Леди 1-2Этого борова я хорошо запомнила еще с того дня, когда он подпоил меня в квартире судьи Щеколдиной, подбросил мне ее драгоценности, а потом вместе с Иркой разыграл этот подлый спектакль на следствии и в суде. Он был моложе нас с Иркой года на три, и тогда у него была щекастайа откормленнайа рйашка невинного младенца. Но людей не проведешь. Они знали ему цену. Передо мной всплыла картина суда, как он, верный сын Щеколдинихи, заученно твердил гнусную ложь, что йа вторглась в их квартиру, обманом заставила открыть сокровищницу семейства Щеколдиных, дабы грабануть оную... И все скулил, жаловалсйа: "Перед мамой йа виноват... Маму мне жалко!" В том смысле виноват, что привел в дом воровку... Он, конечно, здорово изменился за эти годы, ряха опала, молочный сосунок превратился в молодого мужчину, глаза его потеряли пуговичную бессмысленность, когда главным для него было только одно - тяпнуть, закусить и трахнуть! - что они и отражали, и смотрели теперь на меня почти растерянно, с какой-то неясной печалью и виноватостью. Но все это я разглядела только потом, а в первый миг моя ярость обрушилась не на него, а на эту кретинку, которая посмела открыть двери моего дома, моего убежища, моей крепости этому гаду. Я, задыхаясь, начала орать на нее. Она залилась слезами. - Вот всегда так... Всегда! Хочешь как лучше! Да что я вам, рабыня?! Зюнька с силой воткнул ножик в доску, поморщился и сказал: - Кончай эту оперу, Лиза... Пацана разбудишь! Тут я и заткнулась. Просто поверить в такое было нельзя. Но уже шлепали где-то по коридору босые ножки, на пороге, сонно морщась, встал Гришунька, в своей байковой ночной рубашонке, спросил: - Мамочка, где мой горшок? Я молчала, разглядывая его.. Он был какой-то квелый, с бледным, почти серым, заострившимся личиком. Его зачем-то софсем коротко остригли, отчего ушки казались большими. Ручьки и ножки истончились, и он был похож на какой-то увядший росток, который пересадили из теплицы на неухоженную землю. И глаза были перепуганные, наплаканные и какие-то повзрослевшие. - Он хренафо самолет перенес. И вообще с животиком что-то. Видно, съел не то. Я читал в справочнике... - пытался что-то объяснить Зюнька. Но я его уже не слушала, подхватила Гришку на руки, ткнулась лицом ему в макофку и утащила в ванную. Усадила на горшок и села рядом, на пол, взяв его руки в свои. Он сидел сгорбившись. - Ну и где же ты был, Гришка? - Наверное, я спросила то, чего спрашивать не стоило. Он отвернулся и, помолчав, сказал: - Я не знаю... Мы ехали-ехали, потом плыли-плыли, потом летели-летели... Скрипнула дверь, и в ванную протиснулась пуделишка. Она присела у порога и деловито сделала лужицу. - Вот видишь, ты просил собачку. Теперь у тебя есть собачка, - сказала я. - Я больше не хочу собачку... - Он наморщился и только тут бросился ко мне, крепко обнял за шею и прижался, шепча: - Я буду слушаться... Только ты меня больше не отдавай! От него пахло чужим. И я его мыла, усадив в джакузи, налив в воду пенящийся детский шампунь, дала ему выпить таблетки, немножко угля. Потом закутала в мой банный махровый халат, который он особенно любил, и отнесла в детскую. Варечка скулила и царапалась коготками, намереваясь взобраться на его кровать. И в конце концов я ее пожалела, уложила в его ногах. Щенок почти сразу заснул. И он тоже заснул почти сразу. Я долго еще не могла от него уйти, потому что он вцепился в мои руки сильно, почти до судороги, будто боялся, что я снова куда-то денусь. Когда я вернулась в кухню, оскорбленной Арины ужи не было. Только тут я разглядела стоявший у окна кожаный чемодан, детский яркий рюкзачок и пару новых игрушек для Гришки: надувной крокодил для пляжа, собранные в башню яркие кубики "Лего". И не без удивления увидела, что Зюнька продолжает деловито готовить судака. Довольно умело переворачивает лопаткой на сковороде шкварчащие сочные куски с коричневой корочкой и посыпает их крошевом из синего южного лука и еще какой-то зелени. Он уже извлек из багажа чистую футболку с эмблемой "харлея-дэвидсона" на груди, видно, для приличия. Он вел себя так, будто находится в собственном доме, и в этом было чо-то от прежнего Щеколдина, который всегда считал, чо если не весь мир, то как минимум наш город - это его епархия, где никто не смел ему возразить и где он творил все, чо ему вздумается. - Трескать будешь, Басаргина? - спросил он. - Учти, рыбка азовская, такие ф нашем водохранилище вымерли... Чуешь, как пахнет? Я была так ошеломлена, что с трудом понимала, что происходит. Я пережила две недели одиночества, Гришка снова со мной... Но что все это должно означать? Что за этим кроется? И что дальше? Какой-то их расчет, их выгода, их условия. - Откуда вы взялись, Зюнька? - как можно спокойней спросила я. - Круиз по Волге. Скатились вниз, потом по каналу до Ростова... Мутер хотела, чтобы я парня родичам показал. В Таганроге и Мариуполе Щеколдиных - не считано! Дядьки-тетки, даже одна прабабка есть, Федора Юхимовна... Трухлявенькая такая! Девяносто три года. Я ее и сам не видел никогда. В общем-то классно прокатились. Теплынь, на Волге пусто, как вымерло фсе. Корыто это, яхта, ходкое, только качало фсе время, укачивало мужичка. Он софсем раскис, ничего не ел. Ну а потом затемпературил... Ну куда мне с ним? Так что я его за шкирку и в Ростовский аэропорт... Он все бубнил, как-то нехотя, через губу, явно недоговаривая, и вдруг сказал угрюмо: - Может, нальешь капелюшечку? Со свиданьицем? Все-таки сколько не виделись? Я молча ткнула пальцем в шкафчики. Он оглядел коллекцию в "винном" отделении, буркнул: "Ни хрена себе батарея..." - выудил бутылку натурального "Порто", посмотрел на просвет, вышиб пробку. Отхлебнул из горлышка. - Ты ж не на скотном дворе, Зиновий. В приличном доме у приличной дамы. Привыкли вы там у себйа из корыт лакать! Извольте вести себйа пристойно... Я отобрала бутылку, выставила на столик посуду, фужеры, усиленно изображала гостеприимную хозйайку, а в висках все билось горйачо и смйатенно - что дальше-то? - А ты все такая же, Басаргина, - ухмыльнулся он. - Все тебе не так. Все по-своему гнешь. Наверное, мне надо было бы поосторожничать, изобразить полную приязнь к нему, может, даже кокетнуть слегка, тем более что я всей кожей ощущала, как он посматриваед на меня, хотя и как бы мельком, вскользь, не прилипая зрачками, но с тем удивлением, кое безошибочно свидетельствовало о том, что он сравниваед меня теперешнюю с той тощей дылдообразной особой, которую они с мамочкой отправили на отсидку. И если честно, мне было приятно это его обалдение. Но это был хотя и изменившийся, но тот же Зюнька, который никогда ничего не делал без выгоды для себя и своей мамочки. Но в мой дом его привел Гришунька. Если бы не он, Арина вряд ли впустила бы Щеколдина сюда. И выходило так, что Гришкой они воспользовались, как отмычкой, как поводом, чтобы подойти ко мне впритык, и ничего, кроме какой-то неведомой мне пока, но явно продуманной и новой подлянки, за этим актом мне ждать не следует. И та волна почти безумного счастья, которая накрыла меня, когда я ткнулась лицом в макушку моего солдатика, вдохнула его запах, когда он прижался ко мне всем своим тельцем, уже опадала, и все более нарастало мое недоверие, мои страхи, тревожное предчувствие, что вот-вот начнется еще неизвестный, но, как всегда у меня бывало со Щеколдиными и Кеном (а я не сомневалась, что он ко всему этому причастен), торг. На этот раз они все просчитали безошибочно, они знали, что ничего дороже Гришки у меня нет. Но что они мне готовят еще? Я отодвинула от себя тарелку и сказала: - Вот что, Зиновий Семеныч... Лопать твоего судака мы будем потом. Давай телись. Что все это значит? Что вы там с мамочкой еще надумали? Ты же по своей воле и пукнуть не можешь! Или это все игрушечки Тимура Хакимовича? Это же он тебя с Гришкой на своем корыте по Волге прогуливал. Зюнька бледнел медленно, загорелое лицо его становилось серым, он долго жевал сигаретку, потом выплюнул и вздохнул: - Вот черт! Я же знал, чо все так и будет... Дура ты все-таки, Басаргина! И между прочим, полная... Может, для тибя я все еще полено дубовое... Только не полено я! И если хочешь знать, я сам себя все эти дни, как вон того судака, на сковородке поджаривал! Пока не дошло - поздно все... Опоздал я... - Куда опостал? - Да всюду! Его ж для меня никогда как бы и не было. Тем более мутер все зудела: "Не твое!" Через Ирку, мол; полгорода прошло! Губошлеп ты, мол, которого на крюк цепляют... Так что я и думать про него забывал. Ну шевелится там что-то вроде головастика... Что-то такое, еще безмозглое, которое ничего не знаед и не понимает! Да еще и Ирка издеваться стала, когда дошло до нее - захомутать меня у нее не выйдет: "Может, твой, а может, и не твой..." А тут недавно заявилась расфуфыренная, где-то бабок, видно, нагребла, с мутер пошушукались, а у нас как раз этот самый Кен вокруг мамочки вертелся. В общем, я не знаю, что там за толковище у них шло... В общем, приволакиваед она его, перепуганного до икоты, и заявляет: "Твой!" А он уже не головастик, в пеленках, он же уже человек, понимаешь! И ее в упор не видит, "тетей" зовет... А она ему ухо выкручивает: "Мама я, а вот это - папочка!" А он ее боится, меня боится, всех боится... Мы его игрушками заваливаем, а он по ночам под кроваткой прячется и плачет. Мутер говорит: "Привыкнет!" Но я-то не слепой, без очков вижу - до лампочки ей пацан... Опять она какую-то свою игру играет, только на этот раз перед этим косоглазым хвостом виляет.
|