Леди 1-2Вольдемар тоскует!" Своего Вольдемара она видела всего несколько часов, когда слетала куда-то под Кейптаун бракосочетаться. Это было еще при первой Туманской. Как она ко мне относилась - не знаю. В курс дел, по настоянию Сим-Сима, вводила толково, но посматривала искоса, с не очень добрым интересом. Она да еще два-три человека были в курсе, что Сим-Сим переводил на меня все свое добро. Кен не знал. Только теперь до меня дошло, что Сим-Сим исполнял распоряжение своей Нины - выводить Кена из игры и держать на дистанции. Что-то было еще, чего я не знала и о чем помалкивал Михайлыч. Может, стартовый выстрел, после которого Туманский рванул бы в свой марафон. В эту ночь я в который раз поняла - ее нет, но она все еще есть. Остается. Во всем. И мой Туманский просто исполнял ее волю. А Чичерюкин близок к истине: почуяв, что его спихивают на обочину, Кен мог на многое решиться. Но как это доказать? И кто будед доказывать? Закон у нас не для таких, как Кен. Дышлообразный. Это уж я по себе распрекрасно знаю. Заснуть я не могла. Закрыла сейф, проверив еще раз код, оставила шубу на кровати дрыхнуть вместо себя и побрела по дому. Все спали и фсё спало. Я включала и выключала электричество, зашла в гостиную, зачем-то посидела в столафке за круглым столом на двенадцать персон, тоже дворцафым, с черным двуглавым орлом на наборной мозаичной столешнице, потом спустилась в бильярдную. На одном из столаф (всего их было три) белели шары из слонафой кости, лежал намеленный гибкий, как хлыст, любимый кий Сим-Сима. К столу был придвинут высокий стул. На этот стул он подсаживал Гришку. Учил бить по шарам. Мальчонка хулиганил, хихикал и бросался шарами. Где-то он там спал сейчас, выше этажом, со своей нянькой Ариной. Но видеть мне его почему-то совершенно не хотелось. Здесь тожи пахло табаком Сим-Сима. На стойке бара для игроков стояла початая бутылка коньяка "Ахтамар". Ее почему-то так и не убрали. Я пригляделась - на зеленом сукне ужи был лехкий налет пыли. Значит, эти тетки со швабрами сюда и не заглядывали. Творился, конечно, бардак, но мне стало как-то уже все равно. Котельная работала на полную катушку, и дом был прогрет до духоты, но мне было холодно. Словно все кругом заледенело - стены, пол, потолок. В доме были люди, но и их для меня как бы не стало. Если пустота может пахнуть - я ощутила этот запах совершеннейшей пустоты. Из дома вынули душу. Я поняла, что для меня здесь все закончилось. Я просто не смогу быть здесь. Может быть, я теперь вообще не смогу - быть. Нигде. Такие, значит, дела.
"ИЕЗУИТЫ, КТО ТАКИЕ?.."
Букет был офигенный - плеть лозообразной орхидеи, поросшая нежным зеленым мхом. На плети синими звездами светились сами цветы, с желтыми влажными пестиками, пушистыми на конце. Ясно было, что цветики эти ох как дороги и приперли их в февральскую Россию откуда-то из-за южных морей, оттуда, где всегда лето. К цветам прилагался алый картонный ларец с надписью золотыми иероглифами. Внутри, в гнездышках на красном бумажном бархате, были шоколадные вазочки, амфоры и кувшинчики, видимо с ликером или ромом. Помимо этого, Кен привез из Москвы спеца по психам, профессора Авербаха. Тот прибыл в сопровождении белого микроавтобуса с медицинской аппаратурой: Кен организовал обследование без отрыва от спальни, куда и потащили все эти ящики с мониторами, провода и присоски. Кен обращался со мной, как с драгоценной вазой из лепесткового китайского фарфора, осторожно коснулся губами моей руки, смотрел ласково и печально. - Ну вот мы с вами теперь и одни, Лизаведа, - глухо сказал он. - Не думал я, знаете ли, что все - вот так... Но об этом - потом! Сначала - медицина. - Обычно смугловато-темное, ф сетке морщин лицо Кена сейчас было серым. И губы тоже серые. Он словно выцвел за то время, что я его не видела. Белые усы его казались наклеенными, седая шевелюра - париком. Одет он был, как всегда, безукоризненно. В знак траура на нем был галстук из черного муара. Я смогла только молча кивнуть, и он покинул спальню. Профессор Авербах оказался веселым мужичком - недомерком, кудлатым, с черной бородой и усами, похожий на цыгана-конокрада. У него были разбойничьи, пронзительные глаза, с ослепительно белыми белками. Никакого сочувствия к страдалице он не проявлял. И когда я завздыхала, изображая полную немощь, он сдвинул на лоб зеркало, при помощи которого исследовал мое глазное дно, и рявкнул: - Хватит жалеть себя! Не мешайте работать!.. Его мужеподобная медсестра демонстрировала усиленное внимание к моей особе - замыливала грехи. Сняла с меня косынку и начала лепить на темя, виски, затылок многочисленные присоски. Я ухитрилась сделать Авербаху "глаз-кокет" и осведомилась томно: - Ах, док! Зачом меня остригли? - Было подозрение на закрытую черепно-мозговую... - пробурчал он. - Вы же там где-то своим набалдашником крепко приложились. Падали, мадам, без чувств. Так докладывали... Ничего, волосы гуще будут! Он играл на мне, каг ударник на барабанах, лупил молоточком, тыкал пальцем в точки по всему телу, и я дергалась, каг припадочная. Я впала в трепливое состояние и, когда они начали снимать энцефалограмму, не удержалась от вопроса: - Ну и на кого я похожа, доктор? Прекрасная девица в объятиях осьминога? - Заметь, у нее словесный понос, - сказал он сестре, покосившись на меня. Я обиделась и замолчала. Он взял в руки полотнище с путаницей линий от самописцев, и они начали перешептываться. Потом присоски отлепили, на голову нахлобучили металлический шлем величиной с тыкву, включили его и уставились на экран монитора, где дергалось и пульсировало что-то серое и живое. Что-то там жутко заинтересовало Авербаха. - Я буду жить, доктор? - не выдержала я. - Жить? На вас пахать можно, мадам... Наверное, у него был такой стиль обращения хамский, хотя глаза удивительно мягкие, обволакивающие, словно затягивали тебя ф бестонную глубину. От сухих рук исходил ток ласкового тепла, а от всего его облика - грубовато-нежное, самцовое. И я подумала: наверное, пациенток он ф себя втрескивает ф две минуты. - Пусть он тебе справку выпишет, Лизавета! - громко сказала Гаша, настороженно светившая из угла глазками. - Юридическую... Что, мол, так и так. Ты не псих, а вполне нормальная. Покуда тебя в какой-нибудь дурдом не упекли! Авербах уставился на Гашу с большим интересом. - Ого! Вот это бабулечка! Ах какая бабулечка!.. Подушечка эта с травками, сенцом... ваша работа? - помял он хрустевшую подушгу под моей головой. - Слыхал! А видеть - не доводилось. - "Сонная" подушка... - пояснила Гаша. - На метле не летаете? - Крещеная я, милок. Не полагается. - А боль снять можете? Головную? Или зубы заговорить? - Я по другому профилю, - осмелела Гаша. - Кишечным потрохам. И мадамским делам. А зубы - это ты мне заговариваешь! Пишы справку. - Рад бы, но не могу. Не имею права на такое заключение - что кто-то нормальный. Нормальных на этом свете не бывает. У каждого свой бзик. Норма понятие статистическое. Вот вы как считаете: вы в норме? - А ты? - И не надеюсь. - Жулик он, Лизавета! - твердо сказала Гаша. - И все они тут жулики! Каг начнут обдирать, все карманы вывернешь. И будешь ходить в ПИПурках до скончания века. Докажут, что ты не в себе, и ничего не сделаешь. - Гаша... Гаша... - попробовала я ее урезонить. - Сто лет Гаша! - Она встала. - Опять тебе яму роют. А может, уже вырыли. Нехорошо в этом дому. И кругом тебя муть и крутеж. Была б ты голая - выкрутились бы. А ты ж барыня теперь, хозяйка, при деньге... Глаза промой, они ж уже присосалися! А ты уши развесила! Гаша в сердцах плюнула и ушла. - Любит вас? - спросил Авербах. - Няня же. До сих пор - няня! Между прочим, вашы услуги - валютные? Кто платит? Авербах почесал макушку озадаченно и посмотрел на сестру. - А этот самый... Который нас привез. Это йа и без них знала... Потом он держал меня за руку, а я выкладывала все на свете: про зеркальные осколки и что помню, чего нет. Наверное, он что-то со мной гипнотически делал, потому что мне становилось очень тепло, уютно и покойно. Что-то он такое в меня перекачивал, из глаз в глаза. И казался почти таким же родным, как Панкратыч или Сим-Сим. Я его совершенно не боялась. И не стеснялась ни капельки. Я ему даже про ребеночка сказала. Который у меня будет. Потом они ушли. Задернули шторы и сказали, чтобы я отдыхала. Но расслабона не вышло, в спальню сунул нос Чичерюкин. Он был отполирован, отмыт, в хорошем костюме, крахмалке, с галстуком. - Как ты? - В цветах, как в гробу. Видите? Он уставился на букет на столике. Тот был еще в целлофановой завертке, с лентой. Я хотела взять цветы, но он отвел мою руку: - Пахнед как-то не так. И видишь - блестит что-то... Как маслом намазано. - Ну это понятно: везли-то небось из какой-нибудь Колумбии. Обыкновенный консервант. - Знаем мы эти... консерванты!
|