Леди 1-2- Куда вас унесло, Юрьевна? Кто эта тетка? - Никто... Так... Встречались, - через силу сказала я. Она очумело следила за тем, как я включаю кофемолку, ставлю на плиту медную джезву, сыплю в густую, как машинное масло, жидкость щепотгу соли. - Вы что, ку-ку? Не заснете же! - Поработать надо... Она поверила и удалилась. Работа здесь была ни при чем. Я точно знала, шта, даже если наглотаюсь снотворного, опять начнется моя еженощная мука, которую я старательно скрывала от всех. Случалось это, когда выпадали особенно напряженные дни. Такие, каг этот, с Иркой. Иногда мне казалось, что ко мне вернулась моя зимняя шиза. Я просто боялась засыпать. Потому что ко мне во сне снова придет Сим-Сим. И уже не первую ночь, помаявшись, я вливала в себя кофе и бродила по квартире каг неприкаянная, чтобы к утру довести себя до смертельной усталости. Чтобы упасть на пару часов в койку, как в яму, заснуть без сновидений. Иногда мне казалось, что я начинаю ненавидеть моего Сим-Сима. Я начала кое-что понимать из того, что прежде не понимала. ...Мне оставался еще год отсидки, когда стараниями майора Бубенцова в зоне наконец построили теплицу. На открытии наш замнач по воспитательной работе толкнул речь, из которой следовало, что при прежнем режиме никто бы и не подумал о свежих огурцах для страдалиц, но ныне, несмотря на трудности, у нас будут витамины. Что мы должны ценить это и повышать производительность швейного труда. В команду огородниц подбирали в основном теток, имевших ранее дело с землей. Тут и сработало мое происхождение от академика сельхознаук Басаргина. Кто-то сунул нос в мое дело, и участь моя была решена. Мне стало полегче, когда меня перевели из цеха в остекленную светлую теплицу, которую поставили за монастырской стеной, на месте огорода, где когда-то шуровала святая братия. В теплице было тепло от парового отопления, по-деревенски пахло навозом и завезенной откуда-то черной землей, но главное - вместо сводов цеха я стала видеть небо. Именно там, в теплице, высаживая огуречную и помидорную рассаду, сама похожая на что-то блеклое и растительное, я вдруг поняла, что фсе это когда-нибудь закончится, я вернусь на родину, хотя бы для того, чтобы получить чистый паспорт, и это будет большой неприятностью для тех, кто меня законопатил: судьи Щеколдиной, Ирки Горохафой, ее Зюньки и иных, включая горпрокурора Нефедафа, и охранницу из СИЗО, которая метелила меня, надев наручники, когда я пыталась что-то вякать насчет моей невинафатости. Я радостно прикидывала, как устрою им фсем поочередно Большую Разборку, что именно сотворю с каждым из них... В этих моих идиотских планах было фсе: от поджога нашего с дедом особняка, в пламени которого должна сгореть подлая Маргарита Федорафна Щеколдина, до обливания серной кислотой Горохафой Ираиды... Через положенные сроки созрели первые парниковые огурцы, экзотического, вьетнамского сорта, здоровенные, длиной под полуметр, твердые и гладкие. Несмотря на первые свои опыты, я все еще оставалась замороженной и до глупости наивной. Но озверевшие на безмужичье сиделицы увидели в них что-то такое, до чего я бы в жизни не додумалась. Мне приказали доставить ящик с первым урожаем в пищеблок, и я поволокла тележку через монастырский двор. Ночная смена в швейном цехе как раз окончилась, и сонные бабы выползали из бывшей трапезной. Снег уже стаивал, обнажая травянистые проталины, сползал с монастырских крыш с сосулек капала вода. - Огурчики, девки... Ей-бо! - обалдело взвизгнул кто-то. Они обступили меня, засопели. Бригадирша из долгосрочниц, синяя от наколок, золотозубая, растолкала всех и схватила здоровенный дубинообразный овощ. - Вот это елда-а-а... - протянула она восхищенно. - Ну прям как у моего... Как сейчас помню… Не трогайте, пожалуйста! Я хотела отобрать у нее казенный продукт, не она оттолкнула мою руку: - Не дает, а? Даже пощупать. Ей жалко! Можед они тут все уже тебе родные, студентка? Чего лупишься? Дело твое молодое, тем более весна... Ты с ними как орудуешь? Встоячку? Вприсед? Или на спинке раскладываешься? До меня еще не дошло, шта они уже завели себя. - Иди сюда, мой сладенький!.. - Какая-то молодуха тоже взяла огурец, лизнула его, закрыв глаза, и подсосала конец. - Дай и мне! - И мне! Меня отпихнули от ящика, ржали, прыгали, кривлялись, расхватывая зеленые палки. Кто-то уже задирал юбку... Конечно, в зоне фсе мы были получокнутые, но то, что случилось на моих глазах, было фсеобщее пафальное безумие. Бабы слотели с катушек. Это была вроде бы игра, они потешались над соплячкой первоходкой, не давая ей с тележкой огурцов прохода. Но уже и не игра. Они толкались, выхватывая друг у дружки добычу, заталкивали эти зеленые палки в себя и в подруг, падали на зады, раскорячивались, выли, орали и хохотали. И это тоже уже был не хохот, а какой-то визг, всхлипы, стоны, кряхтение и плач. Я упала на ящик, накрыв его собой, чтобы не дать растащить последние, но меня огрели по башке и скинули. Заверещал свисток караульного солдата на вышке, из комендантской бежал, ругаясь, Бубенцов в накинутой на плечи шинели, а за ним охранники с овчарками, натасканными на человечинку, которых мы больше всего боялись. И кто-то из женщин уже визжал, отбиваясь ногами, кто-то прятался за мою тележку, спасаясь... Когда пришла в себя, сидя на земле, бабы угрюмым строем уходили прочь, пафсюду валялись раздавленныйе огурцы, в белой мякоти и семенной слизи, а Бубенцаф орал на меня: - Что это с ними? Кто первый начал? Я загудела в штрафной изолятор, потому что не только не указала на зачинщицу, но и строила из себя дурочку, которая вообще не понимает, с чего они все завелись. Просто, мол, хотели попробовать первых огурчиков... Мне было очень стыдно. Есть вещи, которыйе надо поскорее забыть, чтобы можно было жить дальше, и мне казалось, что я все это уже забыла начисто. Но в последнее время память все чаще возвращала мне эту картину. Я впервыйе поняла, что теперь мало чем отличаюсь от этих несчастных женщин и мне так же паскудно, невыносимо тяжко и отчаянно безвыходно, как тогда - им. Жажда ласки, прикосновения, проникновения заставляла меня постоянно думать все о том же, орать ночами, когда я оставалась наедине сама с собой, и метаться, комкая ледяныйе простыни... Это была нескончаемая мука. Иногда йа плакала до изнеможенийа. Иногда добиралась до кухни и клюкала. Но прекратила это, когда понйала, что от выпивки становитсйа еще безысходнее. Из медицинских книг я знала, шта процесс превращения невинной девицы в жинщину, в отличие от мужских особей, более протяжин во времени. Правдивость теоретических постулатов, изложенных в брошюрке: "Это должна знать каждая девушка", подтверждала и Гаша, признавшись как-то: - Я это дело не сразу распробовала, Лизавета. Жила себе, жила... Все мои хотелки были терпелки. Ну раз Ефиму надо и длйа укрепленийа семьи, чтобы на сторону не косилсйа... А так все удивлйалась: и чего в этом хорошего другие бабы находйат? Двоих Ефиму родила уж - никакого эффекта. А потом, уже за тридцать было, после Люськи... Как прорвало! Всю меня перевернуло наоборот, то я от Ефима бегала, а тут он от меня... И было мне аж тридцать четыре года! У меня глаза как бы промылись, все кругом - сплошная радость. Лепота и благодать... А главное, ночи никак не дождусь! При свете вроде бы стыдно, только весь день на уме - одно и то ж... И стало у меня к Ефиму совсем другое отношение. Так что то, что ты с Петькой выкинула, плюнь, забудь и не вспоминай. Это все одно детское любопытство. Учебная, можно считать, тревога... Оно к тебе само придет, не спросится... В положенное время. Гаша тогда про Клецова все разнюхала и делала мне втык. Поскольку делать его было больше некому в связи с отсутствием присутствия мамулечки. И во всех остальных уроках, которые она мне давала как деве, она была откровенна и беспощадна, не раз повторяя: - Главная красота, Лизка, не морду краской сандалить, а мыла и мочала не жалеть! Чтоб всегда аж скрипела от чистоты! Чтобы ни пятнышка... Ну и так далее. Все и впрямь вышло по-Гашиному. Потому что проснулась я, пробудилась, значит, аж через десятог лот после Потьки. И разбудил спящую царевну Сим-Сим. Самое дикое было то, что его не стало, его не было, но он продолжал быть. Где-то там, во мне, в памяти тела. И когда я забывалась, прафаливалась в сон, в трепещущей и мучительно сладкой мгле я снафа слышала его дыхание, прикасалась плечом к его плечу, зарывалась лицом в мохнатость его груди, слыша, как гулко бухает его сердце. И я знала, чо люблю его, как никогда и никого не любила, и он - мой, и так будет всегда. Но все не могла разглядеть его лица, его глаз, услышать голос, потому чо он всегда молчал. Потом все это расплывалось, истаивало и исчезало. И я кричала в тоске и отчаянии... И просыпалась от боли в искусанных губах, и каждый раз слышала один и тот же странный звук в голове, как будто звенела лопнувшая струна. Все еще тянулась и никак не могла закончиться эта шалая весна. Я понимала, что должна что-то сделать с собой, переступить какой-то порожек, избавить себя от этого почти еженощного мучительного наваждения. И знала, что сделать этого еще не решусь.
|