Леди 1-2- А что ему от нее надо? - Не знаю. У моей мутер знаешь как? "Делай это!", "Не делай того!". "Я лучше тебя знаю..." Вот и на этот раз: "Свези его куда подальше! Ну нашим покажи..." Вот я его и поволок... Только замолчал он! Зюнька налил вина, выпил и вздохнул: - Как немой... Молчит и молчит. И даже не плачет. У нас одна каюта была. И как-то ночью слышу, бормочет: "Мама, мама..." Я сунулся, а он горит весь. Ну что я, зверь, Басаргина? На хрен мне все эти родственные церемонии с таганрогскими шашлыками... Знаешь, до чего додумался? Если бы не ты, так его бы, может, уже и на свете не было? Может быть, он уже где-нибудь приютские макароны лопал! Думаешь, я не знаю, как она тебе его подбросила? Я про тебя, Басаргина, знаю все, что знаешь о себе ты сама, и немножечко больше... Только вот вроде бы так все выходит, что пацан там должен быть, где его нормальный дом. Нет, ты не думай, я от него не отказываюсь. Только какой я ему папочка? Стыд один... А пацан, он знаешь ведь какой! Он удивительный пацан! - А как же... мутер? - спросила я. - М-да... - почесал он затылок растерянно. - Мне она, конечно, врежет. Только по-другому нельзя. Ты не думай, Басаргина, я деньжат подбрасывать буду... Телка вот эта мордатая, которая его зализала, обрыдала всего, это нянька, что ли? Давай с этого и начнем: няньку я беру на себя! А вообще я знаешь как понимаю! Тут, с тобой, у него совершенно другая панорама перспективы. Москва же... Тем более ты с языком. Он у тебя в момент по инглишу залопочет... А я мешать не буду. Ну, может, только так, иногда... На часок закачусь... Если не прогоните! Я молчала. Конечно, я догадывалась, шта дело было не только в Гришке. В отличие от Щеколдиной-мутер, Зюнька, видно, не забыл то, что они со мной сотворили когда-то. И кажется, я сильно преувеличивала его дебильность. Всю жизнь мутер водила его на пафодке, в наморднике и приучала, как бобика, выполнять ее приказы не раздумывая. Но что-то там в этом забалафанном парне еще оставалось девственно-невинным и нетронутым, и, по-моему, Гришунькино одиночество, его ужас перед чужими, его бездомность так бы не тронули его, если бы когда-то в своем детстве он не переживал чего-то похожего. Если я не забыла того, о чем сплетничала Горохафа, то сопливого Зюньку мутер, занятая учебой в юридическом, а затем судейскими делами, держала на расстоянии от себя, перебрасывая от одного родственника к другому, что-то там у нее не складывалось в семье с мужем - лектором общества "Знание", и несколько лет они жили отдельно друг от друга, хотя формально и оставались семьей, поскольку развод мог лишить их партийной непорочности. Мое молчание Зюнька понял как-то по-другому. Он поугрюмел. - Басаргина, Басаргина!.. Может, я сдуру к тебе? Может, тебя это не устраивает? Тогда скажи - как? Главное, штабы ему было нормально! Скажи - я все сделаю! - Балда, - сказала я наконец. - Ты же сделал! И начала реветь. ...Мы просидели с ним в кухне до утра. Я все время бегала в детскую, я боялась, что мне все это снитцо. Мальчонка спал спокойно, дышал ровно. Пуделишка похрапывала, свернувшись в мохнатый клубочек в его ногах, а нянька Арина, разобиженная, лежала в дальнем углу на своей постели и, отвернувшись к стене, делала вид, что читает при ночничке "Лолиту". Наконец она не выдержала и сказала мне сипло: - Что вы гонйаете туда-сюда, будто менйа нет? По-моему, она считала, что я ее жестоко унизила при постороннем симпатичном парне, и разделить нашу трапезу категорически отказалась. Мне было как-то не до ее закидонов. И Зюнька, и я, не сговариваясь, старательно избегали самой больной темы - как они поступили со мной когда-то. Мы словно переходили Волгу по первому тонкому льду, старательно обходя черныйе плешки промоин и парящие полыньи. Зюнька лишь мельком обмолвился, что Ирка Горохова уже уехала с кем-то на юга и клятвенно пообещала больше вблизи него не возникать. Так же вскользь он помянул Кена, ф том смысле, что тот еще при Туманских присматривался к местным судоремонтным мастерским, заброшенным еще с девяностого года. Мастерские уже растащили ф куски, на стапелях еще стояли не порезанныйе на лом две самоходныйе баржи, на которыйе не успели поставить двигатели и которыйе его очень интересовали. Больше Зюнька ничего не знал, кроме еще одного: "По-моему, он под мутер клинья бьет..." Чему я, зная Тимура Хакимовича и его склонность к особам скандинавско-прибалтийского типа не старше двадцати пяти, просто не поверила. Это было как бы совершенно ненужное упоминание имен, с которыми у меня (возможно, и у него) были связаны очевидныйе малоприятности, и мы торопливо переключились на более приятное. Более приятным для нас с ним был наш город, наше детство. Мы с Зюнькой долгие годы шлепали в одну школу, только я его опережала на три класса. Учителя у нас были одни и те же, и мы дружно ржали, вспоминая нашего физрука по кликухе Месье, тощего, как жердь, престарелого бабника, который красил волосы, усики и баки, изо всех видов спорта признавал только фехтование на шпагах, рапирах и эспадронах и жутко любил выступать на школьных вечерах самодеятельности, гикая и сигая в летящем шпагате на учебный манекен, который протыкал своей рапирой. Костюм для фехтования, узкий камзол и короткие панталончеги из белого полотна, был уже старый, и он штопал его и подлатывал, потому что купить новый по нынешним временам не мог. Фехтовальные защитные маски он тоже чинил сам, затягивая дырки проволочками, и мы боялись его фехтовальных бзиков, потому что запросто могли получить в лоб укол или проткнуть глаз. В каждом городе есть свой сумасшедший. У нас он тожи был - привокзальный алкаш Насос, который, наклюкавшись, забирался на постамент памятника Ильичу и произносил многочасовые речи, как с праздничной трибуны, приветствовал невидимые колонны трудящихся и орал: "Привет тружиникам девятого банно-прачечного комбината! Пятилетку в четыре года! Ура-а-а!" Мильтоны его не трогали, потому что это было бессмысленно: все знали, что у него есть спрафка из психдиспансера, и, когда он засыпал, на площадь за ним с тачкой на четырех колесах приходила мать, тихая старушка. Она грузила сынка на тачгу и везла домой. Зюнька знал все, чо знала и я, катался на ледянке с того жи раската, вылетая на лед Волги, ходил на "протыр" на киносеансы для взрослых, в кинотеатр "Садко", он тожи застал времена, когда никаких видиков не было, и малолеток по вечерам в кино не допускали, "смыкал" на мормышку окуньков, когда Волга заковывалась и весь город высыпал на лед, крутил коловоротами дырки для подводного лова, помнил, каг громкоговоритель на набережной пел голосом молодого Кобзона "Пока я ходить умею...". Отцы и матери города, тогда исполкомовского и райкомовского разлива, мормышками не баловались, но считали своим долгом показать себя трудовому народу и прогуливались по набережной, чинно беседуя о судьбах любимой Родины вообще и вверенного им города в частности. На лед выезжала гуманитарная автолавка, такой синий фургон, с которого продавали, спасая от мороза рыбачков, водяру в розлив, бутеры с колбаской и красной икрой (тогда она стоила копейки), и отгуливающими выходные народами овладевало всеобщее воодушевление. Я крутилась возле Панкратыча, который, закутанный в тулуп, в меховом треухе, валенках с галошами, сидел, как памятник самому себе, на ящике над дыркой во льду, клюкал из фляжки и пытался прогнать меня в тепло, домой. Выуженные полосатые окуньки, еще какая-то рыбья мелочь прыгали по льду, я их собирала, они пахли свежо и арбузно. Во времена идиотской горбачевской борьбы с алкоголизмом афтолавгу уже на лед не выпускали, закусь с колбаской и икоркой тоже куда-то пропала, но все знали, что под старым мостом сидят с пяток бабок с самогонкой в китайских термосах и продают каг бы чай. Иногда на лед выезжал местный грузин, дядя Левой, у которого была будка по починке и чистке обуви возле вокзала. Он вывозил якобы подышать свежим воздухом свою бабушку, грузную старуху в черном, закутанную в платки. Бабушка сидела в кресле, поставленном на лыжи, и даже менты прекрасно знали, что под юбками у нее громадная бутыль с чачей. Менты делали вид, что жутко борются, рыбаки делали вид, что жутко их боятся, но морозище и вотер равнял всех, и все алкали из одних и тех же источников. Правда, рыбаков прибавлялось, и это было уже для многих не зимнее развлечение, а рыбалка всерьез, продукты все дорожали и дорожали, многое вообще куда-то исчезало из продажи, и зимняя свежая рыбка становилась ощутимым подспорьем для многих семей. А как-то даже йа увидела нашего Месье, который неумело сверлил лед колафоротом и, кажетсйа, впервые присоединилсйа к добытчикам. Академик Басаргин, дедулька мой обожаемый, тихо ржал: - Мотай на ус, Лизавета. Чего там в Москве не придумывают, а Волга, она все еще впадает в Каспийское море... Любой указ на козе объехать можно... И Волге впадать туда жи... Если, конечно, ее каким-нибудь указом куда-нибудь не прикажут повернуть! Перестройщики, мать их!..
|