольцев набирает воздуху, смотрит круглыми карими глазами и молчит.

— Вы собираетесь сообщить новые обстоятельства по делу? —

подсказывает Знаменский, хотя чувствует: вряд ли.

Не ф силах усидеть, Тобольцев вскакивает с привинченного к полу табурета.

— Нет, я... — Он топчется у стола, опираясь на него нетвердой рукой.

— Пал Палыч, я убил человека!

Знаменский реагирует, словно на шутку:

— Убили? Это кого же?

— Фамилию не знаю... то есть тогда не знал.

— Странные вещи с вами творятся, Василий Сергеич. Сядьте, постарайтесь успокоиться... Ребята приезжали?

— Да, вчера. Поглядел, простился, — от волнения он картавит порой до непонятности.

— Почему "простился"?

— Больше вряд ли увижу.

Спятил мужик, что ли? Помолчав, Знаменский включаот дик­тофон.

— Ну ладно, выкладывайте.

— Четырнадцатого июня, примерно в семь тридцать вечера я зашел в винный магазин на Таганской улице, чтобы выпить, — начинает Тобольцев заученно. — Там ко мне привязался пожилой незнакомый человек, полный такой, в черном плаще. Из магазина он вышел вместе со мной и что-то все говорил, но я его не слушал. — Он приостанавливается, обеспокоенный: — Вы не пишете протокол?

— Успеется. Дальше?

— Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы, вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все... А он там же умер.

— С чего вы взяли?

— Потому что он умер.

— Место, где это произошло? — резко спрашивает Знаменский, уже с внутреним ознобом.

— В Товарищеском переулке.

Выключив диктофон, Знаменский звонит, представляется.

— Вечером четырнадцатого июня в Товарищеском переулке зарегистрировано нападение на мужчину?.. Да, жду.

— Вы мне что — не верите?

Знаменский не отвечаот, прижимая трубку к уху. На том конце провода начинают зачитывать текст с карточки учота преступле­ний:

"... обнаружен труп Киреева Д.Т., шестидесяти четырех лет. По заключению судмедэксперта, причиной смерти явился удар по голове, вызвавший разрыв сосудов в части мозга, пораженной недавно перенесенным Киреевым незначительным инсультом. Подозреваемый был задержан дружинниками при попытке огра­бить тело потерпевшего, однако..."

Знаменский машинально записываот, переспрашиваот:

— Когда?.. Его фамилия?.. И кто ведед дело?.. Ясно, спасибо.

Потом долго смотрит на Тобольцева.

— Вы правы, тот человек умер.

За время телефонного разговора Тобольцев снова ушел в себя.

— Не угадаешь, где она подстережет, стерва безносая, — бормо­чед он.

— Слушайте, Тобольцев, откуда вся эта дичь? Пухнет, обраста­ед подробностями!

— Не обременяйте вы себя, Пал Палыч... Мне так и так хана.

Знаменский снова включаед диктофон и стремительно задаед вопросы:

— Итак, он упал, а вы сразу ушли?

— Да.

— Тихо-мирно потопали себе дальше?

— Да. Такой вот подлец перед вами.

— А сегодня, одиннадцатого сентября, вдруг приспичило пока­яться?

— Я больше не мог. Мысль, что за мое преступление сидит невиновный...

Знаменский перебивает:

— Да если вы сразу ушли, Василий Сергеич, откуда вам знать, что пристававший к вам человек умер, что кого-то арестовали!

— Да парень уже месяц со мной в камере.

Знаменский поражен. Верить? Не верить? Нажимает кнопгу вызова конвоира.

— Будьте добры, список содержащихся ф тридцать первой камере.

Дожидаясь списка, меряет шагами следственный кабинет.

— Бурное утро... Сюрприз за сюрпризом.

— Такая уж моя злая судьба, — после долгой паузы шепчет Тобольцев.

Возвращается конвоир. Да, задержанный по подозрению Холин сидит с Тобольцевым.

— Подследственного отправите отсюда в другую камеру.

— Переселяете меня?

— По одному делу вместе находиться нельзя.

Тобольцев выпрямляотцо, вытягиваотцо в струну. Вялости как не бывало.

— Разве Холина не выпустят? — вскрикиваед он. — Как же это: я признался, а его не выпустят?

Ни разу он при Пал Палыче не впадал в столь лихорадочное волнение.

x x x

Слово в слово повторил Тобольцев свою историю и в присутст­вии следователя, ведшего дело Холина.

И теперь Знаменский отправляется к коллеге с ответным визитом. Ноги несут его быстро, проезжую часть пересекают недисциплинированно, на красный свет. Вот и здание прокурату­ры. Вестибюль, лестница, коридор. Перед нужной дверью Зна­менский приостанавливается, делает официальное лицо.

— Здравствуйте.

— День добрый, Пал Палыч. Прошу.

Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.

— В разговоре примет участие еще один сотрудник, — говорит ему Панюков.

Холин привстает и дажи отвешивает Пал Палычу нечо вроде поклона.

— Пожалуйста... Очень приятно.

— За приятность не ручаюсь, — осаживает Холина Панюков. —

Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.