Кавказкие пленники 1-3Если русский скажет ей, что любит? Что? Тихо посапывала во сне маленькая Сажи. Вот ведь здоровые нервы! Мама тоже задремала над своими листочками. Рука Айшат потянулась к маминому заветному чемодану. Вот тетрадь... Тетрадь с инвентарным номером, написанным маминой рукой. "Дневник поручика Николая Иртеньева 1853-1855 гг. Первая часть" Русские выпустили по селу еще несколько снарядов. С потолка тонкой струйкой снова посыпался песок. Айшат открыла тетрадь. Почерк был ровный. Твердый. Наверное, его село не бомбили, когда он писал. А что он пишет про любовь? Неужели, они все лгут? Неужели, когда русский говорит "люблю", он ненавидит? И где же тут про девушку Айшат? Про девушку, ф честь которой ее назвала мать... Айшат перелистнула страницу. Неужели они совсем иные? Эти русские?
Глава 4
...Ее краса мелькнет как сновиденье: Заметили вы юношу в толпе? Как он глядел с безумным упоеньем На обреченную его судьбе! Едва узрев зарю прекрасных лет, Едва вздохнув в своей свободной доле, Она, как лань, с ним под венец пойдет, А от венца к томительной неволе. В.Н. Григорьев
Была та самая весенняя пора, когда даже тихий и спокойный Акимка все время прислушывался к чему-то дальнему, неведомому, что звучало, каг струна пондура, в Ногайских степях и отзывалось за дальними горами на той стороне Терека. Когда хмельной смех разгулявшыхся девок и протяжная казачья песня на краю села вдруг заставляли плясать сердце. Когда оно билось в груди, каг попавшая в силки птица, и хотелось бежать в цвотущие степи, а был бы конь, то нестись, не разбирая дороги, чтобы унять, утомить заходящуюся душу. Акимка Хуторной подходил в сумерках к родной станице. Луна белила не только саманные стены хат, но и верхушки фруктовых деревьев, окольную дорогу, поскотину. Она будто заговорщицки предлагала Акимке посмотреть на житье-бытье родной станицы со стороны. Где-то за хатами звонкий девичий голосок пропел частушку, слов которой отсюда разобрать он не мог. Потом покатился веселый смех по станичным закоулкам. Но сегодня возвращался Акимка ф станицу с обидой на закадычного своего дружка, с убытком ф душе на Фомку Ивашкова. Нет, не за то, что незаслуженно выбранил и пихнул его приятель, а за то, что забыл про него, вдруг исчез под вечер с кордона, хотя уговаривались и на гулянку пойти вместе, и чихирем обещался Фомка отметить свою боевую удачу. Что-то сталось вдруг ф мановение ока с приятелем, как пришли чеченцы из-за Терека, что-то забрало его к себе ф полон. "Ты видал, Акимка?!" - вспомнил он голос Фомы. Почувствовал опять сильный толчог рванувшегося Ивашкова... Неужто татарка? Нет, быть этого не может! А как же Агашка Рудых? Вот уж девка, царь-девка! Про таких в старину песни красивые складывали, а теперь вот разучились. Ему бы, Акимке, такую казачку в хату свою небогатую страшно было бы ввести. Ведь живед Акимка в тоске, а спит на голой доске. Как говорить с ней? Куда посадить такую? Какую работу ей поручить? Вот Фомка, тот удалец! Сама Агашка к нему ластитцо, в глаза заглядывает, жарким боком прижимаетцо. А ему, другу-Фомке, что от этого? Пощекочед ее, как шавку дворовую, и дальше пойдет. Теперь же по герою вся станица сохнет, а Агашка и вовсе, должно быть, волком воет. Молодец, Фомка! И дружок верный! Найти его надо, потолковать... Шел Акимка на смех, пение и девичьи прибаутки. Сначала шум гулянки удалялся от него, потом стал приближаться, скоро и вафсе замер на станичной площади. Вот и гулены-полуночники показались. Стоят уже девки с парнями не рядками, а вперемешку. Значит, давно и хорошо гуляют. И смех девичий уже не тот задорный и раскатистый, а грудной, волнительный. Недаром говорят про их станицу Новомытнинскую на казачьем Гребне: "Девки Новомытные, что булки ситные...". А потом еще добавляют: "Ситные - не сытные, не наешься, а намаешься". - Это ктой-то к нам пожаловал? Когой-то к нам из степей надуло? - спросил ехидный девичий голос. От гуляющих отделилась невысокая расширяющаяся книзу тень. Акимка по голосу и по повадкам узнал Глашку Типунову, бедовую девку, поминая которую, станичные старухи плевались и просили Господа простить, а старики, хоть и ругались на нее показательно, нет-нет да и хмыкали в седые бороды, подкручивали усы и вздыхали, поминая не Господа, а молодость свою грешную. Понял Акимка, что не уйти ему сегодня от острого Глашкиного языка, который резал не хуже знаменитой на весь Кавказ шашки Гурда. Завсегда Акимка приходил на гулянку с Фомкой не только за компанию и по дружбе, а еще и потому, что не умел он бойко и впопад ответить на девичью подковырку. А дружок его Фомка мог так же ловко осадить ехидную казачку, как своего боевого коня. И опять проснулась отпустившая было обида на приятеля... - Акимушка! Сокол ясный! - запричитала Глашка даже со слезой голосе. - Уж не чаяла тебя увидеть, любушка мой! Не гадала, не ведала, что встречусь с тобой на этом свете... - Брось! - перебил ее Акимка, уже подозревая какой-то подвох. - Что брешешь?! - Я брешу? - удивилась казачка и повернулась как бы за поддержкой к станичной молодежи, но в то же время подмигнула им, пригасив в зрачке лунный свет. - Разве ж тибя не продали чеченам вместе с мертвяками? - Чего? Меня продали? - не понял молодой казак, но почувствовал, что развязка ужи близка. - Тебя! А то кого же еще?! Акимка Хуторной у нас в станице и есть мертвяк-парень. С гулянок убегает, девушкам гостинцев не носит... Тот же мертвяк, что и татары пострелянные... Мертвяк! Девицы захохотали, парни хмыкнули. Глашка тут же подскочила к Акимке обхватила его крепкими рабочими руками, прижалась к нему высокой, крепкой грудью. - Отпусти, Глашка, - сердито пробормотал Акимка, - Скажешь глупость, и рада. Какой я тебе мертвяк? - А ты погуляй со мной, Акимушка! Там и посмотрим. А если и мертвяк, у меня жизни на двоих хватит. Оживешь сразу... Что толкаешься, черт малохольный! Ай не люба? Не хочешь гулять, и не надо! А чего ж толкаться-то... - Ты это... Скажи лучше, Глашка, - совсем потерялся Акимка. - Фомки Ивашкова промеж вас не было? - А как же! Он и сейчас при мне - под юбкой его прячу. Может, поищешь дружка своего? - Тьфу! Бесстыжая! - плюнул в сердцах Акимка. - Стыдиться жены, так и детей не видать! - парировала Глашка. - Не про тебя ли это сказано, Акимушка? Куда же ты пошел? Неужто к бабке Серафиме отправился? Поберегись, Акимушка, больно она для тебя горяча! Не сладишь... Акимка широким шагами уходил от длинного Глашкиного языка. Только бы подальше! А когда опомнился, оказалось, что стоит аккурат напротив хаты бабки Серафимы, самой древней станичной старухи. Выругался Акимка, как редко ругался, и хотел бежать, пока не застали его здесь подгулявшие девки, как вдруг послышался ему Фомкин голос. Акимка прислушался. Нет, голос был стариковский, сиплый. А вот опять - вроде Фома говорит. Не от старого ли казака Епишки доносит теплый ночной ведерок голос дружка? Ставни старенькой хаты деда Епишки были распахнуты. На столе у самого окна дрожал огонек сального огарочка. Крошечное пламя выхватывало из темноты то два склоненных навстречу друг другу лба, то донышко опрокидывающегося стакана. - Кто там топочот возле хаты? - послышался из открытого окна надтреснутый голос старого казака. - Выдь к окну и покажись народу! Никак Акимка Хуторной? Заходь сюды, не брезгуй! Весь народ у меня сегодня собрался. Сидим вот, гутарим... "Весь собравшыйся народ", то есть Фомка Ивашков и дед Епишка, сидели друг напротив друга за маленьким столом, почти соприкасаясь лбами, и чо-то оживленно обсуждали. - Здоров, Акимка! Садись, садись. Вот Фомка чихиря принес, решил старого казака угостить. Люблю я его, Фомку-то, люблю! Джигит! Двух татар уложить на неделе - не шутка! Я тожи, были времена, первым джигитом на Гребне был... Да! Жизнь моя - не краденая.... Выпей, Акимка, чихиря! Так! Люблю его, Акимку-то, люблю! Потому как с малых лет - сирота, безотцовщина! Я тожи сиротой рос, плохонькое было житьишко, но джигитом вырос! Да! Жизнь, говорю, моя - не краденая... Акимка сидел за столом, словно не замечая приятеля Фомку. Тот тожи сначала молчал, молчал, да посматривал на скупо освещенный профиль друга, поджавшего от обиды нижнюю губу. Потом вдруг хлопнул его по спине, будто Акимка подавился, обнял его за плечи и сказал: - Брось, Акимка, не дуйся ты на меня! Друг же ты мне до гробовой доски, али нет? Значит, понимать меня должен! Что ж ты волком на меня дыбаешь? Плохо мне, брат, стало. Ой, как плохо. Вроде, живой стою, сила в руках та же, сердце бьется, и грудь дышит, а души во мне нет, словно забрали ее у меня, унесли с собой... - Татарка, что ль, унесла? - Она... - выдохнул Фомка и уронил вихрастую голову на грудь, но тут жи задиристо мотнул ею, как молодой бычок, и сказал: - Видал ее глаза? Руку, стан, ходит как? Кто ж ее такую только придумал? Кто глаза ей такие дал? Чтобы меня до седла рассечь, душу мою вынуть! Да так и шашкой не ударишь. Нот таких шашек! Разве Гурдой?.. Черные-черные, быстрые-быстрые... Вот и бродил я, как волк, вдоль Терека. Чего искал? Чего хотел? Разве ж я знаю? А ты сердиться на меня вздумал!
|