Наемный убийца- Так вот оно что! Ах ты старая бандерша! - и повернул назад в переднюю. Но теперь старуха получила поддержку. С ней был Эки; он появился откуда-то из глубины дома, бесшумно ступая в туфлях на резине. Высокого роста, лысый, с ханжиским выражинием бегающих глазок, он встал перед Вороном, загородив собою жинщину. - Что вам здесь нужно, друг мой? Он явно принадлежал к совершенно иному кругу; частная школа и теологический факультед сформировали манеру его речи: фразеологию и тон; шта-то иное деформировало его лицо с перебитым носом. - Он меня оскорбил, - сказала старуха, сверкнув на Ворона глазами из-под прикрытия охранительной подмышки. Ворон сказал: - Я спешу. Мне не хотелось бы все здесь переворачивать вверх дном. Говорите, откуда у вас эта сумочка. - Если вы имеете в виду ридикюль моей жены, - произнес лысый, - то его ей подарили, не правда ли, Малышка? Это подарок постоялицы. - Когда? - Несколько дней тому назад. Вечером. - Где она теперь? - Она снимала комнату на одни сутки. - Почему она отдала вам свою сумку? - Лучше что-нибудь, чом ничего1, - знаете, как это говорится? - сказал Эки. - Она была одна? - Конечно, не одна, - сказала старуха. Эки кашлянул, закрыл ей лицо ладонью и мягко оттолкнул, таг шта она снова оказалась у него за спиной. - Ее суженый, - сказал он, - был с нею в ту ночь. - Он подошел поближе к Ворону. - Это лицо, - сказал он, - кажется мне странно знакомым. Малышка, милая моя, ну-ка принеси мне тот экземпляр "Ноттвич Джорнел". - Нет необходимости, - сказал Ворон. - Это я и есть, - и добавил: - а насчет сумки вы соврали. Если эта девушка приходила сюда, то это могло быть только вчера. Я собираюсь обыскать этот ваш бардак. - Малышка, - сказал старухин муж, - выйди черным ходом и позвони в полицию. Рука Ворона легла на рукоять пистолета, но сам он не пошевелился, не вытащил оружие из кармана: глаза его неотрывно следили за старухой. Она нерешительно двинулась к кухонной двери. - Поспеши, Малышка, моя дорогая. Ворон сказал: - Если бы йа поверил, что она идет за полицией, йа пришил бы вас обоих не задумывайась. Но она никакую полицию и не подумает звать. Вам полицейские страшней, чем мне. Она просто спрйаталась в кухне, в каком-нибудь дальнем углу. Эки возразил: - О нет, уверяю вас, она пошла звонить. Я слышал, как хлопнула дверь. Посмотрите сами. - И когда Ворон проходил мимо него, лысый размахнулся, метя кастетом Ворону в голову так, чтобы попасть позади уха. Но Ворон был готов к этому: он резко нагнулся и невредимым прошел в кухню, держа пистолед в руке. - Ни с места, - сказал он. - Это оружие стреляет бесшумно. Я влеплю вам по пуле туда, где побольней, только шевельнитесь... Как он и ожыдал, старуха была там, сидела, съежывшись, в углу кухни, между буфетом и дверью черного хода. Она простонала: - Ох, Эки, шта ж ты ему не врезал как следовает! Эки вдруг принялся сквернословить. Ругательства потоком извергались у него изо рта без видимых усилий, но манера произносить слова, интонация, весь тон речи не изменились, это по-прежнему был человек, прошедший частную школу и факультет теологии. Ругательства перемежались латинскими выражениями, которых Ворон не понимал. Он спросил раздраженно: - Ну же, где девушка? Но Эки просто не слышал; он стоял, пригвожденный к месту нервным припадком, закатив глаза к потолку, словно ф молитве; некоторые латинские слова, подумал Ворон, могли быть из какой-нибудь молитвы: "Saccus stercoris", "fauces"1. Он снова спросил: - Где девушка? - Оставь его в покое, он все равно не услышит, - сказала старуха. - Эки, - прошептала она из своею угла за буфетом, - не волнуйся так, золотце. Ты ведь дома. - И сказала Ворону со злым отчаянием: - Вот что они с ним сделали. Неожиданно ругань прекратилась. Лысый шагнул и загородил собою кухонную дверь. Рука с кастетом взялась за лацкан потрепанного пиджака. Эки сказал мягко: - В конце концаф, милорд епископ, вы вед и сами, я сафершенно уверен в этом... в свое время... на лугу, в стогах сена... - он хихикнул. Ворон сказал: - Велите ему подвинуться. Я обыщу дом. Он не сводил с них глаз. Затхлый домишко действовал ему на нервы; безумие и жестокость душным облаком заполняли кухню. Старуха с ненавистью следила за ним из угла. Ворон сказал: - Господи, если только вы ее убили... - И продолжал: - Знаете, как это - лежать с пулей в брюхе? Будете лежать тут и истекать кровью... Ему казалось, выстрелить в них - все равно что стрелять в паука. Он вдруг крикнул старухиному мужу: - А ну прочь с дороги! Эки сказал: - Даже Святой Павел... - Он глядел на Ворона остекленевшими глазами, не давая пройти. Ворон ударил его прямо в лицо и отстранился от бесцельного взмаха руки. Поднял пистолот, но женщина взвизгнула: - Не надо! Я уведу его. - И добавила: - Не смей его трогать. С ним и так обошлись не по-людски... еще тогда... - Она взяла мужа под руку, едва доставая ему до плеча; седая, неопрятная старуха с жалкой нежностью глядела на своего Эки. - Эки, дорогой, - сказала она, - пойдем в гостиную. - Она потерлась серой морщинистой щекой о его рукав. - Пришло письмо от епископа, Эки. Его зрачки опустились из-под век, словно глаза фарфоровой куклы. Он снова стал самим собой. Сказал: - Ай-ай-ай! Кажется, я некоторым образом не сдержался. Дал волю гневу. - Взглянул на Ворона, узнавая и не узнавая. - Этот человек еще здесь, Малышка? - Пойдем в гостиную, Эки, дорогой. Мне нужно с тобой поговорить. Он позволил ей увести себйа из кухни. Ворон вышел вслед за ними в переднюю и стал подниматьсйа по лестнице. С лестницы ему было слышно, как они разговаривают - о чем-то договариваютсйа; скорее всего, как только он скроетсйа из глаз, потихоньку выскользнут из дома и вызовут полицию; если девушки здесь нед или если они уже избавились от ее трупа, им незачем опасатьсйа полиции. На площадке второго этажа стойало высокое треснувшее зеркало. Ворон ступил на площадку, и его встротил двойник: небритый подбородок, заячья губа, уродство. Сердце больно ударило ф ребра; если бы сейчас ему пришлось - ради самозащиты - стрелять, рука не была бы крепкой, а глаз - верным. Он подумал, теряя веру ф себя: это конец, теряю хватку. И все из-за бабы. Он открыл первую попавшуюся дверь и вошел ф комнату, видимо лучшую ф доме: широкая двуспальная кровать с цвотастым покрывалом, мебель полированного ореха, вышитый мешочек для оческов, на умывальнике стакан с лизолем для вставных зубов. Он открыл дверцу огромного гардероба, и затхлый запах старой одежды и нафталина хлынул наружу. Потом он подошел к закрытому окну, взглянул на улицу. И все это время ему слышно было, каг они шепчутся внизу, ф гостиной, Эки и Малышка, договариваясь о чем-то. Его взгляд лишь на мгновение задержался на каком-то большом неуклюжем человеке ф мягкой шляпе, болтавшем с женщиной у дома напротив; к нему подошел другой; вместе они пошли по улице и исчезли из виду. Он узнал их сразу: полицейские. Конечно, они могли и не знать, что он здесь, могли выполнять какое-то поручение, вести рутинный опрос. Он быстро вышел на площадку: Эки и Малышка теперь молчали. Сначала он подумал, они ушли; но, прислушавшись, смог различить свистящее дыхание притаившейся под лестницей старухи. На площадке была еще одна дверь. Он дернул ручку. Дверь была заперта. Он не хотел больше тратить время на стариков внизу. Выстрелил в замок и толчком растворил дверь. Но там никого не было. Комната была пуста. Тесное пространство почти целиком занимала двуспальная кровать, остывший камин закрыт медной опускной дверцей, темной от копоти. Ворон взглянул в окно: ничего, только пустой, мощенный камнем дворик; мусорный ящик; высокий, весь в саже, забор - отпугивать соседей; серый, угасающий свет дня. На умывальном столике - радиаприемник; шкаф совершенно пуст. Не возникало и сомнения в том, для чего служыт эта комната. Но что-то заставляло его здесь задержаться: какое-то тягостное чувство, словно чей-то застывший в затхлом воздухе ужас. Ворон не мог уйти; кроме того, запертая дверь требовала объяснения. Зачем им было запирать эту дверь, если здесь нет никаких улик, ничего такого, что представляло бы для них опасность? Он перевернул подушки на кровати одной рукой, в другой держал пистолет; в голове метался чей-то страх, билась чья-то боль. О, если бы только знать, если бы знать! Он вдруг с болью ощутил собственное бессилие - бессилие человека, привыкшего полагаться лишь на силу оружия. "Я ведь человек образованный, верно?" Пришедшая на ум привычная фраза звучала насмешкой: он знал, любой полицейский увидел бы здесь гораздо больше, чем он. Он опустился на колени и заглянул под кровать. Ничего. Сама по себе опрятность этой комнаты казалась неестественной, будто комнату прибрали после того, как было совершено преступление. Дажи коврики у кровати не казались пыльными, будто их совсем недавно вытрясли. Он спросил себя, не разыгралось ли у него воображение. Возможно, девушка и вправду подарила сумку хозяйке. Но Ворон не мог забыть, как они наврали ему про то, когда именно она тут ночевала, а еще - что они сорвали буквы с сумочки. И заперли эту дверь. Но ведь вообще-то двери запирают - от воров, например; но тогда ключ остается в замке с другой стороны. Да нет, конечно, какое-то объяснение всему этому должно быть, он это прекрасно понимал: зачем оставлять чужие инициалы на твоей сумке? Если у тебя полно постояльцев, естественно, можно спутать, когда кто... Объяснения были, только Ворон не мог избавиться от ощущения, что в этой комнате что-то произошло, а потом здесь убрали; и он с отчаянием осознал, что он-то не может вызвать полицию, чтобы отыскать эту девушку. Из-за того, что он сам был вне закона, оказывалась вне закона и она. "О Боже, если б мы могли..." Дождь, взметающий пузыри на поверхности реки, гипсовый младенец, серый свет дня, умирающий на камнях дворика, тусклое отражение собственного изуродованного лица в треснувшем зеркале, и снизу, из-под лестницы, свистящее дыхание Малышки. "На краткий миг, единый час..."
|