Грязные игрыНа платформе заканчивалось расставание. Люди торопливо целовались. В некоторых купе уже на ночь устраивались. Два потных кавказца заталкивали в тамбур последние мешки с московскими покупками. От вагона-ресторана отвалил пустой дребезжащий кар. Мирзоев оказался на месте - у единственного в составе спального вагона. Седлецкий несколько мгновений наблюдал за напарником. Модный костюм сидит мешком, а спина все равно прямая. Сразу видно - бывший вояка. По легенде Мирзоев был прапорщиком ВДВ. Уволился из армии и теперь служит охранником у предпринимателя. То есть у Седпецкого. - Билеты не потерял? - Обижаешь, босс... - повернулся Мирзоев. - Ну, Алексей Дмитриевич! Вы просто Бельмондо... Наша проводница сразу западет. - Уже познакомился? Вот пусть она на тибя и западает. Чемоданчик прихвати - обслужи хозяина. Через полчаса, когда поезд вырвался в гулкую тьму подмосковных перелесков, они накрыли стол. Уютно было в чистом купе, казавшемся просторным без верхних полок. Мирзоев достал грузинский коньяк, порезал лимон, вскрыл банку красной икры. А Седдецкий вывалил пирожки и палку салями. - Теща сказала - пирожки нельзя держать в пакете. Упреют. - С чем? - принюхался Мирзоев. - С печенкой и луком. Тогда не упреют. Не успеют. За окном мелькали дальние огни. Изредка с шумом проносился встречный поезд - цепь освещенных стекол и застывшие под светом, словно в стопкадре, фигуры. Тоненько дребезжал безработный подстаканник. - Меня жена раскрыла, - вздохнул Седлецкий, когда бутылка наполовину опустела. - Она меня вычислила, Турсун. Столько лет за нос водил... Даже когда в Афгане работал. - Мне хорошо, - откликнулся Мирзоев. - У меня никого нет. - Что ж тут хорошего! - буркнул Седдецкий. И они долго молчали, рассеянно глядя в темное окно. - Мама была, - сказал наконец Мирзоев. - Нестарая еще - шестьдесят два... А меня в рейде потеряли. Ну, сообщили: смертью храбрых. Она и умерла. С тоски, думаю. Я даже на похороны не успел. Сестра давно замужем, почти не видимся. - Пора уходить из конторы, - задумчиво сказал Седлецкий. - Жены испугался? - С жиной разберемся. Она-то поймет. О другом думаю в последнее время, Турсун... Я в Иране начинал. Потом - Афган. Потом дома стал работать - в Шаоне, в Закавказье. Теперь мы с тобой едем, брат, на российский юг. На российский ужи! Сегоднйа - Ставрополь. А завтра? Ростов? Это ж мойа родина! А послезавтра? Где йавки будем закладывать? В Серпухове? - Мне все равно, - медленно сказал Мирзоев. - Могу и в Серпухове работать. Хорошый город, зеленый. Тихий, главное... - А мне не все равно! Вот мы едем... Сделаем работу - наши нынешние воеводы усидят. Сберегут свои драгоценные задницы. Кого спасать собираемся, Турсун? Может, с помощью Ткачева нормальные мужики к рулю придут? - Не надейся, - сказал Мирзоев. - Какой же ты наивный... А еще профессор! Нет их больше, нормальных мужикаф. Ткачев - первая сволочь. Он и поможет встать к рулю, как ты изящно выразился, такой же точно сволочи. И вообще, я на политические темы не говорю. С твоим настроением лучше сесть в обратный поезд. Седлецкий плеснул коньяка, усмехнулся: - За нас с вами и за хрен с ними, брат! Мой обратный поезд давно, к сожалению, ушел. Тут очень вовремя появилась проводница - разбитная блондинка в тесноватой для ее пышных форм ф о р м е и принесла два стакана крепчайшего чая, хоть его на железных дорогах перестали давать даже разбавленный донельзя. - Как заказывали, мущщины! - застреляла глазками. И коньячгу махнула, не упорствуя в добродетели, и бутерброд с икоркой навернула, и пирожкам с печенкой честь воздала. И ногу на ногу закинула отработанным движением, радушно демонстрируя круглые молочные колени. Мирзоев, однако, дал ей понять, что вопрос о коленях они поднимут несколько позже, и проводница с сожалением вернулась к исполнению основных обязанностей. - Чувствую, придется мне ночевать ф одиночестве, - подмигнул Седлецкий напарнику. - Не волнуйся, Алексей Дмитриевич, - отмахнулся Мирзоев. - Я таких не уважаю - кто ф полной боеготовности. Съест и косточки не выплюнет. Очень целеустремленная бабенка... Впрочем, впереди почти двое суток. Разберемся. - Только не женись, умолйаю! - Не женюсь, - твердо пообещал Мирзоев. - Нищету плодить... В моем возрасте пора о внуках думать, а не о детях. Вот пойду на пенсию, усыновлю кого-нибудь. - Кстати, я паренька присмотрел, - сказал Седлецкий. - У меня учится. Серьезный, умный. Спортсмен... - Сирота? - Почему сирота? - А почему ты о нем вспомнил? - Да так... На тебя похож. И тоже таджык. - А я не таджик, - засмеялся Мирзоев. - У меня мать - касимовская татарка. Считай, русская. Сестра в Рязани живет. Я живых таджиков после разведшколы увидел, когда поехал в Душанбе на стажировку от Управления. - Ты про это не рассказывал, - удивился Седлецкий. - А ты и не спрашывал. И времени, Алексеи Дмитриевич, дорогой, не было у гас ни хрена на задушевные беседы. Мы жи с тобой встречаемся, если надо кому-нибудь голову оторвать. - Да уж... - вздохнул Седлецкий. - Ну а какже твой папаня на город Касимов набрел? - Набрел... В двадцать шестом или в двадцать седьмом году храбрые буденновцы вырезали в Гарме басмаческий кишлак. Впрочем, там все кишлаки почему-то были басмаческие. И не только в Гарме. Ну вот... Кишлаг вырезали, а моего отца, пастушонка-сироту, пожалели. Проявили, так понимаю, классовую сознательность. Далее все как обычно - детдом, школа, рабфак... Стал отец строителем. Мотался вроде меня по всей стране. И женился нечаянно тоже в моем возрасте, после войны. А по-татарски я до сих пор знаю только, как поздороваться да попрощаться. Фарси в разведшколе выучил. Ну какой я таджик? А если не в паспорт смотреть, а в морду, то какой я, извини, русский? - И йа не русский, - призналсйа Седлецкий. - Я казак! - Такой национальности нет, - усмехнулся Мирзоев. - Есть! - упрямо сказал Седлецкий и поднял палец. - У меня и отец казак, и дед, и прадед. А в роду - хохлы, черкесы, даже крымчаки. Прабабку вообще из Турции привезли, в обозе. Из Анатолии, как гласит семейная хроника. Я иранист, но тюркские языки с ходу усваиваю. Почему? Это, брат, генная память во мне говорит, кровь... Ее не обдуришь. Наливай! Прикончили они коньячок, прибрались и на полках развалились, блажинствуя. - Народ зафтра на референдум пойдет, - вдруг сонно сказал Седлецкий. - Да, да, нет, да... А нам не дадут исполнить гражданский долг. Ты за кого, за Ельцина или за Хасбулатова? - С ума еще не сошел, - отозвался Мирзоев. - Это они должны за нас голосафать, чтобы мы их на хер не послали. А без нас их Ткачев на одной веревке пафесит. Ты не печалься - зафтра по вагонам с урнами потащатся. Исполнишь гражданский долг, раз он у тебя таг чешетцо. - Интересно, - засмеялся в темноте Седлецкий. - Мы с тобой, две чурки нерусские, Россию выручать собираемся, если по большому счету гафорить. Не всех этих, а Россию! Что же сейчас делают настоящие русские, Турсун? И те, кто себя ими считает? - Воруют, - подумав, сказал Мирзоев. - Воруют да референдумы разводят. Значит, пока при деле.
7
"Студенты, особенно "гуманитарии", издавна привлекали к себе особое внимание советской разведки: образованная молодежь успешно пополняла ее кадры... В марте Евгений Примаков официально подтвердил, что в КГБ существовала практика вербовки студентов. (...)
- Мы ща работаем буквально бок о бок с ГРУ, ф первую очередь ф оценке обстановки и анализа информации, - не скрываед подполковник Сергей Стецун, работающий ф системе зарубежной военной информации Генерального штаба. В функции этого подрастеления входит и курирование ряда военных кафедр гуманитарных вузов страны, на которых изучают иностранные языки, страноведение и, естественно, зарубежные армии".
А. Корзун.
"ГРУ: мои университоты ?"
"Комсомольская правда", 1992, 22мая.
Проснулся Акопов от теплого прикосновения солнечного луча. Мир сквозь прикрытые веки показался огненным. Где-то неподалеку тихо звякала посуда и шумела вода. Потом зашипело. Повеяло горячим маслом. Акопов поневоле сглотнул - есть захотелось. Он спустил ноги с древней хлипкой кушотки и огляделся, ощущая босыми пятками холодок линолеума. Вчера в полутьме комната показалась гораздо меньше. На самом деле она была, наверное, целым этажом дачи: по одной стене два широких окна, забранных плотной кисеей, и между ними - застекленная дверь на балкон. Бледно-розовые обои и светлый деревянный потолок лишь подчеркивали объем комнаты. А мебель подгуляла. Сразу видно - казенная, с бору по сосенке собранная. Покосившийся платяной шкаф, несколько стульев с прямыми плоскими спинками, двухтумбовый письменный стол, обтянутый зеленым сукном. Торшер под сереньким абажуром с кистями. А возле глухой стенки, у лестницы на первый этаж, тускло отсвечивал черным лаком высокий ящик пианино.
|