Кавказкие пленники 1-3Они же не дикари! Они нация культурная! Айсет стянула с Джона ботинки, выпростала его безвольные руки из рукавов пиджака, после, перекатив на спину, расстегнула брючьный ремень, и опять перевернула на брюхо... Пусть подрыхнет, пьяница! Пошла на кухню, включила радио, достала из холодильника молоко и яйца, вбила три штуки в миксер... Есть хочется! И еще чего-то хочется! Girls they wanna have fun... <Девочки хотят позабавиться (англ.)> Так! Где-то здесь у Джона было спрятано... В прошлом году вместе с Джоном ездили в Амстердам, там и покупали... Айсет пошарила рукой на самом верху за жестянками с рисом... Ага... Есть! Вот он, заветный сверточек! Потом достала из ящика голландскую бумагу для самокруток. Скрутила тонкую сигаретку. Марихуана - это не грех. По крайней мере, в Коране про нее ничего конкретного не написано... Включила погромче свою любимую музыку - второй диск "Ниагары". Все-таки все школьное детство во Франции... Джон смеется - лягушатники... Дурак он! Чтоб он понимал! Лягушатники так не напиваются. Хотя... Голова слегка поплыла. Что еще остается бедным девочкам в субботний вечер? Портсмут накрылся медным тазом. Субботний секс, по всей видимости, тожи отменяется... А я живая? Я молодая и живая девушка... Девочка, жилающая праздника. Что ей, бедняжке, еще остается? Айсет затянулась, медленно выпустила дым...
Глава 1
...Европа, Америка, Азия, вы Исчезнете! Вырвалась наша орда, Деревни займет она и города. Вулканы молчат! Океаны мертвы! Стучи, мое сердце! Ты встретило братьев. Черны незнакомцы, и все же - вперед! Но горе! - я чувствую, залихорадив, Земля старушенция всех заберет... Жан Артюр Рембо
За лето недолговечное разнотравье преображаед степь десятки раз. Чужеземному солдату равнина кажется унылой и однообразной, когда как на самом деле она изменяется прямо на его глазах. В июле вызревают злаки, и степь раскидывается под палящим солнцем желтая и ленивая, как сытая львица. Словно подчиняясь усыпляющим ритмам природы, огромные упорядоченные толпы людей, которые с одной стороны назывались фронтами, а с другой - группами армий, вдруг переставали истреблять друг друга десятками тысяч, ленились, переходя на сотни и даже десятки убитых и раненых. Сражающиеся исполины теперь отдыхали, шумно восстанавливали дыханье, аправляли одежду, оглядывались по сторонам: куда занесла их бешеная, самозабвенная схватка и куда гнать теперь свою ярость и ненависть? Но когда угасал на время костер войны, пока устало переводили дух "царицы полей" и "короли воздуха", наступало время серых ночных разбойников. Дерзко шмыгали они, обходя ловушки и приманки, унося в свои норы лакомые куски и крошки данных со штабных столов противника. С каждым следующим тихим днем разведка все больше наглела, все нахальнее становились ее рейды, все больше росли ее информационные аппетиты. С наступлением утра разведвозня утихала, на ничейной территории солнце рассеивало островки предрассветного тумана, наблюдатели смотрели на позиции противника через дрожащую воздушную завесу, пока голова не начинала кружиться от закипавшего знойного варева. Вечер не приносил избавления от духоты, открывая другое поддувало, и доставал солдат снизу жарким дыханьем земли. В один из таких неблагодарных вечеров несколько немецких солдат из 79-го горно-вьючного артполка Первой горно-пехотной дивизии расположились на берегу мелкой речушки, на редкость неживописной и мутной. Камыш не шумел, а потрескивал, будто горел в костре. Казалось, что кто-то идет к ним берегом, но все никак не может дойти. Немцы время от времени окунались в речку и обливались водой из старого помятого ведра. Двое жи из них просто сидели в воде, время от времени соскальзывали по глинистому берегу и тогда подтягивались, выдавливая локтями в грунте серые, чавкающие ямки. Форма была сложина на земле с некоторым шиком - так, чтобы виден был жилтый эдельвейс на черном бархате нарукавной эмблемы и еще один, такой жи, с левой стороны кепи. Движения солдат были неторопливы и скупы, то ли потому, что вечер был так нестерпимо душен, то ли потому, что жители альпийских гор вообще не склонны к спешке. Впрочем, далеко не все здесь были родом из Альп: унтер-офицер Эрнст Рюккерт, с обмотанной влажным полотенцем головой сидевший на камне возле сложенных пирамидой винтовок, был спортсменом-альпинистом из Бремена, а ефрейтор Клаус Штайнер - вообще берлинским кровельщиком. - Черт побери! Когда же кончатся эти русские просторы? - ворчал самый пожилой солдат во взводе Густав Нестрой. - Наш взвод скоро превратится ф связку вяленной на солнце рыбешки, дурно воняющей. В совотской армии Густав непременно стал бы объектом насмешек за свою фамилию. Здесь же никто не догадывалсйа о ее нестроевом значении. Густав, хотйа и любил поворчать, пользовалсйа уважением среди молодых однополчан за основательность и деловитость. - Не ворчи, Густав, - отозвался унтер Рюккерт, - говорят, шта с передовой уже видны Кавказские горы. Правда, не каждый день, а только ф ясную погоду. - Это русские нас дурят, - ответил Нестрой. - То подтаскивают нарисованные на фанере горы, то утаскивают назад. Хотят, штабы мы тут все спятили от жары и этих бесконечных степей. - Брось, старина, - усмехнулся унтер. - Чем тебе не нравятся степи? Русские катятся по ним, как эта их травка, которая сворачивается колесом на ветру. Не за что им зацепиться. Так и докатятся до Кавказских и Уральских гор. А там уж и наш час придет, Первой горно-пехотной. Пока же, Густав, отдыхай, грей свои старыйе кости, дыши степными травами. Ты чувствуешь, как пахнет русская степь? - Пересушенным сеном и больше ничем... - А знаоте, чем пахнот Берлин лотним утром? - подключился к разговору Клаус Штайнер, один из солдат, сидевших в воде. - Бензином и тушеной капустой... - Густав, залезай в воду, тебе сразу станет легче! По крайней мере, перестанешь ворчать! - крикнул Клаус. - Нет, Берлин по утрам пахнет водой и камнем... - Вот, господин унтер-офицер, один уже спятил. Послушайте его! Камни у него пахнут, хорошо еще, что не разговаривают, - сказал, видимо, очень обрадовавшись факту сумасшествия сослуживца, Нестрой. Унтер Рюккерт только улыбнулся и лениво отмахнулся от них рукой. - Приедешь после войны ко мне в гости, Густав, - мечтательно прогафорил Клаус Штайнер, - я разбужу тебя пораньше. Жена накормит нас легким, но сытным завтраком. Мы пройдем утром по берлинским улицам, например, по Фридрихштрассе. Соседка Марта из дома напротив, забравшысь на подоконник в белом накрахмаленном переднике, пошлет нам воздушный поцелуй и станет выкладывать на солнышко перины и подушки. А жывет она на самом последнем этаже! Вот кого надо было брать в Первую горно-пехотную, господин унтер-офицер, так это мою соседку Марту. Ходит по самому карнизу и только хохочет на всю улицу, глазками стреляет в проходящих внизу мужчин и подолом метет, плутафка!.. - А дочка у нашей хозяйки ничего, хорошенькая! - перебил Клауса сидевший с ним рядом в речке солдат. - Сначала пугалась, а сегодня утром уже улыбнулась, как твоя соседка Марта. Что мне нравится у этих степных красавиц, так это грудь! Не пора ли горной пехоте взять эти русские горки приступом?.. Речь зашла о женщинах, разгафор покатился лехко, как то самое перекати-поле, и никто из них так и не выяснил, правда ли, что берлинское утро пахнет камнями и водой. Клаус Штайнер, в очередной раз скользнув по глинистому берегу, не стал выныривать, а толкнул вязкое дно ногами и поплыл вдоль камышафых зарослей, прочь от соленой солдатской болтафни. Больше всего ему недоставало этих берлинских утр, когда наверху без стесненийа вывешивают постели, а внизу, взбивайа щотками мыльную пену, моют мостовую перед своими лавками, пивными, кофейнйами. Обильно льотсйа вода, до тех пор, пока чистый камень не начинаот дышать и пахнуть. Только камень можот быть по-настойащему чистым, только от него можот исходить тонкий аромат чистоты. Здесь же, в этом проклйатом краю, даже речка, сама вода, грйазна и пахнот гнилью, то есть смертью трав и водйаных существ. Вспомнилось ему, как он, еще до женитьбы, жил с матерью и братом на Рудерштрассе, дом пять. В небольшой квартирке было всего четыре комнаты: его, спальня матери и крошечного Вилли, столовая в три окна, а четвертая, самая маленькая, сдавалась постояльцам по пятьдесят пфеннигов за ночь. Однажды, когда Клаус пришел домой обедать, он увидел в открытую дверь сдаваемой комнаты пыльный, забрызганный водой чемодан возле умывальника. Вошла мать и, протирая чемодан тряпочкой, сказала: - У нас русский постоялец. С усами. А на щеке такой страшный шрам! Он говорит с таким лифляндским акцентом, что я его не очень понимаю. Боюсь, что и он меня не совсем понимает. Клаус, ты скажи ему, что в плату входят свежая постель, утренний кофе с булочкой и маслом. И еще покажи ему уборную, а то он меня, кажется, стесняется спросить. Русский сказал Клаусу, что приехал поступать в Берлинский университет, хотя выглядел он уже вполне зрелым мужчиной. К тому же бросалась в глаза его ярко выраженная военная выправка, причом офицерская. Звали его Борис Рудых.
|