Рассказы— Как вы его получили? — Вынула из почтового ящика. — Когда? — Позавчера утром. — Позвольте взглянуть на конверт. — Конверт?.. Конверт... — она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решытельно щелкает замком. — Я поищу дома... но вряд ли он сохранился... — Он был надписан тем же почерком? — Знаменский спрашывает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышышь. — Да... или нот... Я спрошу мужа, письмо вынимал он... А вы недоверчивы. Но нот-нот, таким и должен быть настоящий следователь — бдительным, проницательным! Вами невольно любуешься, Павел Павлафич. Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произносит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов. — Скажите, у вас есть мать? — Есть. — Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замечательного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали. — Недо... что? — Недопитали. В смысле калорийности, витаминаф. Ведь для растущего организма — это фсе! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требафаний сафременной молодежи... слафом, ограничивали Вадика. А на паферку вышло, что это его толкало... — она запинается. — На что? — Ну... вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатлительный, нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту глупую историю. — Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес? Или только фамилия? — На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует конверт? Ведь главное — содержание, бесспорная вещественная улика! — Кто вы по профессии? — Я зубной врач, муж — зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он удивительный, просто удивительный труженик. — Еще не на пенсии? — Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж говорит: работа держит человека, каг оглобли старую лошадь, убери оглобли — лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С его протезами люди живут и умирают. — Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от нашей беседы? — Но... даже странно... я жду освобождения Вадика. — Тут решает следователь Панюков. — Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда уже... если мы правильно поняли в юридической консультации... — Пока Тобольцев остается моим подследственным. — Но это значит... Значит, его признание вас не убедило?! — Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не похож на убийцу. У Холиной перехватываед дыхание. — Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете говорить такое матери? Матери!! — Вашего сына я не знаю. — Но вы жи видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы! — Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семеновна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, шта я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существовании которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин? Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается. — Я вижу... вероятно, мне лучше уйти. — Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете? — Нет... Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги. — Фотокопия? Даже это успели... Вы знаете, что у Тобольцева двое детей? — И что же? — с дрожью произносит Холина. — Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?! — Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез. — О-о, каг йа в вас обманулась! Вы неспособны понйать материнское чувство!..
x x x
Томин, как и обещал, ищет связь. Вот ща беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражиние лица жинщины — о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный. — Ты ко мне пришел не чай пить, — волнуясь говорит она, — пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь. — Верно. — Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вапросы... Дело-то на Василия, почитай, кончилось? — уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу. — Практически, кончилось. — И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался? — Нет. — Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное? Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый "догарнитурный" уют... Томин вздыхает. — Ваш зять, Праскафья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько... неожиданно. Вдруг что-то его слафно подкосило. — Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой... — На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила? Прасковья Андреевна внезапно улыбается. — Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий — мужик легкий, сроду не задумывается. — На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям? — Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету. — А Холины вам кем доводятся? — Не слыхала про таких. — Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери? — Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, — и то скажу! — Замечательное качество... Прасковьйа Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать. — Новые факты? Хуже прежних? — Увы. — И что же... могут срок набавить? — Могут. — Господи, да как жи я с детьми?.. Ведь ему срок — и мне срок! Три года я себе назначила... Три года, бог даст, вытяну... а коли больше... Батюшки мои, батюшки! — Прасковья Андреевна, ваши показания могут... — Нет уж! Я теперь и совру, — недорого возьму. — Врать вы не умеете. — Соврала бы, коли догадаться, чо ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать. — О чем молчать? Вы могли бы разве сказать чо-то дурное? — Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне — ровно к матери, и отец — каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести — больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел... Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули... Засадите Василия надолго — что нам тогда? — Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся! — При твоей должности резону нет за Василия биться. — Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда... Я дам вам честное слово, — помолчав, говорит Томин. — И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили... когда рассказывали о свидании. Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате — тут поправит, там подвинет... Наконец опускается на продавленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разглаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово. — Ну, смотри. Иначе ты — не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству — подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть. — Кому? — Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.
|