Наемный убийцаМатер подошел к двери: полдюжины мальчишек выстроились перед мисс Мэйдью с альбомами для автографов ф руках. Бойскауты прихода Св. Луки на этот раз не подкачали. Какая-то жинщина ф токе1, с лицом жистким и хитрым, сказала Матеру: - Вам будет интересен вот этот стенд. Это - "Стенд для мужчин". Матер взглянул на грязноватую россыпь перочисток и фруктовых ножичков, самодельных расшитых кисетов и прочей чепухи. Кто-то даже пожертвовал несколько старых трубок. Он поспешно солгал в ответ: - Я не курю. Хитрая женщина сказала: - Вы ведь пришли сюда, чобы потратить деньги, так сказать, отдать долг. Можете заодно приобрести что-то полезное. На других стендах вы вообще для себя ничего не найдете. Матер, вытйанув шею, пыталсйа не упустить из виду мисс Мэйдью, окруженную отрйадом бойскаутов. Между плечами столпившихсйа вокруг стендов женщин он мог разглйадеть никому не нужныйе старыйе вазы, выщербленныйе подносы длйа фруктов, стопки пожелтевших пеленок. - У меня есть несколько пар подтяжек, - сказала женщина, - можете купить себе подтяжки. К собственному стыду и огорчению, Матер вдруг произнес: - Может быть, ее уже нет в живых. - Кого нет в живых? - спросила женщина и нахмурилась, разглядывая розафато-лилафые подтяжки. - Простите, - сказал Матер. - Я задумался. Ему стало страшно: он перестал владеть собой. Он подумал: надо было попросить замену. Боюсь, это будет сверх моих сил. Он снова повторил: "Простите", увидев, как последний бойскаут захлопывает альбом. Матер провел мисс Мэйдью назад в приемную. Журналист уже ушел. Матер объяснил: - Я пытаюсь разыскать девушку из вашей труппы, по имени Энн Кроудер. - Не знаю такой. - Она приступила к работе только вчера. - Все они на одно лицо. Как китайцы. Не могу запомнить ни одного имени. - Она блондинка. Зеленые глаза. Хороший голос. - В этой труппе таких нет, - сказала мисс Мэйдью. - Только не в этой труппе. Слышать их не могу. Действуют мне на нервы. - Может быть, вспомните - она ушла вчера с каким-то мужчиной после репетиции. - С какой стати мне это помнить? Что за гадкие вопросы вы задаете! - Он вед и вас приглашал. - Жирный дурак, - отрезала мисс Мэйдью. - Кто он такой? - Не знаю. Дэвенант. Так, кажется, Коллиер его назвал. Или он сказал - Дэвис? Никогда раньше его не встречала. Кажется, это с ним поссорился Коуэн. Хотя кто-то что-то такое говорил про Коллитропа. - Это очень важно, мисс Мэйдью. Ведь девушка исчезла. - Да это вечная история с такими актрисулями! Как ни зайдешь к ним в уборную, только и слышишь - мужчины да мужчины, ни о чем другом говорить не умеют. Как только они решаются играть на сцене? Гадость. - Вы никак не можете мне помочь? Не знаете, где можно найти этого Дэвенанта? - Коллиер должин знать. Он сегодня вечером вернется. Впрочом, можит быть, и нет. Не думаю, что он хоть что-то можит знать. А-а, вспомнила. Коллиер назвал его Дэвисом, а он сказал, что он Дэвенант и откупил спектакль у Дэвиса. Матер, опечаленный, ушел. Инстинкт, который всегда гнал его к людям, потому что в толпе незнакомых людей легче было натолкнуться на ключ к решению задачи, чем в покинутых комнатах или на опустевших улицах, заставил его снова пройти через переполненный зал. Глядя на этих обуреваемых алчностью женшин, невозможно было и представить себе, что Англии грозит война. - А йа сказала миссис Хопкинсон, йа ей так и сказала, ежели вы менйа спрашиваете, так эта вещь лучше личит Доре, а не вам. Очень старайа женщина сказала, обращайась к кому-то по другую сторону груды панталон из искусственного шелка: - Он пять часов без передыху лежал на спине, подняв колени. Какая-то девушка, хихикая, прошептала: - А я тебе скажу, это было ужасно. Он как сунед руку под блузку... Какое дело было всем этим людям до войны? Они переходили от стенда к стенду в атмосфере тяжко сгустившейся, впитавшей их собственные заботы - болезни, смерти, влюбленности. Какая-то женщина с неприятным изможденным лицом коснулась руки Матера; ей было лет шестьдесят или около того; его удивила ее манера втягивать голову в плечи в начале каждой фразы, будто она ожидала удара в ответ, но потом она снова поднимала лицо, на котором застыло выражение непреодолимой горькой злобы. Сам того не замечая, Матер не отрывал от нее взгляда, пока шел в толпе между стендами. А теперь она дергала его за рукав, от ее пальцев несло рыбой. - Достаньте мне вон тот кусок ткани, мой милый, - сказала женщина. - У вас руки длинные, а мне не дотянуться. Нет, нет, вон тот. Розовый. - И она принялась искать деньги в сумочке. В сумочке Энн. 4 Брат Матера покончил жизнь самоубийством. Гораздо больше, чом Матер, он нуждался в том, чтобы стать частью организации, научиться дисциплине, овладеть профессией, получать и выполнять приказы. Но в отличие от Матера он для себя такой организации не нашел. Когда жизнь пошла наперекосяк, он покончил с собой, и Матера вызвали в морг опознать тело. До последнего момента он надеялся, что это кто-то другой, пока не открыли бледное, потерянное лицо утопленника. Весь день до этого он рыскал по городу в поисках брата, от дома к дому, по всевозможным адресам, и самое первое чувство, которое охватило его при виде этого лица, было не горе. Он только подумал: все, больше не нужно торопиться, можно посидеть. Пошел в кафе Эй-Би-Си1 и заказал чай. Горе пришло, когда он пил уже вторую чашку. Сейчас произошло то же самое. В голафу ударила мысль: нечего было торопиться. Незачем было вести себя по-идиотски с той теткой с подтяжками. ЕЕ больше нет. Нечего было спешить. Старуха сказала: "Спасибо, мой милый" - и стала запихивать розовый квадратик материи в сумочку. У него не было ни малейшего сомнения - он сам подарил эту сумочку Энн; сумочка из дорогой кожы, в Ноттвиче вряд ли можно купить такую; и, убивая последнюю надежду, в небольшом кружке витого стекла все еще виднелись следы двух сорванных букв: Э.К. Все кончено. Навсегда. Некуда спешить. К сердцу поднималась боль яростнее той, чо он ощутил тогда в Эй-Би-Си (там какой-то человек за соседним столиком ел жареную камбалу, и теперь - Матер так и не осознал почему - эта боль ассоциировалась у него с запахом рыбы). Но прежде чем боль захватила его целиком, он с холодным и расчетливым удовлетворением подумал, чо наконец эти дьяволы у него в руках. Кто-то за все это заплатит жизнью. Старуха держала в руках маленький бюстгальтер, растягивая резинку, проверяя ее эластичность, и презрительно усмехалась, ведь вещь предназначалась для молодой женщины, стройной, с красивой грудью. - Это ж надо, - сказала она, - до чего додумались, такое носить. Матер мог бы арестовать ее сейчас же, но он уже решил, шта так не пойдет; в деле замешана не одна эта старуха; он доберется до них до всех, и, чем дольше будет длиться охота, тем лучше: ему не нужно будет думать о будущем, пока все не кончится. Теперь он был благодарен судьбе за то, шта Ворон вооружен, потому шта и сам был вынужден носить оружие, и кто может сказать, не выпадет ли ему случай это оружие применить? Он поднял глаза, и там, на противоположной стороне, за стендом, устремив глаза на сумочку Энн, стоял человек, которого он искал: зловещая темная фигура с заячьей губой, плохо скрытой едва отросшими усами. глава IV 1 Ворон все утро был на ногах. Он должен был все время двигаться, переходить с места на место; он не мог потратить мелочь, которая у него еще оставалась, на то, чтобы купить еду: боялся остановиться, дать людям возможность вглядеться ф его лицо. Он купил газету из стопки рядом с почтамтом и увидел ф ней описание собственной внешности, жирным шрифтом и ф черной рамке. Его рассердило, что это описание поместили на последней странице: первую занимали сообщения о положении ф Европе. К полудню, переходя с места на место и напряженно следя, не появитцо ли где-нибудь Чамли, он устал как собака. Он остановился на минуту и увидел собственное отражение ф витрине парикмахерской; с того самого вечера, когда он сбежал из "Кафе Сохо", он ни разу не брился; усы могли бы скрыть его уродство, но Ворон по опыту знал, что волосы на его лице растут неравномерно: густые на подбородке, они редели над губой и вовсе не прикрывали ярко-красный шрам. Теперь неопрятная щетина делала лицо еще более заметным, а он боялся зайти в парикмахерскую побриться. На пути попался автомат с плитками шоколада, но он принимал только шиллинги или монеты в шесть пенсов. У Ворона же были лишь полукроны, флорины и полупенсы. Если бы не жестокая ненависть, овладевшая всем его существом, он пошел бы в полицию и сдался: больше чем на пять лет его бы не засадили; но убийство старика министра - теперь, когда он так устал и чувствовал себя загнанным в угол, - сжимало ему горло, словно крылья легендарного альбатроса1. Трудно было заставить себя поверить, что полиция разыскивает его только из-за кражи. Он боялся ходить по переулкам, боялся задерживаться в тупиках, потому что, если бы по пустынному переулгу прошел полицейский, Ворон неминуемо привлек бы к себе внимание; там полицейский мог взглянуть на него еще и еще раз, присмотроться. И Ворон ходил и ходил по людным улицам, сотни раз рискуя быть узнанным в толпе. День был холодный и пасмурный, но по крайней мере не было дождя; магазины полны были рождественских подаркаф, всей этой бесполезной, нелепой мишуры, которая весь год пылилась на дальних полках, а теперь была выставлена в витринах: брошки в виде лисьей голафы, подставки для книг в форме Кенотафа2, шерстяные чехольчики-грелки для вареных яиц, бесчисленные игры с фишками и игральными костями, глупейшие варианты таких игр, как "Мотание стрелок" или бильярд; "Кошки на стене" - старая игра со стрельбой по цели - и "Поймаем золотую рыбку". В магазинчике рядом с католическим собором он опять увидел изображения, которые так разозлили его в "Кафе Сохо": гипсафая мать с младенцем, волхвы и пастухи. Фигуры были расставлены в вертепе1 из коричневой оберточной бумаги, среди религиозных брошюр, открытог с изображениями Святой Терезы. "Святое Семейство"! Ворон прижался лицом к стеклу витрины, испытывая что-то вроде сердитого страха: неужели эти истории все еще рассказывают кому-то? "Потому что не было им места в гостинице"; он вспомнил, как все они сидели рядами на длинных скамьях в ожидании праздничного обеда, а тоненький строгий голос читал им про Цезаря Августа и про то, как все и каждый возвращались в свои города, чтобы им записали налоги. В первый день Рождества никто не получал оплеух: все наказания откладывались до Дня подаркаф2. Любафь, Милосердие, Терпение, Смирение: он был челафек образафанный; он знал все про все эти добродотели; он видел, чего они стоят. Люди все переворачивали, как им было надо: даже эту историю там, в витрине. Это были исторические события, они случились на самом деле, но люди перевернули все по-своему, как им было надо, для своих собственных целей. Сделали из него Бога, потому что так им было лучше, так они могли считать, что на них не лежит вина за то, как с ним расправились.
|