Кровавые моря

Рассказы

Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нече­го. Надо из этого выжимать максимум.

— Вы зятю сумму назвали?

— Само собой.

— Удивился?

— Вроде бы и нет, — женщина озадачена.

— Обрадовался?

— Тожи вроде не очень...

— Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?

— Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.

— У вас сохранился корешок перевода?

Женщина отворачивает накидку на комоде — под накидкой разные памятные бумажки и среди них — почовый бланк.

— Бери... Навел ты на меня сомнение.

— Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. — Он вырывает листок из блокнота. — Мой телефон. Если хоть соринка новая — немедлен­но звоните!

Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.

— Праферю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?

— А ничем, — печально отвечает Прасковья Андреевна. — Три дня безвылазно дома сидел... Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино.

Приключения этих... непобедимых... то ли неукротимых...

— Неуловимых?

— Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыбу чистил. Не знал, чом угодить напоследок, сердешный... А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.

— Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?

— С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, шта ли? Нет, те дни он в рот не брал.

x x x

Знаменский и Холин пойавлйаютсйа в проходной Бутырки почти одновременно.

Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних две­рей конвоир выпускаот возбужденного Холина.

— Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопро­вождение излишне. — Тут Холин замечает Знаменского. — О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.

— Вижу.

— И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!

Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.

— Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило — Павел Павлович тоже тебя встречает!

"Как мило, как мило, как мило..." — звучит в ушах Знаменско­го, пока он идед долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос То­больцева...

В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расст­роенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый — таких у нее всего два-три, для "парадных", что называется, случа­ев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знамен­ский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычом и оборачиваться на голос.

— Имеются две психологические загадки, — говорит Знаменс­кий на ходу.

— Номер первый. Человек после мучительных коле­баний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.

Тобольцев молчит.

— Номер второй. Ни разу вы не поинтересафались, что же мне за это будет? Хотя по пафоду приписок срок волнафал вас чрезвы­чайно. Молчите.

Собственная судьба вам безразлична... Тогда порадуйтесь за Холина.

— Отпустили?

— Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами... Не наблюдаю восторга.

— Злитесь вы нынче.

— Злюсь. Состоялся ошеломляющий разгафор, и оба собесед­ника — и вы и Холин — дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. — Он мимоходом включает диктофон: — В магазине на Таганке было много народу?

— Обыкновенно.

— Пиво было?

— Не знаю, при мне не спрашивали.

— Никто не спрашивал пива?!

— Откуда оно вечером, Пал Палыч?

— Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.

Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.

— Прошу поближе. Который из них Киреев?

— Не вспомню... — мается Тобольцев.

— Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!

— Нет, Пал Палыч, мне ужи будет все равно, — произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.

"Почему?!" — просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.

— Мать Холина нанесла мне визит, — сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.

Тобольцев живо оглядываетцо.

— Да?

— Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.

— А!.. — отмахиваетсйа Тобольцев.

— Подарила копию трогательного письма: "Глубоко раскаива­юсь в своем ужасном поступке... не сплю ночей... обещаю загла­дить перед вами..." Слеза прошибает.

— Считал долгом попросить прощения.

— Логичней бы у семьи Киреева, не находите?

Тобольцев растерянно моргает и морщитцо. Знаменский прав.

— Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков... Как вы переслали письмо, минуя администрацию?

— Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем... А какая она — мать Холина?

— Его мать? — Знаменский удивлен.

— Ну да. Любит его?

— До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят.

— Ага, это хорошо.

— Хорошо?!

— А что ж? Я ради своих тоже готов ф лепешку. Ради ребят не грех...

Знаменский останавливаетцо против него и спрашивает в лоб:

— Что за история со складчиной в их пользу?

— Теща проболталась? — дрогнув, картавит Тобольцев.

— Поскольку идет допрос, ваша функция — отвечать.

— Понял, куда клоните... Кто жи я есть в ваших глазах? Что я, по-вашему, продал?! У меня дети растут, им отец нужин. Какие деньги отца заменят?.. Да если б возможность вырваться... какие тут деньги... да я бы...

я бы стены разнес! Но судьба заставляот... Надо.

— Тот же старый добрый вариант: "заела совесть"?

— Заела совесть.

— И гложет раскаяние?

— Гложет, — упрямо повторяет Тобольцев.

— И убитый Киреев в глазах стоит?

— И стоит!

Знаменский не напоминает про неопознанную фотографию. Его устраивает как раз та точька, к которой он подвел Тобольцева.

x x x

К подворотне в Товарищеском переулке подъезжает милицей­ский микроавтобус. Из него выходят Знаменский, Панюков, Тобольцев, трое конвойных, фотограф, сотрудник с магнитофо­ном, понятые.

— Сейчас, Василий Сергеич, проверим, что у вас ф глазах стоит, —

весело говорит Знаменский.

Все входят в подворотню. Тут тон Знаменского делается казен­ным: началась официальная процедура, следственный экспери­мент.

— Будьте добры, Тобольцев, укажите место, где, по вашим слафам, вы сафершили убийство.

Тобольцев осматривается, как бы сверяясь с внутренним пла­ном. Арочная подворотня выводит в небольшой дворик. Справа и слева от подворотни — две двери, перед ними ступеньки, над ступеньками двускатные навесы, крытые железом, — бывший "собственный дом, вход со двора".

Между сумрачьной пещерой подворотни и одной из дверей перпендикулйарно к стене в две шеренги выстроены шесть мусорных баков — те самыйе, которыми в соседнем дворе прошлый раз любовалсйа Знаменский.

— Вон там, у подъезда, — говорит Тобольцев.

— Подойдите ближе. И понятых прошу. Где упал Киреев?

Тобольцев огибает мусорныйе баки, не обращая на них внима­ния.

— Тут вот... слева от дверей.

— И как лежало тело?

Тобольцев неопределенно поводит рукой.

— Поточнее, пожалуйста. Куда головой? На спине, на боку?

— Лицом вниз.

— Параллельно стене или под углом?

— Нетрезвый я был... Кажется, вот так.

Он очерчивает над землей силуэт. Знаменский и следователь Панюков переглядываются.

— А место происшествия имеет прежний вид? — продолжает Знаменский. —

Чего-нибудь не хватаот? Что-то лишнее?

Тобольцев растерянно переступает с ноги на ногу.

— Я правильно показал, где лежал-то он?

— Не совсем. Кроме того, тут кое-что нарочно изменено, чего не заметить нельзя.

Тобольцев вскидывает на Знаменского печальныйе карие глаза:

— Эх, Пал Палыч, напрасно вы...

x x x

Пользуясь записной книжкой, ластиком и карандашом, Зна­менский изображает для Кибрит картину места происшествия.

— Подворотня. Стена дома. Дверь. Мусорные баки мы постави­ли вот так.