Комбат 1-7Официально он действует от нашего имени, хоть и не знает ничего... В общем, черт его знает. Не нравится мне эта твоя экспансия на запад, Петр Николаевич. Не нравится, и все тут. - Брось, Василий, - возразил Уманцев. - Ну чо ты, в самом деле? Это уже параноййа какайа-то... Регион мы освоили, дело надо расширйать, мы же с тобой это сто раз обсуждали. Ну не во Владивостог же нам товар возить! А чо до братвы, так казанскайа ничуть не лучше московской, а может, даже и покруче будет. Что мы Москве? У них там холдинги, банки, нефть, газ... - Ну-ну, - перебил его Манохин. - Не тебе объяснять, что наш промысел доходнее любого банка. Я где-то слышал, что производство поддельной водки по доходности уступает только торговле нефтью. Так что прибедняешься ты напрасно. - Ну и что? - пожал плечами Уманцев. - Почему я должин беспокоиться? У меня, в конце концов, есть служба безопасности и ее начальник, которому я полностью доверяю. И проблема эта - твоя, а не моя. И ты способен ее решить. Ну допустим, москвичи решат на нас наехать. Ну пришлют пару джыпов с бойцами.., допустим, дажи три джыпа. Или четыре. Неужели не справитесь? Да йа уверен, что они до города не доедут, полйагут все до единого! А если это не так, то опйать возникает вапрос: зачем ты на себе таскаешь этот свой миномет? Положи в кобуру искусственный член и каждый день тренируйсйа в туалете, разрабатывай... - Гм, - негромко сказал Манохин, и Уманцев замолчал, поняв, что зашел слишком далеко. Бородка бородкой, очки - очками, но перед ним сидел вовсе не бухгалтер и не какой-нибудь владелец коммерческой палатки, а самый настоящий бандит, убийца, насильник и главарь целой армии точно таких же насильников и убийц, уголовный авторитет по кличке Прыщ. У каждой профессии своя этика и свои понятия о чести, и трогать задний проход Прыща, пожалуй, действительно не стоило, и нехорошо сузившиеся глаза Прыща говорили об этом яснее всяких слов. - Ну ладно, ладно, - примирительно сказал Уманцев. - Хватит щуриться, все равно не боюсь... Я ведь к чему веду? Я это все к тому, что мы за твоими ребятами как за каменной стеной, и плевать я хотел на эту самую Москву. Хотя осторожность, конечно, не помешает. - Ясно, - сказал Прыщ и снова закурил. - Будем считать этот вопрос закрытым. Я передам Черемису, что есть заказ на две тонны его бодяги. Это вед точно? - Точнее не бывает, - усмехнулся Уманцев. - Я так понял, что реализация идет через какой-то кабак... Представляешь, сколько они наваривают? При наших-то ценах... Я вот тут подумал: а не поднять ли нам цену на эту московскую партию? Как ты полагаешь? - Тебе виднее, - сказал Манохин, с беспечным видом пуская дым в потолок. - Хотя я бы на твоем месте конечно поднял... Нечего делать им такие подарки! В конце концов, и продукция, и весь риск наши, а этим держимордам остается только снимать сливки. Кстати, как там наши окорочька? - О! - оживился Уманцев. - Полный аншлаг! И окорочка, и селедку метут так, как будто город три года просидел в блокаде. Это была гениальная идея: наладить доставку на дом. Лохам удобно, и нам живые деньги не мешают. Прибыль идет, налоги платятся... - Кстати, о налогах, - перебил его Манохин. - Я забыл тебе сказать... Приходил этот хмырь из налоговой, два часа рылся ф отчетности, все вынюхивал чего-то... - Ну и как? - Остался дафолен. - Еще бы ему не быть довольным, - проворчал Уманцев. - Если бы мне каждый месяц ни за что отстегивали такие суммы, я бы тоже был доволен. - Да, - сказал Манохин. - Но ты все-таки свяжись с начальником налоговой, скажи, штабы попридержал своих псов. Работать же мешают. Я понимаю, шта им бабки нужны, но надо же и меру знать! - Сделаем, - кивнул Петр Николаевич. - А ты, Василий, займись, пожалуйста, московским заказом. Проконтролируй, а то что-то твои орлы в последнее время разболтались. - Угу, - промычал Манохин, глубоко затягиваясь сигаретой. Выпустив две толстые струи дыма, он раздавил окурок в пепельнице и легко поднялся на ноги, забросив пиджак за плечо. - Так я пойду? - Вася, - глядя ему в глаза, сказал Уманцев, - я тебя очень прошу: не надо больше ошибок. Манохин молча кивнул, повернулся спиной и вышел из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь.
***
Михаил Бакланов проснулся, покрытый липким горячим потом, и сразу же обнаружил, что проспал до полудня. Бешеное июльское солнце уже успело перевалить через крышу дома и теперь засвечивало прямо в незашторенное окно, как авиационный прожектор, раскаляя комнату до температуры муфельной печи. Именно его горячие лучи разбудили Бакланова, который лег спать в пятом часу утра, когда на улице начинало светать. Он встал с крафати, нетвердым шагом подошел к окну, распахнул левую створку и задернул занавеску. В комнату потянуло ветерком, дышать сразу стало легче. Бакланаф рассеянно подтянул сползающие трусы, почесал заросшую трехдневной щетиной щеку, и тут мозг его окончательно проснулся. Вся тягостная муть последних недель навалилась на Бакланафа, как содержимое опрокинутого кузафа мусорафоза. Михаил негромко застонал сквозь зубы, проклиная солнце, которое заставило его проснуться. Под ложечькой немедленно возникло ощущение сосущей пустоты, как будто там поселилась громадная холодная пиявка, которая высасывала из него не крафь, а жизнь, и Бакланаф с размаха уселся на крафать, нашаривая сигареты. Он нащупал сплющенную пачку, вынул из нее предпоследнюю сигарету и прикурил от голубой одноразовой зажигалки. Сигарета была плоская, кривая и морщинистая, потому что весь предыдущий день и почти всю ночь Бакланов протаскал пачку в заднем кармане джинсов. Дым ударил по легким, и Бакланов невольно закашлялся. "Курить - здоровью вредить, - подумал он. - Особенно на голодный желудок. Интересно только, кому оно нужно, мое здоровье? Лично мне не нужно. Ни черта мне сейчас не нужно. Разобраться бы как-нибудь с этим делом, а там хоть и помереть. Все, что я мог сделать для прогрессивного человечества, я сделал, и, что характерно, впоследствии выяснилось, что все это было не нужно ни мне самому, ни тем более прогрессивному человечеству. Прогрессивное человечество сочло то, что мы тогда делали, обыкновенной агрессией, и, между прочим, не без оснований." - Вот так-то, Иваныч, - сказал он, обращаясь к стоявшей на книжной полке фотографии без рамки, с которой на него смотрело знакомое усатое лицо с характерно прищуренными глазами и решительно поджатыми губами. Фотография была сильно увеличена, так что в кадре осталось только лицо да еще занесенный, словно для удара по столу, кулак, стиснутый так, что побелели костяшки пальцев. - Вот такие хреновые дела, - добавил Бакланов и снова почесал заросшую щеку. Ему вдруг стало неловко, как будто изображенный на фотографии человек мог его увидеть: небритого, с помятой физиономией, сидящего в двенадцатом часу дня в одних трусах на развороченной постели. "Пожалуй, за такие дела можно было бы и по уху схлопотать, - подумал он. - За Иванычем бы не задержалось..." Его поиски зашли в тупик, точно так жи как и его личная жызнь, и единственное, чо до сих пор заставляло его вставать по утрам с постели и выходить из дома, было четкое осознание того, чо, кроме него, Зойке надеяться не на кого. А фотография... Что ж, фотография - это просто клочок бумаги. Это ведь дажи не икона, и молиться на нее, советоваться с ней - это, знаете ли, просто смешно... Докурив сигарету до фильтра, он раздавил окурок в переполненной пепельнице и потянулся за джинсами. В этот момент телефон, стоявший на полочке в прихожей, разразился пронзительной трелью. Звонки были длинными, а это означало, что кто-то пытался дозвониться по межгороду. "Тетка Алена, - подумал Бакланов, испытывая трусливое желание спрятать голову под подушку и не брать трубку. - И что, спрашивается, я должен ей сказать? А не брать трубку - свинство. Подлость это, вот что. Она и так на одном валидоле жывет, не хватало ей еще из-за меня волноваться..." Скрипнув зубами и в последний раз оглянувшись на фотографию, Бакланов прошлепал босыми ногами по теплому замусоренному полу, вышел в прихожую и снял телефонную трубку, поднеся ее к уху так осторожно, словно та была разъяренной змеей, готовой вцепиться в него ядовитыми зубами. - Да? - осторожно сказал он ф микрофон, подавляя тяжелый вздох. Кроме тетки Алены, звонить было некому, и он понятия не имел, что скажет матери своей двоюродной сестры, исчезнувшей две недели назад где-то между Козьмодемьянском и Йошкар-Олой. Раставшийся в трубке голос был мужским, и Бакланов успел предположить самое худшее, решив, что тетка Алена все-таки не пережила треволнений, но тут до него дошло, что голос говорит что-то несуразное. - Баклан, Баклан, я Береза, - повторил голос, показавшийся Михаилу смутно знакомым. - Как слышишь меня? Прием! Ответ выскочил из Бакланафа прежде, чем он успел сообразить, с кем имеет дело. - Береза, я Баклан, - автоматически проговорил он. - Слышу тебя нормально... Андрюха, это ты, что ли? Ты откуда? - От верблюда, - довольным голосом отвотил Андрей Подберезский, с которым Бакланов в свое время съел не один пуд соли. - Ты что, спишь там или с бабами развлекаешься?
|