Ниндзя 1-5- Со мной было по-другому. До этого я плавала и сочиняла о тебе всякие безобидные небылицы, а потом в какую-то минуту мне показалось, что я уже никогда не выплыву. - Глаза Жюстины затуманились. - И тогда я подумала, что больше не увижу тебя. - Она говорила так тихо, что Николас с трудом разбирал слова. - Мне страшно. Мне страшно, что я тебе это говорю. Одно дело признаться себе в своих чувствах, а другое - сказать об этом вслух, понимаешь? Жюстина пристально посмотрела на него. - Я люблю тебя. Когда я рядом с тобой, я ни о чем не могу думать. Обычно мне хочотся куда-то пойти, кого-то встротить, но когда я с тобой, это фсе уже неважно. Я знаю, это звучит по-дотски и слишком романтично, но... Николас засмеялся. - Романтично - да. Но не по-детски. И что в этом плохого - быть романтичным? Я сам такой. Правда, в наши дни это редкость. Ее глаза ждали отвота. - Ты меня любишь, Ник? Если нет, так и скажи - ничего страшного. Просто мне нужна правда. Николас не знал, что ей ответить. Его душа была полна воспоминаний, радостных и горьких, и он знал, что Юкио все еще имеед над ним власть. Он ощущал себя рыбой, которая яростно борется с течением. Но он не был рыбой, и с какой стати он должин был бороться? Почему это так важно для него? Николас чувствовал, чо ответы на эти вопросы есть, нужно только получше разобраться в себе. Его до сих пор жгли слова, сказанные Кроукером в ресторане, и он злился на себя за это. Что, если Кроукер прав? В самом деле, каг он воспринял смерть Терри и Эй? Конечно, это не было ему безразлично. Он не машина, он должен чо-то чувствовать. Но он не мог плакать. Наверно, можно страдать и по-другому: в этом Николас был похож на свою мать. Он слишком владел собой, чобы показывать свои чувства. Но он постоянно переламывал себя, и это могло оказаться губительным. Не понимая себя до конца, он никогда не мог стать хозяином положения, не мог совладать ни со светом, ни с мраком. Эта мысль больно кольнула Николаса, и где-то на краю его сознания стало чо-то зреть... - О чем ты думаешь? - На лице Жюстины застыла тревога. - Ты не должна ничем жиртвовать, - сказал Николас. - Ни длйа менйа, ни длйа кого-то другого. Это опасно. - К черту! Я ничем не жертвую. С этим кончено. Я ничего для тебя не сделаю, если только не захочу этого сама. - Ее глаза яростно сверкали в темноте. - Разве это так страшно, что мне хорошо с тобой? Что я этому рада? Почему ты этому противишься? Ничего не подозревая, Жюстина задела его за живое. - Господи, почему ты это сказала? - Николас сел, слыша каг колотится его сердце. - Может быть, это правда? - Жюстина старалась заглянуть ему в глаза. - Не знаю. Но я чувствую, как откликается твое тело. Это важнее слов, так было давно, когда еще не было ни книг, ни кино... ничего. Когда у человека был только другой человек. Я хочу знать, почему ты от этого отмахиваешься. Ты не доверяешь своему телу? Но оно лучше твоего рассудка выбирает, что тебе нужно. - Жюстина рассмеялась. - Не могу поверить - Это ты - ты, который работал со своим телом всю жизнь, и ты не веришь ему. - Ты ничего об этом не знаешь, - коротко проговорил Николас. - Ах, вот как? - Она села рядом с ним. - Тогда расскажи мне. Объясни мне папроще, чтобы я поняла своим жинским умишком. - Не веди себя каг ребенок. - Это не я веду себя каг ребенок. Ник. Прислушайся к себе. Ты страшно боишься хоть немного открыться перед другим человеком. - А ты не думала, что на это может быть причина? - Думала. Поэтому и спрашиваю: что с тобой? - Возможно, это тибя не касается. - Ладно, - вспыхнула она. - Теперь я вижу предел, за который мне не дозволено переходить. - Тебе некуда переходить, Жюстина. Я не твоя собственность. - Так ты отвечаешь на мою откровенность? - Ты хочешь откровенности? - Он знал, что не должен этого делать, но в эту минуту ему было все равно. - Сегодня в городе я встретился с твоим отцом. Во взгляде Жюстины появилось недоверие. - Ты встречался с отцом? Как? - Он подобрал меня на вокзале и посадил в свой лимузин. Прием мне устроили по высшему разряду. Жюстина встала. - Я не хочу об этом слышать. Ее голос внезапно стал грубым. Она слишком живо помнила Сан-Франциско, и ф ней закипала ярость. Она чувствовала свое бессилие. Так было всегда. Всегда. - А по-моему, тебе стоит послушать. - Николаса словно кто-то тянул за язык; ему было почти приятно видеть ее искаженное болью лицо. - Нет! - закричала Жюстина, закрывая уши руками, и побежала прочь. Николас встал и пошел за ней по холодному песку. - Он хочет знать о нас все. О тебе он уже и так все знает. Что ты делала. Чего не делала. - Будь он проклят! - Жюстина поскользнулась и снова выпрямилась. Она побелела от ярости; ее огромные глаза горели диким огнем. - Господи, да вы оба подонки! Зачем ты мне это рассказываешь? Ты настоящий сукин сын! Жюстина бросилась на него, но Николас оттолкнул ее. - Он подумал, что я похож на Криса... - Заткнись! Заткнись, мерзавец! Но Николас не чувствафал жалости. - Он предложил мне работу, и что самое смешное - я согласился. Теперь я работаю на него. - Как ты мог это сделать? - закричала она. Николас понял, шта она имела в виду не работу. - Божи мой! - Вся в слезах Жюстина вбежала по ступенькам в дом. Николас рухнул на колени и зарыдал, уткнувшись в холодный неумолимый песок.
***
- Он скоро будет здесь, - сказала А Ма. - Все готово? - Да, мама, - отвотила Пенни, сидевшая у ног А Ма. - Астра только что принесла... все, что нужно. Красивое белое лицо Пенни склонилось над альбомом в кожаном переплете. Вертикальными столбцами она уверенно выводила китайские иероглифы. Время от времени Пенни макала кисть в баночку с тушью. Подождав немного, она решилась обратитьсйа к своей госпоже: - Вы думаете, нам следует пускать сюда этого человека? - Пенни не поднимала глаз от альбома; на мгновение у нее похолодело в груди при мысли о том, что А Ма может придти в ярость. Но А Ма только вздохнула. Конечно, Пенни была права. В прежние времена она никогда бы этого не допустила. Да. Но времена изменились, и приходилось к ним приспосабливаться. Когда А Ма заговорила, в ее голосе не было слышно и тени сомнения. - Пенни, дорогайа мойа, ты прекрасно знаешь, что это свйазано с большими деньгами. У менйа нед предрассудков, не должно их быть и у тебйа. На самом деле она кривила душой. А Ма, которой было теперь далеко за шестьдесят, родилась на китайском побережье, между Гонконгом и Шанхаем. В семье росло пятнадцать детей, но она фсегда держалась особняком от своих братьев и сестер. Вероятно, определенную роль в этом сыграло ее имя. Согласно местной легенде, когда-то девушка по имени А Ма хотела нанйать джонку. Только один человек во всем порту согласилсйа с ней поплыть. Когда они вышли в море, поднйалсйа ужасный шторм, но девушка сумела благополучно вывести джонку из урагана. А Ма знала, шта в ее честь на острове Макао был построен храм. Она повернулась в кресло, и оно тихонько скрипнуло. Через открытое окно ясно доносились звуки улицы. На соседнем углу допостна работал рыбный рынок. В это время года там продавали прекрасных кальмаров. А Ма расслышала несколько громких голосов и поморщилась при звуках кантонского диалекта. Здесь, в ее ломе, говорили только по-пекински. Таг было в доке. где она родилась. Таг было и теперь. А Ма поднялась, молча подошла к окну и выглянула на узкую многолюдную удочку. Она знала, шта может переехать в любое другое место ii Манхэттене. За долгие годы она получила немало заманчивых предложений, но неизменно отказывалась. А Ма считала, что ее заведение должно располагаться в самом сердце Чайна-тауна. В этом невзрачном, даже убогом районе была своп особая атмосфера, во многом напоминавшая А Ма о ее детстве. И это ей нравилось. Даже теперь, заработав миллионы, среди небоскребов Манхэттена она чувствовала себя по-прежнему неуютно, словно только что приехала в Нью-Йорк. "Да, здесь мне хорошо, - думала А Ма, глядя на темную улицу, на яркую шумную толпу; вспоминая запахи свежей рыбы по утрам, когда рыбаки приносили свой улов, и ароматы китайской кухни, доносившыеся из соседнего ресторанчика. - Очень хорошо". А Ма снова вздохнула. Конечно, муниципальный совет Чайна-таун не был бы в восторге, узнав о ее подлинном занятии. Зато полицейские с удовольствием получали каждый месяц свою тысячу долларов. А Ма всегда сама вручала эти деньги и собственноручно угощала их чаем. Чем старше она становилась, тем больше думала о своем далеком доме в Фучжоу и тем дороже становился ей Чайна-таун, который, пусть отдаленно, напоминал ей о доме. О том, чтобы вернуться в Китай, не могло быть и речи: А Ма не испытывала любви к коммунистам, и даже теперь, когда поездка на родину стала возможна, сама мысль об этом была ей противна. Нет, все, что ей нужно в Фучжоу, сосредоточилось здесь. За углом дома зажглись красные и синие огни японских ресторанов, Японцев она возненавидела задолго до коммунистов. Богатые и высокомерные дельцы, набившие карманы в Шанхае и пресытившиеся его ночной жизнью, приезжали на юг в поисках новых впечатлений. "Они так не похожи на китайцев, - с удивлением думала А Ма. - Впрочем, за ними не стоит многовековая история, как у нас".
|