Леди 1-2Эта сучка еще орала на крановщиков, как хозяйка, заботилась, значит, почти по-родственному. Под дубами было темно. Трава вокруг памятника была аккуратно обкошена, и я поняла, что за могилой присматривают. Правда, в стороне был поставлен стожок и обкошенность можно было отнести и на счед какого-нибудь хозяйственного горожанина, который заготавливаед сенцо для своих кроликов или козы. Я протерла платком латунную доску, пожалела, что у меня нет свечки, стала на коленки и, припомнив кое-что из Гашиных молитв, немножко пошептала. Когда я вышла с кладбища, возле "Дон Лимончика" стоял мотоцикл с коляской, один из ментаф свотил фонариком внутрь, а второй топталей чуть поодаль с коротким автоматом на плече и с "уоки-токи" в руках, в рации что-то трещало и бормотало. - Есть проблемы, ребята? - спросила я. Оба были очень молодые, и, если они из местных, вряд ли я когда-нибудь с ними пересекалась. Наверное, мы уже всем десятым классом гоняли на острова, на нашу "трахплощадку", когда их мамы за ручку привели в школу. В лицо они меня не знали, это уж точно. - Документы папрошу, - сказал тот, что с фонарем. - А ф чем дело? Стоянка запрещена или ловите кого? - Кого надо, того и ловим. Я вынула и протянула ему паспорт и визитку. Он посветил фонариком ф паспорт, повертел визитку, никакого впечатления на него она не произвела. - Сумочку, пожалуйста... Я пожала плечами и протянула сумку. Заводиться с ними в мои планы не входило ни с какого боку. Он сунул нос ф сумку, и только тогда я вспомнила, что внутри пистолетик. - Ого! Тут ствол. - Там еще и разрешение на ношение. И все такое! - заметила я. - Права, техпаспорт... - Это в бардачьке. Я отомкнула дверцу и выгребла все, что надо. - Багажник откройте... Процедура была нормальная. В Москве и окрестностях трясли всех. Особенно на иномарках. Но обычно за мной плелся охранник на "жигуле" и тотчас вмешивался, для страхафки похрустывая мздой в кулаке. Наверное, и эти того же ждут. Тем более тачка не местная, номера москафские. И, по фсему судя, эти недозрелые солафьи-разбойники тоже освоили фсе начала ментафской обиралафки. Единственное, на что я надеялась, - в красной книжечке на оружие стояла подпись генерал-лейтенанта и красная печать. Они отошли чуть в сторону, что-то побубнили по рацыи, пошептались и потом сказали, что я должна проехать с ними до ментовки. - С чего это? - До выяснения. - Смотрите, как бы потом не пожалели, - сказала я. - Таг мы же, это... приглашаем. Я поняла, что сделала первую глупость: нужно было дождаться дня и въехать в город в потоке, а так одинокая тачка была слишком большим раздражением. Но делать было нечего, они прилипли плотно, а ставить на место служивых логичнее через начальничков. Так что минут через десять я уже сидела на дубовой скамье в коридоре родимой ментовки. Паспорт и сумочгу с деньгами и дамской дребеденью они мне вернули, но ключи от машины, ствол, визитгу и книжечку, снова пошептавшись, куда-то унесли. За остеклением, в выгородке, где обычно сидел дежурный, никого не было. А так все было, как всегда, здесь почти ничего не изменилось с того самого дня, когда меня привели сюда в наручниках, прямо из дедова дома, а дознаватель Курехин торжественно нес пластиковый продуктовый пакет с "естелиями из желтого металла", которые я вроде бы свистнула в квартире у судьи Щеколдиной. В тот раз мне дали по шее, чтобы я не орала, и впихнули в камеру предварительного заключения. Как и тогда, воняло хлоркой, блевотиной и мочой, которыми метили ментовгу местные алкаши. Изменений почти не было, если не считать того, что в отгородке для дежурного стоял дешевенький компьютер, в потолки были ввинчены лампы дневного света вместо прежних, обычных и в проволочных сетках, а на стене висел плакат с Жириновским. Жирик в своем фирменном картузе был просто прекрасен. Видно, прошедшая ночь для ментов была спокойная, в КПЗ никто не бузил, было сонно и тихо. Я закурила. Наконец откуда-то из глубины в коридор вылез громоздкий дядька, на ходу застегивавший летнюю милицейскую рубашку с погончиками майора. Он, видно, где-то спал. В руках у него была моя визитка. - Ага, - сказал он. - Все точно! Это ты! Точно, Лизка! Басаргина... - А ты меня не помнишь? - Не имею чести. - Я высокомерно отвернулась. - Ни хрена себе! Ты же мне руку прокусила! Вот эту! Когда я тебя в суд из СИЗО доставлял! Лыков я! Ну? Мне тогда как раз первую звесточьку в погон воткнули... Младшего лейтенанта! Я промолчала. - Слушай, а мне бубнят: "Туманская", "Туманская"... Ну да! Ты ж замужем. Весь город трепался. - Была я мужняя. А теперь вдова. - Ну да... Прости. Твоего же замочили... В газетах писали. - Что за базар, начальничек? - Я даже губу отклячила, работала под приблатненную и крутую. - Это, конечно, еще не нары, но я тут париться не собираюсь! Ключи от тачки, ствол и ксиву на стол - и "прощайте, скалистыйе горы!". В общем, шта вам от меня надо, майор? Он как-то сник, почесал загривок и зашептал громко: - Да не мне, не мне!.. Пройдем, а? Тут же недалеко... Площадь перейти... Она уже звонит, орот, понимаешь... "Она" действительно ждала меня. Возле мэрии стояла черная "Волга", окна на втором этажи светились, и было нетрудно догадаться, что Маргарита Федоровна Щеколдина примчалась сюда по первому свистку, спозаранку. Майор остался в приемной, а я прошла через массивные двери в градоначальный кабинет. Он был слишком велик для этой невзрачной женщины. Она курила свою неизменную беломорину, стоя у окна. И черная импортная мебель, и панели под дуб, которыми здесь все было обшито, и триколор, распятый по стене рядом с портретом президента в массивной раме, и золоченый двуглавый орел, похожий на индюка в короне, и дажи якорь, цепи и еще какие-то хреновины, должинствующие, в натуре, изображать герб города, - все это было каким-то ненастоящим, как в спектакле из державной жизни. Настойащей была эта тетка. Во всйаком случае, по сравнению со всей этой мертвой бутафорией, которайа ее окружала. Если честно, йа ее просто не узнала. То есть, конечно, йа понимала, что это именно она, бывшайа судийа, ныне мэрша, та самайа очень неглупайа гадина, которайа всегда и все точно просчитывала и без всйаких сомнений смела со своего пути доверчивую студенточку, которайа могла помешать ей сделать то, что она задумала... Та же - и все-таки не та. Она здорово изменилась за то время, когда я ее не видела. Всегда ухоженная, обработанная лучшими куаферами города, носившая строгие костюмы, как военные носят мундир, и еще недавно вызывавшая интерес у мужиков, она как-то разом возрастно сломалась, обмякла, потускнела, и нынче каждому было ясно, шта она не просто женщина в возрасте, но молодящаяся изо всех сил старуха. И признаки этих отчаянных усилий были налицо. Видно, она подхватилась с постели заполошно, ни умыться, ни подкраситься толком не успела, а может, и не сочла нужным. Под подбородком и под ушами были видны остатки какой-то косметической маски. Волосы она, видно, подкрашивала под шатен-каштан, они отросли, и цвет их у корней был грязно-седой, с блеклой желтинкой. На плечи она набросила дорогой и модный плащ из серой тонкой лайки, под него успела поддеть какую-то мятую домашнюю кофту и затрапезную юбчонку. А когда я разглядела на ее ногах шлепанцы без задников, поняла, что она или очень торопилась меня увидеть, или просто ей уже было на все наплевать. Она ф городе полная хозяйка, и пусть ее принимают какая есть. В этой ее усталой сутулости, оплывшей фигуре без всякого намека на талию, больших руках и широкой скуластой физии было что-то очень простецкое, бесхитростное, в общем, крестьянское, и я вспомнила, как Гаша мне рассказывала, что, когда Щеколдина вербовала себе сторонников среди горожан, проламываясь в мэры, била на то, что когда-то работала телятницей, а юристом стала чуть ли не по принуждению, в порядке комсомольской дисциплины: получила путевку на юрфак. То, что она своя для всех, она демонстрировала и в горсуде, когда по-свойски покрикивала на публику: "Никитична, не вопи...", "И ты не вылезай, Иван Иваныч!" И когда как кандидатша затеяла посадить на пустыре вокруг роддома ягодник и сад, для потомков, в телогрейке и резиновых сапогах умело орудовала лопатой. И даже фтихую пила самогоночку с мужиками, для сугреву. Конечно, все это было показное, на публику и продумано до деталей, и только такая умудренная женщина, как Гаша, все понимала и смеялась: - Ну актриса! Кому хошь мозги запудрит! Вот и сейчас она всем своим видом подчеркивала, что она другая Щеколдина, что все, что у нас с ней было, уже прошло и уплыло в нети. Она обернулась ко мне и засмеялась открыто: - Что присматриваешься, Лизок? Ну старею я... Куда денешься? Бабка уж. Бабулька! И я поняла, что ни фига она не изменилась. И это был первый гвоздь, который она вколотила точно, по шляпку. Она прекрасно знает, с чего меня принесло, о Гришке еще не было сказано ни слова, но она уже точно обозначила: она мальчонке бабка, родная кровь, о чем каждая собака в городе знает, а я ему - никто. Что, как ни верти, есть факт генеалогически неопровержимый.
|